Критика как мифотворчество

Один из авторитетнейших критиков 1830-х – 1840-х гг. В.Г. Белинский вопрошал в 1835 г.: «Что такое критика? Простая оценка художественного произведения, приложение теории к практике, или усилие создать теорию из данных фактов? Иногда то и другое, чаще все вместе. Потом, чем критика должна быть? Частным выражением мнения того или другого лица, принимающего на себя обязанность судьи изящного, или выражением господствующего мнения эпохи в лице ее представителей, которое есть результат прежде бывших мнений, прежде бывших опытов и наблюдений? Без сомнения, она имеет право быть тем и другим, но в первом случае она должна быть шагом вперед, открытием нового, расширением пределов знания, или даже совершенным его изменением, должна быть делом гения; во втором случае она меньше рискует, но зато может быть увереннее в самой себе, может быть всегда истинною в отношении к своему времени. Итак, критика первого рода есть исключение из общего правила, явление великое и редкое; критика второго рода есть усилие уяснить и распространить господствующие понятия своего времени об изящном. В наше время, когда основные законы творчества уже найдены, это есть единственная цель критики. Уяснить эти законы теоретически, подтверждать их истину практически, вот ее назначение. Теория есть систематическое и гармоническое единство законов изящного; но она имеет ту невыгоду, что заключается в известном моменте времени, а критика беспрестанно движется, идет вперед, собирает для науки новые материалы, новые данные. Это есть движущаяся эстетика, которая верна одним началам, но которая ведет вас к ним разными путями и с разных сторон, и в этом-то заключается ее прогресс. Вот почему, критика так важна, так всеобща; вот почему она завладела общим вниманием и приобрела такой авторитет, такое могущество. Дарование критика есть дарование редкое и потому высоко ценимое; если мало людей, наделенных от природы большим или меньшим участком эстетического чувства, способных принимать впечатления изящного, то как же должно быть мало людей, обладающих в высшей степени этим эстетическим чувством и этою приемлемостию впечатлений изящного?..».

Хотя вопрос до сих пор пристально не изучен, его постановка уже сама по себе разрушала те узкие рамки, в которые критики иногда ставили творчество поэтов. Этой участи не избежали и те, кто со временем были признаны «великими», «гениальными» и «образцовыми»  А. де Виньи, А. де Ламартин и Шарль Нодье, подвергшиеся неумолимой критике при жизни. Как известно, наиболее предвзятым и категоричным был авторитетный и остроумный Шарль Огюстен де Сент-Бев, всеми признанный основоположник жанра литературного эссе-биографии во французской литературе, автор знаменитых «Портретов современников» (1864).

Андре Моруа, не менее знаменитый автор литературных портретов и беллетризованных биографий, но уже в ХХ веке, сравнил структуру своей книги «Образцовые судьбы» («Destins exemplaires», 1952) с порталом средневекового собора, в котором место статуй святых заняли портреты великих французов, в их числе Гюго и Виньи. Критик писал, что эти писатели оказали влияние на его собственное мировоззрение, вкусы и манеру творчества, став примерами святости и подражания для современников и последующих поколений.

А. Моруа принадлежит неподражаемый по своей искренности, тонкий с точки зрения аналитики и психологии литературный портрет Альфреда де Виньи, вошедший в сборник «От Монтеня до Арагона». В этой своеобразной апологии Виньи если не развенчивается созданная Сент–Бевом пресловутая легенда о знаменитом французском романтике как равнодушном к событиям дня аристократе, авторе всего лишь «нескольких блестящих произведений», то хорошо показаны ее предвзятые мотивы и психологический механизм.

Эссе Моруа начинается напоминанием о работе Сент-Бева, создавшем легенду о Виньи как «холодном и безучастном» авторе изящных сочинений, стоящих далеко от современности. А. Моруа обращает внимание читателя на «любопытное примечание» в портрете Сент-Бева: «О манере и тоне этого поэта [т.е. де Виньи] можно сказать то же, что писал об одном художнике Рейнольдс [2]...». Засим следует цитата из Рейнольдса, заканчивающаяся следующими словами: «Эти миниатюры — творение большого художника, которому, тем не менее, возможно, так и не суждено будет создать ничего, кроме миниатюр. В чем же тут причина? Почему даже молния блестит у него, как лак?». Под этой фразой Сент-Бёв написал своей рукой (я видел экземпляр, принадлежавший автору): «Эта мнимая цитата из Рейнольдса была использована лишь для того, чтобы выразить мое критическое отношение». Моруа акцентировал именно этот момент неискренности в статье романтического критика, недоброжелательного по отношению к Виньи.

Все последующие поколения критиков были обязаны  нивелирующим и иногда недружелюбным по содержанию высказываниям Сент-Бева, ставшими литературоведческими штампами и переходившими из книги в книгу, из истории литературы в историю литературы, не позволяя многим поколениям читателей увидеть за ними истинного Виньи. Искусный стилист и блестящий ироник, Сент-Бев не скрывал своего недоброжелательного отношения к гениальному поэту, всячески игнорируя его гениальность: он называл достоинства поэта и его произведений, которые нельзя было не заметить, и тут же разрушал эти достоинства тонкими намеками и укорами, колкостями и указаниями на влияния и «зависимость» его поэзии от произведений предшественников, например, А. Шенье (Il est de cette еlite de poеtes qui ont dit des choses dignes de Minerve. Les philosophes ne le chasseront pas de leur r;publique future» – «Он принадлежит к элите поэтов, которые говорят то, что достойно Минервы. Философы не прогонят его из республики будущего»; « il a eu le droit de dire а certains jours et de se rеpеter а son heure derniеre: J'ai frappе les astres du front » – «он некогда приобрел право говорить так и повторить в свой последний час: «Я дотянулся до звезд лбом»; Еloa est qualifiеe d'« acte de haute poеsie », «еclatant produit d'un art tout pur et dеsintеressе» – «Элоа была названа проявлением «высокой поэзии», «блестящим продуктом искусства, абсолютно чистого и безучастного» и т. д.). Сент-Бев метко заметил: «Для критики Виньи прежде всего поэт «Элоа» и «Моисея» («Vigny est d'abord, pour la critique, le po;te d';loa et de Moise»). И действительно многим поколениям А. де Виньи был известен в основном как автор «Элоа» и «Моисея».

А. Моруа комментировал: «Странная враждебность, но Сент-Бёв, вообще недолюбливавший своих современников, Виньи, кажется, просто ненавидит. Он издевательски именовал Виньи «Дворянином», а то и «Дворянином Триссотеном», или еще «прекрасным ангелом, наглотавшимся уксуса». Все написанное Виньи было, по мнению Сент-Бёва, поражено одной болезнью — «бледной немочью». Критик корил Виньи за то, что тот воздвиг себе «отдельный обелиск». Столь суровое отношение несправедливо, и сам Сент-Бёв отдавал себе в этом отчет. Однако он обладал чертовски тонким вкусом, и его «Почему даже молния блестит у него, как лак?» — образ беспощадно точный. Моруа комментирует: «Многим произведениям Виньи присуще ослепительное величие, в самом блеске которого есть нечто неуместное. Мысль его, более глубокая, чем мысль Гюго, трогает меньше, поскольку на нее наведен чересчур совершенный глянец. Жестокая фраза Сандо: «Не огорчайтесь, сударь, что вы не были в фамильярных отношениях с господином Виньи: с ним никто не был в фамильярных отношениях, даже он сам» – справедлива и по отношению к читателям. Но есть три момента, которые сближают меня и Виньи, и один из них имеет принципиально важное значение».

Критика Виньи у Моруа относится к элегико-сомнамбулической тональности ранних произведений французского романтика, с которой нельзя полностью согласиться. Вот он Виньи-«сомнамбула», о котором говорит А. Моруа: «Сомнамбулическое состояние, в которое погружала его поэзия, отнюдь не возвышало Виньи в глазах товарищей и командиров. О, мечты о власти и рабстве! Благородной армии, о которой он грезил, не существовало. Реальной армией, ее тяготами и скукой, он был сыт по горло. Вскоре он бежал». « Есть и другой Виньи, которым я восхищаюсь. Это предтеча.  ...Миф о Сизифе был для него примерно тем же, чем он стал для Камю:

Сизиф истерзанный прекрасен, одинок,
Он весь в крови молчит под ношей непосильной...

Один из первых Моруа указал, что истоки абсурда Кафки, Сартра, Камю таятся в творчестве Виньи: «В его «Дневнике» можно найти довольно детально разработанный набросок «Процесса» Кафки, а также следующее обобщение самой сути сартровской пьесы «За закрытой дверью»: «Есть ли необходимость в Аде, разве недостаточно самой жизни?» Кто когда-либо сказал лучше него об абсурдности мира? «Нет ничего, в чем мы можем быть уверены, кроме нашего неведенья и нашей заброшенности, возможно вечных... Жизнь – мрачная случайность меж двух бесконечностей...». Андре  Моруа продолжает: «Вот атомная греза из «Дневника» поэта: «В тот день, когда в людях угаснут и энтузиазм, и любовь, и поклонение, и преданность, давайте пробуравим землю до самого ее ядра, заложим в скважину пятьсот тысяч баррелей пороха, и пусть наша планета разорвется на части, подобно бомбе, среди небесных светил...».
 
Называя Виньи предтечей, Моруа подводит итог сказанному: «Критики недостаточно показали, что он, с его ясновидением отчаяния, — прямой предок писателей нашего времени. Один только Бальдансперже, лучший из его исследователей, правильно заметил, что Виньи «шел против течения века». А идти против оптимизма века XIX – значит давать темы пессимизму века XX. И у Виньи он прозвучал достаточно явственно, когда он обрисовал наше бытие как «глубокий сон» и как «темницу»: «Вот человеческая жизнь: я представляю себе толпу — мужчины, женщины, дети, — погруженную в глубокий сон. Они пробуждаются в узилище. Они приспосабливаются к своей тюрьме, даже оборудуют в ней для себя крохотные садики. Мало-помалу они обнаруживают, что их куда-то уводят одного за другим, навсегда. Им не ведомо, ни почему они в тюрьме, ни куда их отправляют затем, и они знают, что никогда этого не узнают. Тем не менее среди них всегда находятся люди, которые не устают спорить между собой о сути собственного процесса; есть другие, которые сочиняют отдельные его перипетии; третьи, наконец, рассказывают о том, куда они затем деваются, хотя им ровным счетом ничего об этом не известно. Ну не безумцы ли они? Хозяин тюрьмы, ее правитель, бесспорно, ознакомил бы нас, пожелай он, и с ходом нашего процесса, и с вынесенным приговором. Коль скоро он не захотел этого сделать и не захочет никогда, будем ему благодарны хотя бы за то, что он дает нам более или менее сносные жилища, и коль скоро никто из нас не в силах избежать общей печальной участи, не станем отягощать ее нескончаемыми вопросами...». Все обвинительные документы, фигурирующие на процессе, который наш век возбудил против бога, уже содержатся в сочинениях Паскаля и Виньи. Такое заключение в позитивистской традиции ХХ в. сделал атеистически настроенный критик Андре Моруа, но с этой позицией сегодня вряд ли можно согласиться.

Литература

1. Белинский В. Г. О критике и литературных мнениях «Московского наблюдателя» // В. Г. Белинский. Собрание сочинений в трех томах. Т. I . Статьи и рецензии. 1834—1841. ОГИЗ, ГИХЛ, М., 1948. Под общей редакцией Ф. М. Головешченко. Редакция С. П. Бычкова.
2. Моруа А. От Монтеня до Арагона; сост. и предисл. Ф.С. Наркирьера; коммент. С. Н. Зенкина. М.: Радуга, 1983. 677 с.
3. Sainte–Beuve Ch.A. Portrait de Vigny // Oeuvres compl;tes / A. de Vigny. P.: Seuil, 1974. Р. 21 – 35.
4. Vigny A. de. Journal d'un Po;te // Oeuvres compl;tes / A. de Vigny; pr;sent; et comment; par F. Baldensperger. P.: Gallimard, 1948. T. 2. P. 880 – 999.
5. Vigny connu, m;connu, inconnu // Revue d'Histoire Litt;raire de la France. – P.: PUF. – Mai – juin, 1998.