Убийственая добродетель 2 глава

«Дорогие мои старики, дайте я вас сейчас расцелую…»
   Фёдор Гришкявичюс не помнил, когда впервые услышал эту душевную мелодичную песню, когда полюбил её всем сердцем, начал петь друзьям в Детском доме, школьным товарищам, а позже на вечеринках в караоке...
   Почему именно её? Быть может потому, что не помнил он ни стариков не других близких родственников: родителей, братьев или сестёр...
   А роднее и ближе всех была ему тётка Глаша с рябым испитым лицом, которая гоняла маленьких жалких заморышей мокрой тряпкой из грубой серой мешковины. Отборно грубо матерясь, размахивала оной над головками сирот, когда те засиживались на железных горшках, покрытых ледяной эмалью белой внутри и синей снаружи.
   В гулкой комнате огромного туалета Детского дома её орудие всхлипывая и недовольно фырча, брызжа длинными слюнями, шлёпало о красный затёртый кафель под упоминание далёких призрачных матерей. И детям казалось, что Глаша прихлопывает их по очереди своей безжалостной мухобойкой точно надоедливых комаров.
   Пользуясь отсутствием должного присмотра, малыши выезжали на горшках в игровую комнату, где пол был деревянный. С восторгом стуча по нему металлическими донцами и голыми пятками, неосознанно подражали мелодиям далёких тамтамов.
   Придерживая посудины за выгнутые края, скакали лихими наездниками, попутно сбивая голыми ступнями разноцветные пластмассовые кегли, пиная резиновые мячи.
   Пружиня в коленях худенькими бледными ногами, подпрыгивали в эмалированных сёдлах подобно скачущим кавалеристам. 
   Стоило слегка расслабить попу, и металлический горшок можно было не держать. Он всасывал ягодицы точно в последнем поцелуе, не желая в дальнейшем расставаться. И чтобы избавиться от него, надо было ухватиться за ручку и склониться на бок. Тогда с противоположной стороны образовывалась щель, куда резко втягивался воздух. Раздавался звук, напоминающий громкое лягушачье кваканье, от которого всем становилось безудержно смешно, малыши бурно ликовали, передразнивая друг друга — кто громче квакнет.
   Горшки девчонок частенько чмокали гораздо громче, быть может, потому, что им не мешало то, что имели мальчики.
   Со слов Глаши девочками становились только непослушные сорванцы, которым в наказание отрезали всё, что у них находилось между ног. И мальчишки искренне гордились тем, что до сих пор смогли продержаться в собственной ипостаси.
   С ужасом представляли гигантские сверкающие ножницы, звенящие заточенными лезвиями, щёлкающие в умелых руках кровожадного педагога, переделывающего человеческую природу.
   «Бывших мальчиков» старались не обижать. Откровенно сочувствовали им по причине невозможности вернуться к мальчишеской сути. Снова стать быстрей и сильнее, играть в «казаки-разбойники», а не возиться с куклами в «дочки-матери». Но где находится мужское превосходство, они усвоили навсегда.
   Глаша выскакивала неожиданно как Чапаев, врезающийся в стан врага.
   Громыхая горшками, дети кидались врассыпную. Устремлялись обратно в туалет наперегонки, отрывали прилипшие посудины. Панически бежали, шлёпая босыми ногами, подтягивая трусы, закрывая налившиеся красным набухшие как у макак румяные половинки. Все знали — накажут последнего.
   — Опять ты всех взбаламутил Чупа-чупс?! — кричала раздражённая нянечка, выискивая глазами Фёдора. — Ну, я тебе сейчас!
Кличку она дала мальчику из-за длинной прибалтийской фамилии, которую не могла запомнить. Друзья кличку сократили. И от названия круглой конфеты на палочке осталось короткое «Чупс»
   Глаша всегда прибегала со стороны кухни, где раскладывала на тарелки порции еды. Сказать точнее — урезала их. Поскольку на столики они попадали уже с ополовиненными котлетами, словно их и жарили такими полумесяцами. И только одна котлета неизменно оказывалась целой — та, что лежала на тарелке её сына толстого щекастого Жорика.
   Глаша говорила, что он больной и ему надо поправляться. Хотя, как казалось детям, поправляться ему было уже некуда. Его толстые белые ляжки легко выдавливали из-под обеденного столика тощие коленки сидевших рядом с ним ребятишек.
   Таких столиков на четверых в спальне было много. Их ставили на время принятия пищи. После — сдвигали в угол, организовывая игровую площадку, а перед сном расставляли раскладушки, принося их с матрасами из кладовой.
   Но стол, где сидел Жорик был один. Голодными глазами дети смотрели на его порцию надеясь успеть захватить ложкой то, что он не доест. И шансов у Фёдора всегда было больше, потому что он сидел напротив, и чувствовал себя солдатом, стерегущим порцию толстяка. Но делал это не для себя.
   Слева от него ютилась худенькая девочка, недавно появившаяся в группе. Странное имя Сюзанна вполне соответствовало её узкому плоскому тельцу, которое не застревало даже между ножек детского стульчика, служившего преградой, когда все ползали по полу, играя в партизан.
   Пытаясь как все скакать на горшке, она проваливалась внутрь так глубоко, что почти всегда оставалась последней и вытаскивать её приходила медсестра.
   Худышка любила болтать, не умолкая ни на минуту, но понять её было невозможно. Молочные зубы выпали, а коренные не росли. И Фёдору казалось, что дело было именно в питании. Всё что он мог добыть — отдавал ей.
   Только тогда она странно замолкала, начинала улыбаться своим огромным пустым ртом, растягивая его в стороны. А синие глаза, лихорадочно пульсируя, расширялись, опасливо искрясь, точно готовились внезапно трескуче вспыхнуть. Она вытягивала губы, и только Фёдор мог почувствовать её теплое дыхание и расслышать ласковый голос: «Чупс!»
   Всем детям было непонятно, почему для них воспитательница звалась Глаша, а для Жорика — мама Глаша. Почему все оставались ночевать здесь, а те, вечером уходили домой, неся с собой холщовые мешки, из которых тянулись тоненькие струйки умопомрачительных съестных запахов.
   Дети провожали их до забора, за которым сирот сменяли уличные облезлые псы. Те следовали за парочкой точно ищейки, тянули шеи, поводили носами, тявкали и огрызались друг на друга, скрываясь за поворотом.
    Приходя утром огорчённым и отодвигая завтрак, Жорик рассказывал, что кушал дома, и всем казалось, что дом — это нечто колдовское, где есть всё как в сказке: скатерть самобранка, ковёр самолёт, волшебная палочка.
    Выходя на прогулку, дети видели эти дома: высотные и не очень, с горящими или тёмными окнами, разноцветными занавесками. Догадывались, что там у всех детей были свои мамы Глаши.
   Через металлический забор обездоленные заморыши наблюдали за сверстниками, идущими за руку с взрослыми, и не могли понять, почему этих мужчин и женщин не хватило на всех. Почему их всегда меньше, чем надо?
   Но вот однажды парочка таких взрослых зашли в игровую комнату.
   Глаша сказала, что их зовут папа и мама. Они сели на детские стульчики и подзывали к себе некоторых детей. Недолго поговорив с ними, переходили к следующим.
   Когда очередь дошла до Фёдора, он понял, что они пришли, чтобы задавать глупые вопросы, по ответам на которые собирались найти своего ребёнка. Его спросили: «В какой руке надо держать ложку?»
   Эти папа и мама показались Фёдору странными. Он почувствовал, что это не его родители, и ответил, что её надо держать в зубах.
   Больше его ни о чём не спрашивали, а позвали Кольку Прокудина и тот показал, как умеет плясать вприсядку.
   Фёдор тоже так умел, и на прошлый Новый год именно его назначили танцевать с Дедом морозом в костюме зайчика. Он так старался, что длинные картонные ушки, приклеенные к бумажной шапочке, отвалились, и всем было очень смешно.
   Ему всегда нравилось смешить детей. В такие моменты они забывали о постоянном голоде и своём одиночестве.
   Колька выкидывал коленца неуклюже медленно, лениво переваливаясь с одного бока на другой, оступался. У него даже развязался шнурок на ботинке. Но видимо танец взрослым понравился и больше Кольку дети не видели. Наверно у него появился свой дом, и приходить сюда ему было не интересно. Его котлету не делили пополам...
   Любовь даётся всему живому с рождения. Как щенки любят родившую их суку, детям казалось, что Детский дом с его сотрудниками и есть то лоно, откуда они появились на свет. Всё вокруг принималось ими как Божий дар, а частые побои, нравоучения и редкая похвала почитались как родительская забота.
   Но скоро выяснилось, что дар это был не Божий.
   На стене в игровой висел большой портрет Ленина.
   Глаша указывала на него пальцем, утверждая, что благодарить за всё дети должны его, подарившего им счастливое детство.
   И дети верили, поскольку это была единственное человеческое лицо, наблюдавшее за шалостями детворы с доброй улыбкой. Казалось, что в его прищуренных глазах дрожит ласковое тепло и тайное покровительство.
   Дорогие мои старики...