Твердыня, гл. 7, 8

                7


       Ольга нежилась в мелкой дреме позднего утра.
       По комнате с жужжанием авиамодели и с тем же аккуратным упрямством носилась в поисках выхода шальная муха. Густой звук ее полета проникал сквозь дрожащую пелену дремоты, требуя сочувствия и участия. Назойливость ее родила, в конце концов, раздражение, которое, в свою очередь, разрушило сон. Сон ослабил хватку, тревога встрепенулась и ожила. Ольга повернулась на спину и открыла глаза. Локомотив памяти, лязгнув сцеплением, подхватил взрывоопасный груз прошлого и потащил в новый день.
       «О, господи, что же теперь будет!» - окончательно ожила тревога, становясь жужжащей мухой.
       Ольга села и сразу обнаружила, что сына рядом нет. Ее мысли запрыгали по кочкам воображения, и первое, что она вообразила – муж увез ребенка, чтобы легче было разделаться с ней. Она вскочила, набросила халат и бросилась в комнату сына. Там его не было. В панике она заметалась по дому, натыкаясь на тишину и безлюдье. Обезумевшая, она выскочила на крыльцо и… увидела сына в компании со свекровью под раскидистым тентом, прижившемся на стриженом бобрике лужайки.
       - Артемушка! – не выдержала она, ослабев.
       - Мамочка!
       Сын выскочил из-за стола, за которым свекровь так любила тешить барские замашки, и бросился к ней. Подбежав, он уткнулся ей в живот и очень по-взрослому сказал туда:
       - Мамочка, я тебя люблю.
       - Я тебя тоже, мой милый, я тебя тоже очень люблю! – прижала она его, и добавила осторожно: - А-а… где папа?
       - Уехал уже давно! А я когда проснулся, то ушел, чтобы тебе не мешать!
       - Спасибо, Артемушка! Ты стал у меня совсем взрослый! Он что-нибудь сказал?
       - Кто?
       - Папа…
       - Нет, ничего не сказал! Уехал, и все!
       - Ну, хорошо.
       Женщины встретились взглядами и кивнули друг другу.
       Значит, матери он ничего не сказал. Стало быть, не торопится жечь мосты. Что ж, примем к сведению.
       Что бы ни было этой ночью между ветром и атмосферой, но потрудились они на славу – так растерянно чист и непривычно ясен был обновленный воздух, так испуганно неподвижна застывшая листва. Деревья, которые всю ночь напролет изгибались в распутном танце, задирая и норовя сорвать с себя одежду, теперь стояли опущенные и пришибленные, стыдясь поднять на мир зеленые глаза. Невдалеке по тропинке разгуливала сорока, клевала чернику, ругалась. Ворона на пятом этаже дерева охотно с ней соглашалась. На крыльцо взлетел пес по кличке Треш и уселся рядом с ними, играя веселым алым языком и заглядывая в глаза. Сытое чудовище, имеющее потребность в забаве. Откуда у него эти ужимки, исполненные человеческой грации?
       - Я пойду в дом, а ты побудь с бабушкой. Видишь, какая сегодня хорошая погода.
       - А мы купаться сегодня поедем?
       - Посмотрим, дорогой. Там видно будет.
       Она ушла в дом и принялась приводить себя в порядок, не переставая присматриваться к потайным дверцам и лазейкам того тупика, в который загнала ее жизнь.
       Безусловно – то, что между ними произошло, превосходит самые размашистые рамки приличия, если прикладывать эти рамки к их относительно интеллигентной семье. Последствия, которые обязательно должны за этим наступить, непредсказуемы. Вернее, их довольно легко предсказать, если тем или иным способом пойти на мировую. Можно, проявив твердость, взять с него слово, что подобное больше не повторится, и он его охотно даст. Но зная, что он давно перестал верить чужому слову и всегда ждет случая, чтобы нарушить свое, иллюзий строить не стоит. Ее лояльность в таком случае рано или поздно обернется моральным и сексуальным рабством. Это значит упасть на колени, чтобы никогда больше не встать на ноги. А она теперь другая.
       Можно попытаться использовать его порочную к ней слабость, чего она никогда раньше не делала, и заняться его дрессировкой. Пустить в ход капризы в обмен на ту же постель, свести с ума томными развратными движениями, интимными касаниями в неподходящих местах, полуэкстазами в укромных уголках и прочими гадостями, которые, она точно знает, в ходу у жен его друзей и на которые она никогда не пойдет, а, стало быть, нечего брать их в расчет.
       Убрав в комнате сына, она принялась убирать свою постель, и внезапно ожила гробница памяти, фонарями воспоминаний осветив ее потемки. Она вдруг вспомнила их первые любовные упражнения, что случились именно здесь, в этой комнате - его грубоватый армейский подход (что-то, мамуля, я давно не держал тебя за одно место!) и то, как ей нравились их распаляющие тело игры и его незатейливое восхищение; вспомнилась его честная забота о ней и их крошечном сыне, и еще какие-то смазанные картинки с запахом весны, костров и первой жары, и ей на какую-то секунду стало жаль его прежнего - неродного, нелюбимого, но все же привычного и, кто знает, со временем, возможно, желанного. Нынче же он был ей ненавистен до последней косточки души: он, отец ее ребенка, пытался ее изнасиловать! Нет, нет, никаких мировых - она пойдет до конца, хотя идти, по большому счету, некуда: если только к отцу с матерью в двухкомнатную квартиру. И то, если он позволит ей это сделать. Кто знает, что еще может натворить это вырвавшееся на свободу животное. Однако, ее свободу он пока, кажется, не ограничивает, чем, пожалуй, стоит воспользоваться. Как это ужасно и непривычно, что приходится брать в расчет такие дикие вещи – «ее свободу он пока не ограничивает»! А если захочет ограничить - кто ей поможет? Она быстро перебрала возможных кандидатов в рыцари среди своих личных знакомых и обнаружила, что от них давно остались только фамилии, имена и не всегда отчества. Сама виновата, не уберегла. Знакомых же по линии мужа и поминать не стоит - они с восторгом залезут к ней в постель, но против Эдика Сорокина не пойдут. Господи, кто же поможет в таком случае? Не милиция же, где друзей у него, как во поле ромашек! Отец с матерью? Да они и знать ничего не будут, а если узнают – скажут, что это семейное дело, разбирайтесь, мол, сами. Вот если она придет к ним в синяках и с оторванным ухом… Но для этого сначала надо будет до них добраться.
       Ну, разумеется, она уже полчаса держала в уме своего вчерашнего ухажера. Но и здесь ни в чем нельзя быть уверенной – мало ли мужчин  говорили ей красивые слова, питая ее обликом грязные мысли и сослагательное наклонение. Ну и что из того, что он полетел с ней в Питер – у него здесь вполне могут быть свои дела. Захотел соединить, так сказать, рабочее время с нерабочим. Тогда кто? Да никто! Да, Ольга Николаевна, дожили вы до ручки!
       «А что я теряю, если встречусь с ним и поговорю? В конце концов, не побежит же он доносить на меня мужу, а разобраться в ситуации, возможно, поможет. Дураком его не назовешь, и мускулатура имеется... И потом – ведь это отчасти благодаря ему я так расхрабрилась! Вот пусть теперь и помогает!»
Придя к такому странному, очень женскому заключению, которое на самом деле являлось не чем иным, как тенью прагматизма от крепнущего древа влечения, она взяла трубку и, не задумываясь больше, набрала его номер. Никаких чувств – она будет говорить с ним только о деле!


                8


       Расположившись в номере, Олег первым делом позвонил в Москву.
       - Привет, Эмиль! Как дела?
       - Са ва - ответил тот и поинтересовался, откуда он звонит.
       - Я в Питере, пробуду тут несколько дней. У меня к тебе просьба: пробей, пожалуйста, госномер С707НН 98-го региона. Для чего, скажу потом. Договорились? Хорошо. Как в остальном? Отлично! До скорого!
       Эмиль – замечательный начальник службы безопасности замечательной строительной компании французского рода, которая барахталась в российской грязи, получая от этого солидное материальное удовольствие. Дело свое он знал, был на два года старше Олега и считал его своим другом. К информации относился, как к женщине: обладая достаточной полнотой, она должна была удовлетворять его исчерпывающим образом. Корнями Эмиль уходил в первую эмиграцию и обожал русский бардак, отдающий запахом половецкого поля, пропитавшего его столбовую генеалогию.
      «Это как сыр с плесенью! – говорил гурман Эмиль. - Чем чаще ешь, тем больше нравится!»
       Представитель того необъяснимо чарующего духа, что бурно зеленеет в самом центре Европы, проникая корнями по всему свету и давая ростки образцовой красоты и вкуса, Эмиль относился к своей тайной канцелярии, как к искусству – изящно, легко и вдохновенно. Никаких загадочных прищуров, ни таинственного вида, ни добродушно-издевательского, хитроумно-гнетущего подходца по-русски - только крепкое, спокойное ремесло, соединенное с полетом воображения. При таком подходе всякое дело превращается в песню, а служба безопасности – в филиал небесной стражи.
       Не успел Олег выпить кофе, как Эмиль сообщил ему, что номер числится за питерской компанией ООО «Автоэлит».
       - Очень прошу, собери по ней, что возможно. Учти, прошу в частном порядке, а потому не хочешь – не делай. Я не обижусь.
       - Уже обижаешь, начальник! - ответил Эмиль с неподражаемой французской интонацией, как в тюремную баланду Шанель добавил. Пожелав хорошего вечера, он праздничным фантомом растворился в эфире. Его вечер уж точно будет добрым. Надежен и грешен был Эмиль. Всюду грешен и уже несколько лет, как не женат.
       В семь вечера Олег, находясь в приподнятом настроении и не в силах выносить одиночество, отправился на прогулку. Ему была отрадна сама мысль, что он в ее городе, а значит почти рядом, в пределах досягаемости ее мысленного поля. Ему казалось, что стоит только долго и крепко подумать, и его мысли о ней, отразившись от оцинкованных небес, лягут к ее ногам. Она подберет их, и ее взор затуманится мечтой. Он и мысли не допускал, что в этот момент она могла целоваться с мужем или забавляться с ним другим каким-то образом. Верный признак того, что его лунно-сияющее чувство переживало платоническую фазу. Он шел по прилегающим к каналу улицам, с умилением разглядывая исторические декорации той пьесы, персонажем которой он добровольно вызвался быть, не зная будущего ее содержания, не ведая конца, а просто потому, что всю жизнь, как выяснилось, мечтал в ней сыграть. Шел, одобрительно поминая строителей и художников этих декораций, которым дивной имитацией порушенных временем камней удалось воссоздать атмосферу элегической мечтательности и оживить безобидные тени прошлого.   
       Он дошел до Невы, затем по набережной до Зимнего, мимо по-стариковски нарумяненных богатеньких домов в разливах бесцветного вечера, жалея наплывающих девиц, которым бог не дал вкуса, и завидуя невской земле, лелеющей ее, Ольги, легкую поступь. Всего лишь вчера они были парой, и шли рядом, направляя согласный шаг к незримым маякам влечения и приязни. Сегодня он идет один. Неожиданная густая печаль заволокла все вокруг.
       По Неве гулял рванина-ветер - теплый, влажный, пьяный. Он лез в каждую душу, выставлял напоказ свою, неволил волны, ломал шапку перед мостами, сворачивал шеи деревьям.
       В одиннадцать Олег вернулся в отель. По дороге он купил бутылку виски и беседовал с ней до трех часов ночи. Время от времени на него накатывала заморская тоска, и тогда он включал телевизор, откуда извращенцы диктовали ему вкусы и мнения, а он под их задиристую неправду фантазировал по поводу тихих семейных радостей его дамы сердца, оставляя за рамками своего воображения оскорбительные для ее ночной чести детали. Наконец он решил, что она при всех раскладах уже спит, выключил телевизор и улегся в душной тишине походного номера. Ветер на дворе давно прогнал закат, собрал над городом серый сброд, оставив сумерки всю ночь ему прислуживать. Ночью выл, рвал струны проводов, к утру притомился и заснул. Заснул и Олег. Но что это был за сон!
       Наполненный цветными пятнами и косыми молниями, запахом кофе и шумом прибоя, женским испугом и чужими мужьями, гробницей Наполеона и автомобилями с рычащей мордой и поджатым хвостом, Олег страдал от жажды и заходился в слезной жалобе. Его зарывали и откапывали, расплющивали и надували, съедали и выплевывали. Ослабевший и растроганный, он ласкал врага, проникшего в его сон, прощая незаслуженное обхождение и моля о лоскутке ответного чувства. Он увидел тигра на мягких лапах, выступавшего с непогрешимой уверенностью и симптомами самоупоения. Защищаясь, он заслонился локтями и втянул голову в плечи. В следующую секунду тигр уже рвал на куски его сердце. Он застонал и проснулся.
        Снаружи под присмотром жалюзи ждало аудиенции солнце, в комнате было душно, одеяло съехало вниз, билось сердце, хотелось пить. Он подождал, затем бережно, чтобы не взорвать, поставил на ноги полную нитроглицерина голову и двинулся в ванную. По пути он стонущим взглядом скользнул по похудевшей до дна бутылке, для которой его рвение оказалось лучшей диетой. Заглянул в холодильник: холодильник  приветствовал его нежным урчанием и, отведя полу, подставил внутренности с минералкой. Он тут же опустошил половину голубой, как лед бутылки и приложил  остаток к голове. Затем опустился в кресло и сидел так несколько минут, закрыв глаза и доверив затылок спинке. Дотянувшись до часов, он узнал, что проспал до десяти. Целый час ушел у него на ликвидацию самоистязательных последствий. Когда он добрался до кафе, очнулся его телефон. Он взглянул на незнакомый номер и негромко сказал «алло».
       - Олег? – услышал он.
       Преображение мира началось с небольшого кафе при мини-отеле, что на Крюковом канале в городе Питере. Оно вдруг засияло и раздвинулось, зажглось рубинами темно-вишневых панелей, окуталось бежевой вуалью  занавесок, засверкало золотом карнизов, захрустело накрахмаленной белизной салфеток, наполнилось нежным шорохом ангельских крыльев.
       - Ольга… - выдохнул он. - Это вы!
       - Угадали, - ответила она.
       - Вы не представляете, как я рад… - осторожно начал он, готовый заорать от счастья.
       - Хорошо, хорошо! – прервала она. - Я, в общем-то, звоню по делу…
       - Да, да, конечно, что случилось?
       - Мы… могли бы встретиться?
       - Ну, конечно, Ольга! Когда? Где?
       - Ну, скажем, в два часа дня на углу Суворовского и 7-й Советской. Знаете, где это?
       - Нет, но я найду, не беспокойтесь!
       - Тогда до встречи?
       - Да, до встречи!
       Он опустил трубку, не замечая растянутых поглупевших губ.
       «До встречи… до встречи… до встречи…» - расходились круги в его голове. Маленькое кафе, распираемое умилением, растроганно смотрело на него со всех сторон.