Критика как мифотворчество

Хотя вопрос до сих пор пристально не изучен, его постановка уже сама по себе разрушала те узкие рамки, в которые некогда поставили творчество А. де Виньи, А. де Ламартина и Шарля Нодье современные ему критики. Как известно, наиболее предвзятым и категоричным среди них был авторитетный и остроумный Шарль Огюстен де Сент-Бев, всеми признанный основоположник жанра литературного эссе-биографии во французской литературе, автор знаменитых «Портретов современников» (1864).

Андре Моруа, не менее знаменитый автор литературных портретов и беллетризованных биографий, но уже в ХХ веке, сравнил структуру своей книги «Образцовые судьбы» («Destins exemplaires», 1952) с порталом средневекового собора, в котором место статуй святых заняли портреты великих французов, в их числе Гюго и Виньи. Критик писал, что эти писатели оказали влияние на его собственное мировоззрение, вкусы и манеру творчества, став примерами святости и подражания для современников и последующих поколений.

А. Моруа принадлежит неподражаемый по своей искренности, тонкий с точки зрения аналитики и психологии литературный портрет Альфреда де Виньи, вошедший в сборник «От Монтеня до Арагона». В этой своеобразной апологии Виньи если не развенчивается созданная Сент–Бевом пресловутая легенда о знаменитом французском романтике как равнодушном к событиям дня аристократе, авторе всего лишь «нескольких блестящих произведений», то хорошо показаны ее предвзятые мотивы и психологический механизм.

Эссе Моруа начинается напоминанием о работе Сент-Бева, создавшем легенду о Виньи как «холодном и безучастном» авторе изящных сочинений, стоящих далеко от современности. А. Моруа обращает внимание читателя на «любопытное примечание» в портрете Сент-Бева: «О манере и тоне этого поэта [т.е. де Виньи] можно сказать то же, что писал об одном художнике Рейнольдс [2]...». Засим следует цитата из Рейнольдса, заканчивающаяся следующими словами: «Эти миниатюры — творение большого художника, которому, тем не менее, возможно, так и не суждено будет создать ничего, кроме миниатюр. В чем же тут причина? Почему даже молния блестит у него, как лак?». Под этой фразой Сент-Бёв написал своей рукой (я видел экземпляр, принадлежавший автору): «Эта мнимая цитата из Рейнольдса была использована лишь для того, чтобы выразить мое критическое отношение». Моруа акцентировал именно этот момент неискренности в статье романтического критика, недоброжелательного по отношению к Виньи.

Все последующие поколения критиков были обязаны  нивелирующим и иногда недружелюбным по содержанию высказываниям Сент-Бева, ставшими литературоведческими штампами и переходившими из книги в книгу, из истории литературы в историю литературы, не позволяя многим поколениям читателей увидеть за ними истинного Виньи. Искусный стилист и блестящий ироник, Сент-Бев не скрывал своего недоброжелательного отношения к гениальному поэту, всячески игнорируя его гениальность: он называл достоинства поэта и его произведений, которые нельзя было не заметить, и тут же разрушал эти достоинства тонкими намеками и укорами, колкостями и указаниями на влияния и «зависимость» его поэзии от произведений предшественников, например, А. Шенье ( Il est de cette еlite de poеtes qui ont dit des choses dignes de Minerve. Les philosophes ne le chasseront pas de leur r;publique future» – «Он принадлежит к элите поэтов, которые говорят то, что достойно Минервы. Философы не прогонят его из республики будущего»; « il a eu le droit de dire а certains jours et de se rеpеter а son heure derniеre: J'ai frappе les astres du front » – «он некогда приобрел право говорить так и повторить в свой последний час: «Я дотянулся до звезд лбом»; Еloa est qualifiеe d'« acte de haute poеsie », «еclatant produit d'un art tout pur et dеsintеressе» – «Элоа была названа проявлением «высокой поэзии», «блестящим продуктом искусства, абсолютно чистого и безучастного» и т. д.).

Все последующие поколения критиков были обязаны нивелирующим и иногда откровенно недружелюбным высказываниям Сент-Бева, ставшими литературоведческими штампами, переходившими из книги в книгу, из одной истории литературы в другую, не позволяя читателям увидеть за ними истинного Виньи. Сент-Бев метко заметил: «Для критики Виньи прежде всего поэт «Элоа» и «Моисея» («Vigny est d'abord, pour la critique, le po;te d';loa et de Mo;se»). И действительно многим поколениям А. де Виньи был известен в основном как автор «Элоа» и «Моисея».

А. Моруа комментировал: «Странная враждебность, но Сент-Бёв, вообще недолюбливавший своих современников, Виньи, кажется, просто ненавидит. Он издевательски именовал Виньи «Дворянином», а то и «Дворянином Триссотеном», или еще «прекрасным ангелом, наглотавшимся уксуса». Все написанное Виньи было, по мнению Сент-Бёва, поражено одной болезнью — «бледной немочью». Критик корил Виньи за то, что тот воздвиг себе «отдельный обелиск». Столь суровое отношение несправедливо, и сам Сент-Бёв отдавал себе в этом отчет. Однако он обладал чертовски тонким вкусом, и его «Почему даже молния блестит у него, как лак?» — образ беспощадно точный. Моруа комментирует: «Многим произведениям Виньи присуще ослепительное величие, в самом блеске которого есть нечто неуместное. Мысль его, более глубокая, чем мысль Гюго, трогает меньше, поскольку на нее наведен чересчур совершенный глянец. Жестокая фраза Сандо [3]: «Не огорчайтесь, сударь, что вы не были в фамильярных отношениях с господином Виньи: с ним никто не был в фамильярных отношениях, даже он сам» — справедлива и по отношению к читателям. Но есть три момента, которые сближают меня и Виньи, и один из них имеет принципиально важное значение».

Критика Виньи у Моруа относится к элегико-сомнамбулической тональности ранних произведений французского романтика, с которой нельзя полностью согласиться. Вот он Виньи «сомнамбула», о котором говорит А. Моруа: «Сомнамбулическое состояние, в которое погружала его поэзия, отнюдь не возвышало Виньи в глазах товарищей и командиров. О, мечты о власти и рабстве! Благородной армии, о которой он грезил, не существовало. Реальной армией, ее тяготами и скукой, он был сыт по горло. Вскоре он бежал». « Есть и другой Виньи, которым я восхищаюсь. Это предтеча. Критики недостаточно показали, что он, с его ясновидением отчаяния, — прямой предок писателей нашего времени. Один только Бальдансперже [11], лучший из его исследователей, правильно заметил, что Виньи «шел против течения века». А идти против оптимизма века XIX — значит давать темы пессимизму века XX. И у Виньи он звучал достаточно явственно. Миф о Сизифе был для него примерно тем же, чем он стал для Камю:

Сизиф истерзанный прекрасен, одинок,
Он весь в крови молчит под ношей непосильной...

Один из первых Моруа указал, что истоки абсурда Кафки, Сартра, Камю таятся в творчестве Виньи: «В его «Дневнике» можно найти довольно детально разработанный набросок «Процесса» Кафки, а также следующее обобщение самой сути сартровской пьесы «За закрытой дверью»: «Есть ли необходимость в Аде, разве недостаточно самой жизни?» Кто когда-либо сказал лучше него об абсурдности мира? «Нет ничего, в чем мы можем быть уверены, кроме нашего неведенья и нашей заброшенности, возможно вечных... Жизнь – мрачная случайность меж двух бесконечностей...». «Все обвинительные документы, фигурирующие на процессе, который наш век возбудил против бога, уже содержатся в сочинениях Паскаля и Виньи, пишет А. Моруа. – Вот атомная греза из «Дневника» поэта: «В тот день, когда в людях угаснут и энтузиазм, и любовь, и поклонение, и преданность, давайте пробуравим землю до самого ее ядра, заложим в скважину пятьсот тысяч баррелей пороха, и пусть наша планета разорвется на части, подобно бомбе, среди небесных светил...».
 
Называя Виньи предтечей, Моруа подводит итог сказанному: «Критики недостаточно показали, что он, с его ясновидением отчаяния, — прямой предок писателей нашего времени. Один только Бальдансперже [11], лучший из его исследователей, правильно заметил, что Виньи «шел против течения века». А идти против оптимизма века XIX – значит давать темы пессимизму века XX. И у Виньи он звучал достаточно явственно.

Андре Моруа указал: «В его «Дневнике» можно найти довольно детально разработанный набросок «Процесса» Кафки, а также следующее обобщение самой сути сартровской пьесы «За закрытой дверью»: «Есть ли необходимость в Аде, разве недостаточно самой жизни?» Кто когда-либо сказал лучше него об абсурдности мира? «Нет ничего, в чем мы можем быть уверены, кроме нашего неведенья и нашей заброшенности, возможно вечных... Жизнь — мрачная случайность меж двух бесконечностей... Вот человеческая жизнь: я представляю себе толпу — мужчины, женщины, дети, — погруженную в глубокий сон. Они пробуждаются в узилище. Они приспосабливаются к своей тюрьме, даже оборудуют в ней для себя крохотные садики. Мало-помалу они обнаруживают, что их куда-то уводят одного за другим, навсегда. Им не ведомо, ни почему они в тюрьме, ни куда их отправляют затем, и они знают, что никогда этого не узнают. Тем не менее среди них всегда находятся люди, которые не устают спорить между собой о сути собственного процесса; есть другие, которые сочиняют отдельные его перипетии; третьи, наконец, рассказывают о том, куда они затем деваются, хотя им ровным счетом ничего об этом не известно. Ну не безумцы ли они? Хозяин тюрьмы, ее правитель, бесспорно, ознакомил бы нас, пожелай он, и с ходом нашего процесса, и с вынесенным приговором. Коль скоро он не захотел этого сделать и не захочет никогда, будем ему благодарны хотя бы за то, что он дает нам более или менее сносные жилища, и коль скоро никто из нас не в силах избежать общей печальной участи, не станем отягощать ее нескончаемыми вопросами...» Все обвинительные документы, фигурирующие на процессе, который наш век возбудил против бога, уже содержатся в сочинениях Паскаля и Виньи. Такое заключение  в позитивистской традиции ХХ в. сделал атеистически настроенный критик Андре Моруа, но с этой позицией сегодня вряд ли можно согласиться.