Неприкаянность

        Ниже приведена глава из романа "Неон, она и не он"


        Полюбив одиночество и печаль, избегая шумных компаний, она тихо прожила следующие два года, оплакивая порушенное счастье и бесконечно жалея лишь об одном – зачем она его послушалась и не родила! Последний раз они были близки за два дня до его гибели. В ту ночь он любил ее особенно страстно и вопреки всем своим пуританским правилам: разваливал ей колени и бился об нее, укладывал на живот, с живота на бок и впервые позволил оседлать себя. Горячая и влажная, она изнемогала от любви и задыхалась от невыразимой нежности. Цепляясь за него и оглашая их будуар неподдельными стонами, она переживала состояние близкое к истеричному. Казалось, еще немного, и она разрыдается. Никогда не испытывая ничего подобного, она решила, что это и есть оргазм. И еще она подумала: вот так же, с тем же нежным жаром будет в следующий раз зачат их долгожданный ребенок. Ее изнывающее нетерпение все же решило сделать по-своему: она тайно покончит с таблетками и, дождавшись возвращения, встретит его набухшим лоном, и пусть оно примет их будущего малыша, и упругие створки теплой раковины сомкнутся над ним. Ничего страшного, если она опередит их планы на месяц или два!
       ...Тот сумрачный бред, который в течение первых двух недель после его гибели сопровождал ее ночное забытье, происходил из ее решительного отказа признавать случившееся. Она беседовала с шествовавшим рядом с ней призраком, рассказывая про тот порядок, который, как ей мерещилось, навела в ожидании его приезда в их будущем доме. Она умоляла его поскорее вернуться, чтобы поехать туда и там зачать их дитя. Возвращаясь в черный день, она каменела и ожидала ночи, чтобы снова говорить с призраком. К ней вернулись сны, и в них, рыдающих и бессильных, увидела она свое неродившееся дитя – кудрявую кукольную малышку, похожую на Володю, как это и следует девочке. Улыбающиеся и молчаливые, они приходили вдвоем и, побыв немного, уходили, несмотря на все ее попытки удержать их и даже уйти вместе с ними.
       Из черной безжизненной бездны ее, потемневшую, подурневшую, исхудавшую, вызволяли всем миром. Тот же тесный круг потрясенных друзей, что сомкнулся вокруг нее после развода, снова спасал ее от самой себя. Запасаясь присутствием духа, они вместе и поодиночке приходили к ней, чтобы ужаснуться горю, которое осязаемо и укоризненно глядело изо всех углов, позволяя говорить лишь виновато и вполголоса, находя оптимизм неуместным, а смех оскорбительным. Довольно скоро они убедились, что лучшие слова соболезнования – это неловкое молчание. Приложившись к размеру поразившего ее горя, они уходили, стыдясь того смехотворного хныканья, которым люди благополучные врачуют прыщики своей души.
        Через неделю после того, как Светка разбила чашку, Наташа смогла оставаться ночью одна. Днем она бродила по квартире, присаживаясь время от времени куда придется и обращая безжизненное лицо в горемычное сиротское будущее. Кошка Катька, пригретая ею после развода, забиралась к ней на колени, позволяя бестрепетным пальцам прикасаться к сердцебиению самой Вселенной, которое кошки, жрицы вечности, улавливая чуткой антенной ушей, озвучивают с неведомой нам целью.   
       Спустя два дня Светка предложила сходить в церковь.
       "Зачем мне туда идти…" - вяло отозвалась Наташа.
       "Свекровь сказала, что помогает, и к тому же погода сегодня прекрасная!" - бесхитростно обосновала Светка. Про себя она решила любым способом вывести Наташу на воздух, где та не была уже десять дней.
       "Помогает тем, кто верит…" 
       "Свекровь говорит, что ОН помогает всем! Надо только хорошенько попросить!"
       "Вот как? Сначала забирает, а потом помогает?! Может, ЕМУ за это еще спасибо сказать?!" – вдруг вскинулась Наташа, как будто ей, наконец, назвали заказчика убийства.
       "Ну, что ты, что ты! Не говори так! Нельзя так говорить! Раз забрал, значит, так нужно!" - смешала Светка строгость с испугом.
       "И ты всерьез веришь, что ОН есть? Да если бы ОН был, то как мог такое допустить?!.." - распахнулись навстречу слезам Наташины глаза.
       "Успокойся, Наташенька, успокойся! - захлопотала Светка. - Не хочешь идти – не надо! В конце концов, ЕГО и отсюда можно попросить, но говорят  в церкви другая энергетика, понимаешь! И погода сегодня редкая…"
       "Да я и креститься-то не умею…" - неожиданно сникла Наташа.
       "А чего тут уметь! Вот смотри!" - оживилась Светка, показывая, как это делается, и что-то смиренное и неподвластное высшему образованию проглянуло в прилежном мелькании ее руки. Она даже прихватила с собой два головных старушечьих платка.
       Поддавшись уговорам, Наташа прошла в ванную, где скорее по привычке, чем по необходимости оказалась перед зеркалом. С того рокового дня она перестала заботиться о внешности, лишь изредка ополаскивая холодной водой опухшее от слез лицо. Счастливая свежесть ее поблекла и выцвела, взор потух, опущенным плечам не хватало жизни. Равнодушно оглядев себя, она припудрила впадины под глазами, на дне которых после слез скопилась черная печаль, как на прибрежных камнях после прибоя проступает белая соль. Надев глухое темное платье, она набросила сверху синюю кофту и похожая ликом на изможденную икону, написанную декаденствующим иконописцем, отправилась со Светкой пешком на Смоленское кладбище. Золотая осень приветствовала их своей цыганской чахоточной красой.
       Добрались до кладбища, и при виде его Наташа почувствовала, как незримые тиски, в которых пребывало ее сердце, пришли в движение.
       "Подожди..." - попросила она.
       Они остановились, и Наташа, отвернувшись, с минуту стояла, пока мир перед глазами дрожал и переливался, собираясь покатиться по щекам.
       "Может, не пойдем?" - спросила Светка, посчитав свою задачу выполненной.
       "Нет, теперь пойдем. Хочу взглянуть в глаза твоему богу…"
       Дойдя до церковного крыльца, они надели платки, перекрестились и вошли. Уже с порога Наташу окатил тот густой, приторный запах божьей прихожей, что делает всех, кто сюда попадает одинаково послушными. Запах, навсегда связанный у нее теперь с видом закрытого гроба и с непреходящим недоумением: почему она здесь, и кто эти незнакомые люди вокруг? Ее качнуло, к горлу подкатила тошнота.   
       Светка купила две свечки и спросила женщину за прилавком, как им помянуть умершего. Та начала было объяснять, что нужно поставить свечку вот на тот столик (канун называется) и сказать: "Упокой, Господи, душу раба Твоего…", но скользнув взглядом по Наташиному лицу, чьи возраст и ранняя печаль подсказали ей, что дело здесь, скорее, любовное, захотела узнать, своей ли смертью умер усопший. Ну вот, она так и подумала. Что делать, к сожалению, время сейчас такое. Тогда, девочки, надо сказать: "Упокой, Господи, душу невинно убиенного раба Твоего…"
       Так и сделали – сначала свою свечу прилепила Светка и, воспользовавшись первой частью инструкции, шепотом попросила за своего благополучно умершего деда. Наташа покорно и скорбно наблюдала за ее мелкими суетливыми движениями, пытаясь серьезно отнестись к тому большому и важному (если верить верующим) что скрывалось за бесхитростными манипуляциями. Она зажгла свою свечу от Светкиной и, укрепив на свободном месте, начала едва слышным шепотом: "Упокой, Господи, душу…", но споткнулась: язык не поворачивался продолжить "…невинно убиенного раба Твоего Владимира…" Она занервничала, и тут у нее как-то само собой вырвалось: "Господи, прошу тебя, пожалей там у себя моего Володечку!"
       Постояли, переживая телеграфную простоту молитвы и не зная, что делать дальше. Вокруг неулыбчивые лица, двигаясь, словно тени, неслышно подходили к полыхающему столу, зажигали от него свой хрупкий огонь и добавляли в общий костер. Шевелением губ либо сосредоточенным молчанием они творили обряд, перемещаясь затем к большим позолоченным образам, чтобы глядя им в глаза, передать по назначению подробное ходатайство, а отправив послание и заручившись поддержкой, покидали храм с тем же видом облегчения, с каким отправив письмо до востребования, покидают почту.
       Наташа молчала, тупо глядя на трепетное сердечко свечи. Внезапно ей на память пришло их первое свидание в "Дворянском гнезде", где на столе в тот вечер рядом с розами пылали роскошные свечи – влюбленные, жаркие, радостные. И вот теперь эти тонкие, ломкие, тщедушные светлячки, источающие гробовой запах… И вдруг из артезианских глубин души через горизонт жгучих слез обиды и кипящий пласт боли и страха, сквозь грунтовый слой бурных, горячих слез радости и подпочвенную влагу сострадания прорвалась к ней под напором отчаяния, брызнула из глаз и холодной мертвой водой заструилась по щекам невыносимая правда: "ВСЕ КОНЧЕНО, И НИЧЕГО УЖЕ НЕ ИСПРАВИТЬ!" Ни слова не говоря, она повернулась и кинулась к выходу. Выбежав наружу, она, не помня себя, не разбирая дороги и на ходу срывая платок, устремилась прочь...
       Через два месяца после его смерти она впервые появилась в офисе. Говорила негромко и без выражения, а в серебристый колокольчик ее смеха добавили тусклое вещество, отчего он никак не хотел звучать. Желая избавиться от квартиры, которая дважды ее предала и, не имея достаточно средств, чтобы купить новую, Наташа занялась продажей дома, в котором все равно не смогла бы жить. В ноябре нашелся покупатель, и дом был продан за хорошие деньги вместе с мебелью и прочим теперь уже ненужным добром. Как ни тяжело ей было, она навестила осиротевшее гнездо, прошла по его холодным, готовым лелеять чужое счастье комнатам, окидывая взглядом отвергнутую судьбой гармонию красок и легкость пропорций и всеми силами противясь попыткам воображения оживить сослагательное наклонение. Покинув дом, дошла до ворот и оттуда в последний раз бросила взгляд на поникшие стены, затейливые изломы унылой мокрой крыши и пустые темные окна, которые так и не зажглись…
        Вскоре она переехала в стодвадцатиметровую четырехкомнатную квартиру на 12-й линии, в двух шагах от Невы, куда, будь жив Володя, они ходили бы гулять белыми ночами. На новоселье собрались все ее друзья. Был стол в полупустой гулкой гостиной, негромкие разговоры и их с Володей фотография на стене. Ни смеха, ни музыки, ни веселья. Даже Сереге Агафонову было отказано исполнить ее любимый романс "Не уезжай ты, мой голубчик…", который теперь не то что петь – цитировать было страшно.   
       На работе она бралась за все дела, даже безнадежные, надеясь чужими заботами заглушить то скорбное неутихающее завывание, что звучало в темном тоннеле, до которого сузилась теперь ее жизнь. Вечерами прогоняла тишину бормотанием телевизора, скороговоркой приобщавшего население к мировой скорби, а в промежутках перебивавшегося незатейливым мыльным промыслом. Она истово соблюдала траур, тем более, что для этого ей не нужны были, как это часто бывает, усилия – он прочно поселился в ее душе. Она отклоняла приглашения друзей и подруг, в чьей относительно благополучной жизни находилось достаточно поводов для веселья. "Не хочу кислым видом портить вам праздник!" - говорила она. В марте две тысячи третьего она все же позволила себе присутствовать на бракосочетании Марии, где была свидетелем невесты, а затем и на самой свадьбе, пробыв там не более часа. Глядя на счастливую подругу, за которую была искренне рада, она удивила себя, подумав: «Легче некрасивой толстушке пролезть в игольное ушко, чем красавице задержаться в Эдеме…»
       На годовщину Володиной смерти она отправилась в Подпорожье, и сестра его нашла, что она сильно изменилась. Сама Вера полагала по молодости, что жизнь остановить невозможно, что и подтвердила делом, выйдя через полгода замуж. Наташа приехала на свадьбу, и сидя рядом с ее матерью, грустно улыбалась, глядя на воздушную невесту, на чьем месте в этой семье должна была сначала быть она. 
       Шло время, и все больше тускнела та сказочная пора, где остался ее Володя. Все дальше отставал от нее призрак, как отстает от тронувшегося поезда провожающий нас человек. Но еще долго колокол ее сердца звонил по нему, не уставая...