Твердыня, гл. 10

       Если за ней присматривают, значит, он уже попал в их поле зрения, а стало быть, они захотят знать, кто он такой и пойдут за ним. Выходит, надо дать им возможность проявить себя на этом пути. Только так можно узнать началась охота на Ольгу или нет.
       Он никогда не оказывался в подобном положении и навыков искать и прятаться, кроме детских, не имел. Окрыленный любовью, он призвал на помощь здоровую подозрительность и решил следовать инстинкту. Ведь на самом деле пытливой осторожностью наполнены все наши дни. Мы безотчетно сверяем людские действия с их покладистой версией, хранящейся в нашей голове, и совокупность их неброских движений не кажется нам бессмысленной, даже если мы не знаем их промежуточных целей. Напротив, их пошлая тайна легко нам открывается, если мы к ним достаточно внимательны. И когда их рисунок начинает приобретать затейливость, это нас непременно насторожит. Самое важное в этом деле – оставаться в рамках инстинкта, не позволяя разуму вмешиваться. Отпустить, так сказать, нюх на пахучее поле подозрительности.
       Не так уж трудно заметить слежку – труднее от нее уйти. Только сейчас уходить от нее нужды не было. Напротив, нужно исчезнуть, словно элементарная частица, а через короткое время возникнуть вновь и посмотреть, кто занял наше пространство.
       Выйдя из кафе, он не спеша дошел до перехода и там, обнаруживая замашки пугливого, озабоченного излишней осмотрительностью пешехода, попытался нащупать, насколько позволяло зрение, кого-либо с подозрительными повадками. Однако если кто за ним и следил, то очень осторожно. Он перешел проспект, встал к нему лицом и принялся ловить такси, имея при этом возможность изучить его противоположную сторону. Но и там, помимо сосредоточенных бесформенных женщин без возраста и туповатых неспешных мужчин от десяти до шестидесяти, грешить было не на кого. Если кто его и пас, то в очень тонкой форме. Значит, лучшая личина для него сейчас – лопух. И он принялся светиться, как мог: семафорил руками, остановил пару частников, не сойдясь с ними в цене, хлопнул дверью, изобразив им спиной свое фи. Поманерничав еще немного, взял, наконец, такси и велел ехать на Театральную площадь.
       «Вот и посмотрим, кто прицепился к чистому и честному хвосту наших намерений!» - принялся изучать он кильватер с заднего сидения.
       С отвлеченной физической точки зрения автомобильный поток есть вынужденное сожительство положительных и отрицательных скоростей. Принцип относительности правит здесь их менуэтом. В плотном потоке относительная скорость отдельных авто того же направления равна нулю, как если бы они следили друг за другом. Правда, случается, что их векторы пересекаются, и тогда их скорость не только относительно друг друга, но и проезжей части превращается в разрушительный ноль. Но тут уж действует совсем другая физика с экономикой.
       Особенность плотного движения такова, что все следующие за вами авто не отстают и не меняются, а стало быть, автоматически попадают под подозрение. Есть другая особенность – коли ваш преследователь спрятался за двумя машинами позади вас, его невозможно вычислить, если вы не в сговоре с водителем. Он может ехать за вами сколько угодно долго, вовремя пропуская вперед себя прикрытие. А, значит, велик риск, что вас доведут до места, и вы знать ничего не будете. Таким было движение на Суворовском, потом на Невском, затем на Садовой, грозя быть им весь оставшийся путь.
       Ну что ж, вот вам ответ в довольно эффектной форме. 
       - Какая к моему адресу ближайшая станция метро? – спросил он угрюмого водителя.
       - Сенная площадь.
       - Вот там и остановимся.
       Тот, кто остановится следующим и выйдет вслед за ним и станет подозреваемым.
       Остановились. Он расплатился, выскочил на тротуар, слился с фасадом и, прикрываясь мельтешением занятых собой людей, взял следовавшие за ним автомобили в прицел прищуренного куража. Видимо, не желая попадать под подозрение, никто из них не остановился. Пять, десять, пятнадцать машин. Довольно. А теперь вот вам ловушка плюс.
       Он, не скрываясь, дошел до метро, спустился вниз, остановился на перроне и стал бесцеремонно изучать пришедшую на его представление летнюю публику, насколько было возможно различить самые дальние ее ряды. Мимоходом подивился ее особому состоянию – среднему между столичной замкнутостью и провинциальным энтузиазмом – и тому, как приятно светел и пуст в сравнении с московскими подземный зал. Он вошел в середину вагона и встал у двери.
       Избалованные достижениями грузового электричества люди скучали, коротая перегон. Исключив женщин и девиц вместе с мутноглазыми оцепеневшими мужиками, которых можно еще себе представить оказывающими услуги государству, но никак не рядовому богачу, он оставил на подозрении долговязую джинсовую куртку, стоящую спиной к нему в конце вагона и молодого парня в пяти метрах от себя, чья поза показалась ему напряженной. И все же если за ним следят, то, скорее всего, из соседних вагонов. Вот им-то он и приготовил сюрприз.
       Поезд остановился на станции Гостиный Двор. Кто-то зашел, кто-то вышел. Вышли и оба подозрительных типа. Может, их сменили, хотя при всем уважении к капиталам ее мужа трудно представить, что у торговца запчастями, даже очень успешного, достаточно денег, чтобы содержать целую армию филеров.
       Пропустил Горьковскую. Следующей оказалась Петроградская. Тут он вышел из вагона и встал в стороне, ожидая сухого остатка от пестрой взвеси людей, что потянулись на выход. И вот вам блестящий результат: остаток не образовался! Вывод: либо хвоста нет, либо есть армия филеров. И если кто-то где-то сейчас сказал: «Принимайте его на Петроградской!», то их не просто армия, а очень большая армия, а в это верится с трудом. Тем не менее, импровизация хоть и удалась, но фиксировать торжество маневра рано.
       Смех смехом, но киллер разом бы решил все ее проблемы, вдруг подумал он. Будь она стервой, а не нимфой, она бы так и поступила. А что бы теперь делал он на месте ее мужа? Выбравшись на поверхность, он взял такси, забился в угол и погрузился в размышления, окружив городом, как гарниром свои разгоряченные мозги.
       Итак, налицо доведенная до отчаяния богиня, муж-ревнивец и, что характерно, отсутствие любовника. Вернее, вероятней всего его отсутствие. Потому что, если бы он был, она бы обратилась к нему. Хотя, возможно, любовник есть и дергает сейчас за ниточки, но тогда получается, что его впутали в очень замысловатую комбинацию. Если предположить, что это так, то он лишь глупая пешка в дьявольской игре, и их встреча на курорте умело подстроена. А почему нет? Зная цену своим чарам, она расчетливо вела его весь день, подала надежду на романтическое продолжение – иначе, для чего приглашать в свою светелку под самую ночь? - но дальше этого не пошла! А на следующий день, распаляя костер его нешуточной страсти, была смущена, изящно уклончива, держала паузу. На следующее утро позвонила, назначила встречу, поведала чувствительную историю, и вот вам, пожалуйста: он на все для нее готов! Остается только пустить его в дело. Да она либо гениальная актриса, либо дьявол во плоти, либо то и другое! Потому и слежки нет, а, значит, и муж ее здесь ни при чем!
       Он затряс головой, прогоняя химер чудовищного сомнения. Этак до чего же можно додуматься! Это же бред чистой воды! А почему молчит сердце? Почему не напомнит о ее пугливой грации, о прелестной сдержанности, о целомудренной отстраненности, о восхитительном недоверии?! Разве можно с таким богатством просить милостыню у случайного ростовщика! Разве можно с такими свойствами вербовать душегубов! Почему не напомнит о затаенной печали синих глаз, о грустной тени доверчивых ресниц, о безысходной влаге нежных губ, о порывистых полетах белого хранителя слез? Почему молчит сердце, когда вещает рассудок? Он по-своему, конечно, прав, он делает свое дело. Именно так и должен мыслить шеф департамента планирования, допуская наряду с реальными фактами величины мнимые, с отрицательным знаком, чтобы в итоге иметь положительный баланс. Но сердце! Оно должно противиться, а не молчать! 
       Вместо сердца встрепенулся желудок и напомнил о вчерашнем унижении.
       «Ты прав, мой обиженный друг, надо где-то перекусить!» 
       - Далеко еще? – спросил он у водителя.
       - Минут десять, если пробок не будет.
       Тут опомнилось сердце.
       Помилуйте, но чтобы найти исполнителя разве за этим нужно ехать на курорт? Разве их мало в Питере? Разве могла она рассчитывать, что деловой москвич бросит все и ринется за ней в Питер? Следует также учесть, что ее обращение предполагает наличие у нас достаточных средств и способов, в том числе возможность навести справки о ее образе жизни и связях, чтобы проверить ее легенду. Кто же будет так рисковать! И, наконец, что за странный любовник, который не может устранить мужа собственными силами (если он, конечно, не инвалид), а впутывает в это дело случайного человека, ничего не зная о его возможностях, хотя – скромно потупилось глупое сердце – такое влюбленное, как я, способно на многое! Верь, она видит в тебе опору и пробует опереться на тебя! Нет никакого любовника, она любит тебя, дурачок, и готова доказать это тебе, как только станет свободной!
       «Да, без Эмиля тут не обойтись!» - признался он себе, подъезжая к отелю поколебленный, но непобежденный.
       Город таял в послеполуденной истоме. Пылающее солнце крепко увязло в любовном капкане разомлевшего неба. Дома, как грузные, обнажившие торсы мужчины под раскаленными шляпами крыш прятали за спиной короткие вязкие тени. Асфальтовая кожа улиц источала битумный пот. Пыльная прямоугольная зелень мечтала об утренней росе. 
       Он прихватил в рецепции оправленный самому себе пакет с вещами, поднялся, отдуваясь, в номер, принял душ и расположился в кресле, поставив перед собой вторую половину утренней минералки. Сброшенная второпях модная кожа морщилась на кровати от непозволительного к себе отношения. Он был бы почтительнее с модой, если бы за это пускали в рай. А поскольку это не так, то ему важнее быть чистым. Как неохотно сохнет голова, как долго длится с влагою свиданье…
       - Бонжур, Эмиль!
       - Бонжур, Олег!
       - Как дела?
       - Идут помаленьку!
       - Как погода?
       - Жарко!
       - У меня тоже. Как моя просьба?
       - Работаем, это же Питер, не Москва!
       - Хорошо, у меня к тебе еще одна просьба.
       - Давай.
       - Мне нужна твоя помощь здесь, на месте. Я хотел просить тебя прислать пару надежных ребят, лучше твоих легионеров, но если бы ты мог приехать сам, я стал бы твоим рабом до конца жизни.
       - Во-первых, рабство давно отменено, даже в России. Во-вторых, скажи мне, касается ли это компании.
       - Нет, Эмиль, это касается всего лишь моей жизни.
       - Тогда это гораздо серьезнее. Говори куда и когда приехать.
       - Сегодня пятница, значит завтра к полудню по адресу Крюков канал, 17. Все расходы я беру на себя.
       - А я – все твои неприятности.
       - Договорились! Не забудь двух легионеров в полной амуниции.
       - Договорились. Это надолго?
       - До понедельника управимся.
       - Окей.
       - И прихвати с собой все, что накопаешь по «Автоэлит» и Сорокину Эдуарду Аркадьевичу.
       - Договорились.
       - Итак, до завтра, Эмиль?
       - До завтра, Олег!
       Мой добрый, надежный Эмиль! Добрый и надежный непозволительно часто. И здесь, и во Франции. Это его бурливая, несгибаемо радостная забота поставила Олега на ноги когда ослабли, а затем расползлись семейные узы. Это его франко-славянская душа знакомила Олега со страной под названием парижская любовная аномалия и ее жителями. Когда-то в самом начале их знакомства он привез его в дом своих родителей в Версале, и там, в прохладном зале с видом на старинный парк, которыми покрыта вся Франция, с вознесшимися к небу деревьями, через которые солнце пробивается, как через зеленую толщу воды, Олег увидел седых благообразных людей и услышал голоса той дворянской России, что разнеслась по миру клочками пожелтевших писем. Живые, умные, радушные, с прямой осанкой они говорили, не повышая голоса, слушали, не перебивая, негромко смеялись там, где им нравилось. Они были детьми первых эмигрантов, что укрывшись во Франции, передали им в наследство свое главное богатство – честь, то состояние и суть бытия, что навсегда связало их с прошлой Россией и отделяет от нынешней. И когда речь зашла о том, что теперь поют на их бывшей родине, Олег попросил гитару и, волнуясь, тихим голосом запел «Степь, да степь кругом…». Они подхватили, и между ними образовался мостик - через эпохи, потрясения и режимы, через неправду, обиду и боль…
       Он позвонил директору местного филиала и попросил подготовить квартиру для прибывающих завтра из Москвы по очень важному делу специалистов головного офиса. По очень важному делу, повторил он. Директор его заверил. Вот теперь можно задать корм бедному желудку. И он отправился вниз в обеденный зал, не переставая изводить размышлениями предназначенную для этого часть тела.
       И все же. Если то, что она сказала - правда (о, боже! а если неправда – значит, правды в мире нет? Ох уж, эти беспощадные допущения, эти холодные сомнения, эта трезвая гибкость мышления, эта издевательская игра ума!) – нужно попытаться представить себя на месте ее мужа.
       Итак, на входе следующая комбинация: он ее любит, она его нет, живут вместе не меньше семи лет, отношения плохие, спать с ним не хочет (но спит?), сын шести лет, дом, квартира, наверное, что-то еще, у нее водитель, ангельская внешность и неотразимый шарм. Что ж, не такая уж редкая комбинация по нынешним временам. Добавим к этому обстоятельства последнего дня: ссора (на почве неприязни?), он ее впервые ударил (мерзавец, посмел ударить ангела, в то время, как я коснуться ее боюсь!), в их отношения оказался втянут сын. С утра объяснений по поводу вчерашнего не было. Пометить, что ссора состоялась спустя несколько часов после ее возвращения. Спрашивается, каковы мои дальнейшие действия, если бы я был на месте ее мужа? (Лично мы в таком случае завалили бы ее подарками, вымолили прощение и увезли в Париж – хихикнуло глупое сердце).
       Я – ее муж. Я люблю ее и груб с ней. Я ударил ее после того, как она… Что - она? Оскорбила меня? Отказалась со мной спать? Скорее всего, и то, и другое. За что же еще любящий муж может ударить, да еще впервые, любимую жену, которую не видел две недели и на взаимность которой так рассчитывал! Всю ночь я не находил себе места (ой ли?), мешая негодование с виной. Утром вина победила, и я чуть не побежал мириться. Но не побежал. Значит, победила не вина. Или я уехал за подарками? Значит, следует ждать грузовик под белым флагом, груженый подарками и пеплом. Хорошо, допустим. Я вручаю грузовик, сыплю на лысую голову пепел и требую сладкого. В ответ – отказ и от того, и от другого. Я взбешен. Я кидаюсь на нее, валю на пол и…
       В этом месте он бросил вилку, угодив ею в ножку бокала, который отозвался хрустальным стоном, и откинулся на спинку:
       «Надеюсь, у нее хватит ума не отпускать от себя сына…»
       Возможен другой исход. Я начинаю ломать голову, отчего она вдруг так себя повела и прихожу к выводу, что она завела себе мужика. Здесь или на курорте? Надо узнать. Я для виду извиняюсь, оставляю ее в покое и поручаю следить за ней, чтобы выйти на мужика и получить доказательства ее вины. Я получаю доказательства, и трепещи, неверная жена! Расправа будет скорой и бурной. Всякие мои действия будут оправданы. Я либо сломаю тебя, либо убью. И не надейся, что если люблю, то не смогу поступить с тобой подлым образом. Любовь оскорбленного собственника требует жертвоприношения!
       Господи, если это на самом деле так, остается ее крепко пожалеть и сделать все возможное и невозможное, чтобы вызволить с этого перекрестка, откуда все продолжения ведут в ад, кроме той чистой каменной дорожки, где под присмотром раскидистых сосен в длинных ласковых иглах дичают и жиреют вырвавшиеся из худосочных горшков вечнозеленые кусты, и по которой они уходят дальше вместе! 
       Что касается всего остального, остается ждать Эмиля, либо преждевременных сигналов о помощи.