Почему невозможно препарировать тексты Чехова

Чеховские тексты интерактивны. Они сопротивляются вмешательству. Так нет, а только полезете их разбирать на части, не заметите, как сами окажетесь под дамокловым мечом. Внутри сюжета.

Искали там завершённости, а её нет. Уже сюжетная неустроенность бесит, – однако так писали многие, стерпеть ещё можно, – но идейной нейтральности Чехову не прощалось.

Критики, привыкшие к авторской речи, кидались: "Нет, ну что он хочет этим сказать?!" Что поумнее, оттаскивали свору литературных держиморд под лай: "Нет, ну пусть скажет! Пусть скажет!" Чехов не сдался, но временно отступил, окопавшись на Сахалине.

Не дождавшись автора, сочиняли ему объяснительные сами.

Чеховский текст – это совершенный клинок. Но без рукоятки. Дураку кажется, что мастер чего-то недотумкал. Или это заготовка для какой-нибудь сабли. Общественные отношения рубить, например.

Но Чеховский клинок – творение законченное. Ничего больше к нему прибавить нельзя, и даже в руки взять не получится. Потому что он сделан так, чтобы в руки не даваться. Можно смотреть извне. Литературовед ухватил – обрезался всем на потеху. Клацнул клещами критик – выронил, проткнул себе ногу.

Клинок, выходит, бесполезен? Для юношеских дидактических дротиков английского памфлета – да. Просто художественная цель в нём превышает практическую.

Так устроены полотна великих художников. В проекции на ось этики они назидательно инертны. Смыслов там не ищите. Нет не то что ответов, – вопросов. На месте ослепительного солнца авторской истины чёрная дыра оглушительного безмолвия. Зато в эстетической проекции видна вся палитра изобразительной мощи. Это, в общем, понимают многие. Но многие же пытаются ещё и объяснить детальки. Не могут удержаться. Начинают, конечно, расчёсывать зуд снаружи, а оказываются внутри сладкого капкана. Как дьячок из чеховского рассказа «окоченел от наслаждения» и съел на похоронах все четыре фунта икры, так и тут: коченеют – и не в силах заткнуть фонтан.

Недаром Чехова считают предтечей литературы абсурда и первым постмодернистом. А это, между прочим, не стиль, а мировоззрение. Да только и постмодерн и абсурд отрицают только внешнюю часть мира, не затрагивая авторского. У Чехова же ещё один шаг сделан с упреждением. «Ты не прав и ты не прав. И я не прав». А коли такова изначальная позиция автора, то чего, собственно, добивается комментатор? Не иначе, как выставить напоказ собственную истину. Выглядит такой апломб, согласитесь, напыщенной дуростью.

Полвека вертелась волчком либеральная мясорубка: Гоголя, Тургенева, Достоевского, Толстого уложили в прокрустово ложе «гражданских проповедников», а фарш из фетв принялись подавать на первое-второе и компот. Литераторов выстроили по английскому аршину общественной полезности, рассчитали на раз-два и стали пренебрежительно воспринимать как даунгрейд социальных журналистов. Чехов вернул писателю достоинство поэта в пушкинском праве не вещать истин, – в момент, когда русская читательская среда до этого доросла, а литературный истеблишмент – отстал – крикливым, но пустым хвостом разваливающейся кометы.

Вступать в полемику с застёгнутыми аятоллами было бесполезно и опасно. Ответом была метатекстуальность, где сценический сюжет перемигивается с RL, а персонаж переплетается с актёром и зрителем так органично, что не разобрать, кто есть кто. Литературные сектанты полтора десятка лет по смерти Чехова, трясясь от бешенства, разбирались с его прозой, пока не подмели их самих. Если вы думаете, что кто-нибудь из чудаков после одумался, то ошибаетесь.

Любой декомпилятор становится персонажем мгновенно, хотя сам может заметить это не сразу. Ленин рыдал над Палатой №6, Быков чего-то объяснял. Захотели пошляки что-то добавить от себя. А добавили – себя – к пациентам.

Все, кто ищет препарировать чеховские тексты – пытаются перемедичить медичи.

А медик сам давно всё препарировал и сшил. Если левая нога перепутана с правой рукой – надо ли это объяснять?? Перешивать обратно? Вообще, обращать внимание?

Вот телега. Вроде – ничего такого. Обошли с другой стороны – ба! – колесо квадратное. Бинго! Сейчас-то мы Чехова и разъясним. Проведём постструктуралистский сравнительный анализ. Ясно же, что изнанка получилась так, потому что... А потому – что?

Сняли колесо, показали миру. Можно бы вроде заменить на обыкновенное, запрячь, поехать, да... нельзя. Там колёсная арка квадратная, втулка, подшипник, ось – ну и вообще всё.

То есть, творил мастер не как попало, а с целью и – тщательно. Разобрали телегу на сто деталей. Эврика! Телега создана так умышленно, чтобы никогда никуда с глаз не уехать, и логично, что попытка починить её невозможна до фатальности. Разбили хрустальный шар, а там внутри... хрусталь. Только кокнутый.

В принципе, у литературоведа это самое и получилось – куча обломков никуда не поедет. Но сравните степени изящества. Критик-то сам стал частью пейзажа. Влез на сцену. Пьесы Чехова это вообще-то допускают. Только у автора всё изящнее стократ. Можно, конечно, пейзаж и с каретником. Но без него лучше. Из соображения изящной краткости.

То есть, был критик Анненский, но полез умничать и стал в напарники к унтеру Пришибееву. Был Бунин (он под стук топора гневно распинается, мол, вишнёвых садов вообще не бывает, а Раневская машет на него, собираясь в Париж), а стал с этими идеально чеховскими заходами персонажем комедии, над которым хохочет зал. Заметки Набокова хороши до момента, когда он берётся за разбор «Дамы с собачкой», то есть, не к месту влезает в рассказ вторым подглядывающим, в компанию к изумлённому автору.

Пьесы Чехова, кстати, можно без проблем играть в зрительном зале, среди публики. И наоборот, кого-то из публики пустить на сцену. Этот некто может там по ходу дела влюбиться в персонажа, играя роль, а может и натурально, – в актрису. Может громко застрелиться или тихо умереть. Сам Чехов именно так и сделал.

Проза Чехова принципиально не герметична. А в силу ещё и её лапидарности возникает соблазн домыслить и договорить за автора. Однако вещи эти закончены и элементарны, как закончен и элементарен квант света.

Декомпилируют её, скорее, по привычке. Как так? Ведь самого Пушкина разбирали, Гоголя, – и к Чехову с тем же фонариком. Посветили, а оттуда лазерный пучок.

Чеховский текст – сам луч света. Не в смысле «в тёмном царстве», не в смысле «наше всё», а – как факт – элементарная частица. Подсветить её снаружи невозможно. Сам кого угодно проницает насквозь.