Нежные создания
Часть первая. Великая революция
1.
Идея написать об этом пришла в мою голову в тот момент, когда Ольга написала мне сообщение ВКонтакте. Мы долгое время не писали друг другу, а тут - взяла и написала. В последний раз мы пообщались в Доме Писателей на Звенигородской, как мне помнится. То ли была презентация журнала "Перрон", художественным редактором которого она была, то ли это было какое-то другое культурное мероприятие. Не важно. И вот, прошло несколько недель - и она написала. Написала про то, что ей приснился странный сон. Она была в этом сне инвалидом, она сидела в инвалидной коляске, и я эту коляску сзади подталкивал. Наш путь лежал по крышам петербуржских домов, сломанных улиц, проспектов и набережных - в мешанине и каше из них. И мы говорили о ангелах. Оля написала, что сон был такой реальный, и не выходит из её головы до сих пор. Я прямо-таки восхитился. Я написал ей, что это превосходная сюжетная картинка для будущего моего рассказа. Оля стала просить меня, никому не рассказывать про этот её сон и не пытаться что-либо написать на основе её сна. Я, конечно, обманул её. Пообещал, что никому не расскажу и ничего писать не стану. Но вот прошло двенадцать лет и я начинаю писать, вспоминая этот её странный сон. Он будет меня вдохновлять. Бывает так, что только одна картинка, один только кадр, даёт жизнь нескончаемому телевизионному сериалу. Может, и у меня так получится. Посмотрим.
2.
Да. Оля.
Если точнее - Ольга Вракина. Которая умеет врать и сочинять невероятно хорошие стихи, на мой взгляд и вкус. С этим дарованием судьба меня свела на литературном портале Проза.ру. Там она фигурировала и творила под несколькими псевдонимами на нескольких страницах (как, впрочем, и я сам). Она любила всякие игрища, метаморфозы, прятки, превращения, обольщения, кокетство, загадывать загадки и весьма пространно и непонятно выражаться (как, впрочем, и я сам). Мы были похожи друг на друга. Мы охотно и с удовольствием дурили друг друга, как мог в то время позволить нам интернет. Но пришло время нам встретиться вживую. И вот как это произошло:
Я отправил в редакцию журнала "Перрон" электронной почтой один свой рассказик. Его напечатали. А потом меня пригласили на презентацию номера. Вместо гонорара мне пообещали один экземпляр. Вот так мы встретились вживую. Я, конечно, очень заинтересовал Ольгу. Она вообще интересовалась каждым новым человеком, появившимся в её жизни. И пол этого человека не играл для Оли особенной роли. Она могла спать, как с мужчинами, так и с женщинами. И замуж выходить она не собиралась, она была существом с другой планеты, слишком ценила свою свободу и верила, что любовь никакого отношения к загсу не имеет. С Ольгой я, конечно, не спал. Она меня не возбуждала, не мой тип полового партнёра. Хороший друг, идеальный собеседник, но... в плане интима её не мыслил. Хотя, уверен, изрядно напившись, я бы, конечно, залез на неё, но утром, протрезвев, мы оба пожалели бы о содеянном.
У Ольги были длительные и мучительные отношения с Борисом. У Бориса фамилия была: Комсомолов. И должность была в журнале "Перрон": главный редактор. Он её ревновал и страдал, она с ним спала, и не только с ним. Ему хотелось более серьезных отношений, но она просила его её не торопить, дать время подумать, и всё такое.
Оля и Борис. Товарищи. Партнёры. Любовники. Но никак не муж и жена. Все это видели и понимали. Только один Борис не хотел видеть. Хотя прекрасно понимал.
Есть на свете такие люди, которые добровольно разрешают другим людям воткнуть нож прямо в сердце. И не просто воткнуть. Ещё и поворошить лезвием ножа внутри сердца. Борис - один из таких вот добровольцев.
3.
А теперь о журнале "Перрон".
Вы знаете, сколько в утробе литературного сочинительства копошится всяких мелких и незначительных творческих личностей - "непризнанных гениев", неудачников, никому неизвестных авторов, эпигонов, графоманов и просто бездарей? Огромное количество. Трудно представить. Рождаются по-настоящему лишь единицы. Эй, приятель, ты думаешь, что станешь вторым Стивеном Кингом и будешь получать гонорары, как у него? Забудь об этом, ты умрёшь в безвестности. Вот для таких, кто никогда не родится (для меня, то есть) и выпускался журнал "Перрон". Вот для таких и существовала возможность напечататься там.
Журнал сей задумывался для всяких неформатных, неформальных и нестандартных текстов. Оля и Борис были идеальной редакторской парой, удачно отыскивающие всяких чудиков, более или менее умевших складывать буквы в слова, а слова в предложения. Почти каждый человек сможет написать какой-нибудь текст, с ошибками разного рода, конечно, но только из под пера чудика такой текст вызовет реакцию, типа: "О! Необычно! Как оригинально! Класс!" или "В тему! Смотри-ка!". Журнал был спасательным кругом для авторов, тонущих в океане собственной бесперспективности.
Я любил "Перрон". До сих пор считаю, что это был один из лучших литературных журналов России. Конечно, журнал страдал всеми литературными и писательскими пороками. Не без этого. Например, Оля и Борис активно печатали в нём самих себя, даже если и материал их порой был никуда негодный. Могли так же напечатать откровенно бездарную писанину только по той причине, что её авторы были их хорошими знакомыми или друзьями. Лицеприятие тоже играло свою роль. У текстов, авторы которые лично не нравились Борису (не сами тексты, повторяю, а их авторы), не было ни единого шанса напечататься в "Перроне". Даже если эти тексты по своему уровню могли сравниться с текстами, например, Льва Толстого, Булгакова или Гоголя - для Бориса это был не аргумент. Со временем и я угодил в чёрный список главного редактора. Я регулярно печатался в "Перроне" почти два года, пока меня не поцеловала Ольга. А Борис стоял на другой стороне улицы и смотрел прямо на нас. Зачем она это сделала? Для чего? Может, хотела разозлить своего партнёра? Возможно. Но я пострадал. Больше меня в этом замечательном журнале не печатали.
4.
"Перрон" создавали этакий боевые товарищи по духу - начинающие герои-революционеры. На пятки наступал 1917 год, модно было ходить на демонстрации, выдумывать всякие лозунги, бросать бомбы и улептывать от полицейских. Что и говорить - человек будучи взрослым человеком способен вести себя как дитя неразумное. В новом журнале молодые революционеры намеревались печатать "свободные" литературные сочинения. Это были такие весёлые и хорошие товарищи: Ксения Луганская "Маруся", Виктор Остапенко "Режиссёр", Кузьма Прохорович "дядя Кузя" Рабинович и прочие любители искусства. "Свободными" литературными сочинениями они называли свои собственные опусы, которые принялись тотчас незамедлительно печатать в новом журнале. Никакой организации толком не было, это были посиделки с употреблением сигарет и алкоголя, поэтому товарищи из Дома Писателей на Звенигородской относились к "Перрону", как к некому акту самодеятельности и любительства. За три года выпустили всего два номера, и очень мизерными тиражами, которые разошлись по знакомым и друзьям. Одним словом - баловство. Потом пришли Оля и Борис. И всё изменилось. Номера стали выходить раз в три месяца, журнал перерос рамки простого увлечения в кругу дружной компашки. Журнал начал предпринимать попытки стать рупором творческой революции и литературного искусства. Читателя надо было разбудить. Читателя надо было воспитывать. Читателя надо было встряхнуть. Читателя надо было поставить к стенке и расстрелять новой литературой добротного качества. Читателя надо было вздернуть на фонарном столбе собственного обывательского безразличия. Мы стали мечтать о эшафотах, красных колпаках и о пулеметах "Максим".
5.
Оля написала, что в её сне мы беседовали о ангелах. Почему именно о ангелах?
Скорее всего, причина была в том, что незадолго до революции я, начитавшись "Мастера и Маргарита" Булгакова, начал писать повесть о самом себе, к которому в квартиру заявились двое ангелов, принявших человеческий облик. Они были моего возраста и очень хорошо меня понимали, разделяли мои убеждения и ненависть к обывателям потребительского века сего. Нет, это были не совсем падшие ангелы, как мне тогда представлялось, отнюдь. Это были ироничные и молодые по виду личности, которые жаждали "наказать" человеческое общество. Причины на то были самые разные, главная из которых - человеческое общество само провоцировало на такой шаг по отношению к нему.
Понятное дело, двое ангелов олицетворяли в себе Воланда и его компашку проказливых сотрудников. И почти точно таким же манером потешались и угарали над обывателями. Я почти ничего не делал, я лишь молчаливо взирал на всё происходящее и мысленно одобрял.
Спустя какое-то время подключились сотрудники правоохранительных органов. Деятельность ангелов привлекла их внимание и они решили "разъяснить ситуацию". Лучше бы они этого не делали. Кончилось это для них, конечно, плачевно. Ангелы их просто расстреляли. Мы дружно отправились в Петербург на импортной тачке, которую где-то угнали. Дальше писать я не стал. И причин не помню, почему не стал писать. То ли вдохновение пропало, то ли я сам по-настоящему тогда приехал в Петербург. Короче говоря, революция началась.
6.
Да. Революции началась. 1917 года.
Но моя революция началась ещё в Туркестане, сначала в Энске, а потом в Ташкенте. В Энске жили будущие революционеры: товарищ Карандашинский "Матня", товарищ Рустамов "Рустик", товарищ Гусев "Га-га" и я. Это был наш маленький революционный кружок. Мы увлекались литературой, рок-музыкой и бездельем. Самые настоящие революционеры. Мы выдумывали жандармов и общественную "систему", которой надо противостоять индивидуализмом, нонконформизмом и искусством. У нас были наганы из картона и хлебного мякиша. Как мы гордились ими!
Мы учились в одной школе, а потом в одном училище. Революционные идеи проникали в нас вперемежку с алкоголем и анашой. Нам казалось, что мир изменить легко, мы не обращали внимание на то, что на наших губах ещё не обсохло материнское молоко. Я хотел стать писателем, Рустик - художником, товарищ Матня - музыкантом, а Гусев не против был прожить до конца жизни бездельником. Энск (да и весь Туркестан) вызывал у нас отвращение, а его население мы вообще считали каким-то отдельным видом говорящих животных. И, конечно, мы не понимали, что сами-то ничем выдающимся не отличаемся от этих животных. Так. Просто хотели поиграть в революцию.
7.
Наш маленький революционный кружок ничего особенного такого в Энске не натворил. Всё ограничилось разговорами. Потом кружок стал распадаться: товарищ Гусев и Матня уехали из Туркестана, Рустик поступил на учёбу в какой-то колледж для художников в Ташкенте, я устроился работать на завод. И как-то стало грустно немного.
8.
Товарищ Гусев был интересной личностью. Его выдающейся способностью было умение прикольно смеяться: "га-га-гага". Он, восемнадцатилетний симпатичный парень, специализировался в области интимных связей с девушками старше его на пять-десять лет. Как правило, это были молодые преподавательницы в училище и скучающие жены, чьи мужья уехали на заработки. Я ему в этом плане очень сильно завидовал. Я в этом плане очень и очень сильно отставал от него. Дальше. Товарищ Гусев стал революционером, чтобы просто дружить с нами. С борьбой на идеалогическом фронте у него было совсем никак. В дебатах никакого участия он не принимал, его жизненная позиция в этом не нуждалась.
9.
Почти целый год я бездельничал под видом пролетария на заводе. Хотелось порой застрелиться. Но потом приехал неожиданно товарищ Матня и мы отправились в село Бульбарашино - создать там революционную ячейку.
10.
Так. Товарищ Матня представлял собой тип начинающего революционера с задатками стать со временем неплохим профессионалом и борцом за интересы эксплуатируемых слоёв общественных масс. Любил он музыку до безумия, пытался творить и создавать, но очень сильно подражал Юрию Шевчуку. Товарища Матню я считал своим близким и лучшим другом.
11.
Действующие лица:
Я;
Товарищ Карандашинский "Матня";
Товарищ Дядька - родной (со стороны отца) дядя товарища Матни, бывалый революционер, когда-то входил в "Народную волю";
Товарищ Алкашев - соратник товарища Дядьки по борьбе, постоянный участник митингов и демонстраций;
Бабка - родная бабушка товарища Матни, мама товарища Дядьки, слепая и добрая старушка.
(Бульбарашино. Послеобеденное время. Старый разваливающийся на куски дом. Внутренний двор, неприбранный и неухоженный. Товарищ Дядька сидит на бревне. Товарищ Алкашев сидит на перевёрнутом дном вверх ведре.)
Товарищ Дядька:
- Ты можешь уподобить нашу человеческую природу в отношении просвещённости и непросвещённости вот какому состоянию… Представь, что люди как бы находятся в подземном жилище наподобие пещеры, где во всю её длину тянется широкий просвет. С малых лет у них на ногах и на шее оковы, так что людям не двинуться с места, и видят они только то, что у них прямо перед глазами, ибо повернуть голову они не могут из-за этих оков. Люди обращены спиной к свету, исходящему от огня, который горит далеко в вышине, а между огнём и узниками проходит верхняя дорога, ограждённая, представь, невысокой стеной вроде той ширмы, за которой фокусники помещают своих помощников, когда поверх ширмы показывают кукол.
Товарищ Алкашев:
- Это я себе представляю.
Товарищ Дядька:
- Так представь же себе и то, что за этой стеной другие люди несут различную утварь, держа её так, что она видна поверх стены; проносят они и статуи, и всяческие изображения живых существ, сделанные из камня и дерева. При этом, как водится, одни из несущих разговаривают, другие молчат.
Товарищ Алкашев:
- Странный ты рисуешь образ и странных узников!
Товарищ Дядька:
- Подобных нам. Прежде всего разве ты думаешь, что, находясь в таком положении, люди что-нибудь видят, своё ли или чужое, кроме теней, отбрасываемых огнём на расположенную перед ними стену пещеры?
Товарищ Алкашев:
- Как же им видеть что-то иное, раз всю свою жизнь они вынуждены держать голову неподвижно?
Товарищ Дядька:
- А предметы, которые проносят там, за стеной? Не то же ли самое происходит и с ними?
Товарищ Алкашев:
- То есть?
Товарищ Дядька:
- Если бы узники были в состоянии друг с другом беседовать, разве, думаешь ты, не считали бы они, что дают названия именно тому, что видят?
Товарищ Алкашев:
- Непременно так.
Товарищ Дядька:
- Когда с кого-нибудь из них снимут оковы, заставят его вдруг встать, повернуть шею, пройтись, взглянуть вверх — в сторону света, ему будет мучительно выполнять всё это, он не в силах будет смотреть при ярком сиянии на те вещи, тень от которых он видел раньше. И как ты думаешь, что он скажет, когда ему начнут говорить, что раньше он видел пустяки, а теперь, приблизившись к бытию и обратившись к более подлинному, он мог бы обрести правильный взгляд? Да ещё если станут указывать на ту или иную проходящую перед ним вещь и заставят отвечать на вопрос, что это такое? Не считаешь ли ты, что это крайне его затруднит и он подумает, будто гораздо больше правды в том, что он видел раньше, чем в том, что ему показывают теперь?
Товарищ Алкашев:
- Конечно, он так подумает.
Товарищ Дядька;
- А если заставить его смотреть прямо на самый свет, разве не заболят у него глаза, и не отвернётся он поспешно к тому, что он в силах видеть, считая, что это действительно достовернее тех вещей, которые ему показывают?
Товарищ Алкашев:
- Да, это так.
(Во дворе появляемся я и товарищ Матня.)
Товарищ Матня:
- Привет! Всё философствуете и философствуете?
Товарищ Дядька:
- Племянник! Сколько лет, сколько зим, дорогой!
(Из дома выходит Бабка.)
Бабка:
- Кто тут? Кто приехал?
Товарищ Матня:
- Здравствуй, бабуля, это я.
Бабка:
- Где ты? Ничего не вижу!
Товарищ Матня:
- Здесь я, здесь.
(Товарищ Матня обнимает Бабку.)
12.
Действующие лица:
Я;
Товарищ Дядька.
(Бульбарашино. Товарищ Дядька ведёт меня за собой и показывает свой дом. Более или менее в порядке только две комнаты: комната Бабки и комната Карандашинского. Остальные - в ужасном состоянии. Просто нет слов.)
Товарищ Дядька (обращаясь ко мне):
- Вот дом,
Который построил Джек.
А это пшеница,
Которая в тёмном чулане хранится
В доме,
Который построил Джек.
А это весёлая птица-синица,
Которая часто ворует пшеницу,
Которая в тёмном чулане хранится
В доме,
Который построил Джек.
Вот кот,
Который пугает и ловит синицу,
Которая часто ворует пшеницу,
Которая в тёмном чулане хранится
В доме,
Который построил Джек.
Вот пёс без хвоста,
Который за шиворот треплет кота,
Который пугает и ловит синицу,
Которая часто ворует пшеницу,
Которая в тёмном чулане хранится
В доме,
Который построил Джек.
А это корова безрогая,
Лягнувшая старого пса без хвоста,
Который за шиворот треплет кота,
Который пугает и ловит синицу,
Которая часто ворует пшеницу,
Которая в тёмном чулане хранится
В доме,
Который построил Джек.
А это старушка, седая и строгая,
Которая доит корову безрогую,
Лягнувшую старого пса без хвоста,
Который за шиворот треплет кота,
Который пугает и ловит синицу,
Которая часто ворует пшеницу,
Которая в тёмном чулане хранится
В доме,
Который построил Джек.
А это ленивый и толстый пастух,
Который бранится с коровницей строгою,
Которая доит корову безрогую,
Лягнувшую старого пса без хвоста,
Который за шиворот треплет кота,
Который пугает и ловит синицу,
Которая часто ворует пшеницу,
Которая в тёмном чулане хранится
В доме,
Который построил Джек.
Вот два петуха,
Которые будят того пастуха,
Который бранится с коровницей строгою,
Которая доит корову безрогую,
Лягнувшую старого пса без хвоста,
Который за шиворот треплет кота,
Который пугает и ловит синицу,
Которая часто ворует пшеницу,
Которая в тёмном чулане хранится
В доме,
Который построил Джек.
13.
Действующие лица:
Я;
Товарищ Карандашинский "Матня".
(Бульбарашино. Комната товарища Матни. Горит настольная лампа на обшарпанном столе. Я лежу на кровати. Товарищ Матня - на раскладушке. Он курит самокрутку. Мы разговариваем.)
Товарищ Матня:
- Причина, побуждающая чувственную душу бежать от общества, заключается в стремлении обрести общество.
Я:
- В неразвитых обществах наибольшие страсти вызывают власть, деньги и женщины; в развитых – деньги, власть и кроссворды.
Товарищ Матня:
- Монастырь – это темница, куда ввергают тех, кого общество выбросило за борт.
Я:
- Большинство общественных учреждений устроено так, словно цель их – воспитывать людей, заурядно думающих и заурядно чувствующих: таким людям легче и управлять другими, и подчиняться другим.
Товарищ Матня:
- В революции на поверхность поднимается пена общества, негодяи и преступники.
Я:
- Общество не может освободить себя, не освободив каждого отдельного человека.
Товарищ Матня:
- Если бы не существовало таких точек, в которых сходились бы интересы всех, не могло бы быть и речи о каком бы то ни было обществе.
Я:
- Одежда делает человека. Голые люди не имеют влияния на общество, или почти не имеют.
Товарищ Матня:
- Последняя высшая цель общества – полное согласие и единодушие со всеми возможными его членами.
Я:
- Правда и свобода – вот столпы общества.
Товарищ Матня:
- Общество – цивилизованная орда, состоящая из двух могущественных племен: недоедающих и скучающих.
Я:
- Воспитать человека интеллектуально, не воспитав его нравственно, – значит вырастить угрозу для общества.
Товарищ Матня:
- Ваше общество – яд, который неизбежно отравляет даже самую чистую душу.
Я:
- Общество и человек есть враги, зависящие друг от друга.
Товарищ Матня:
- Для общества, бунт – вещь не менее полезная, чем гроза для природы. Это лекарство, необходимое для здоровья правительства.
Я:
- Общество – оправдание провалу любви индивида.
Товарищ Матня:
- Куда бы человек ни пошел, где бы ни спрятался, люди обязательно найдут его, навяжут ему свои повадки, а по возможности и общество.
Я:
- И среди людей больше копий, чем оригиналов.
Товарищ Матня:
- Я бы очень хотел, чтобы мы все нуждались друг в друге.
Я:
- Двое-трое – это уже Общество. Один станет Богом, другой – дьяволом, один будет вещать с кафедры, другой – болтаться под перекладиной.
14.
Действующие лица:
Я;
Товарищ Матня;
Товарищ Дядька;
Толпа.
(В комнату врывается товарищ Дядька. Он дико пьян. Он весь возбуждён.)
Товарищ Дядька:
- Вставайте, други! Вперёд! На штурм и слом! За равенство и свободу!
(Мы поддаемся этому порыву. Мы долго не думаем, мы ведь революционеры, поэтому мы сразу начинаем действовать. Мы выбегаем на площадь, где большая толпа (наверное, это угнетённые и обездоленные члены несправедливого человеческого общества) скандирует, устраивает демонстрации и митинги. И мы вливаемся в эту толпу, влекомые чувством солидарности и борьбой за права каждой личности на право, так сказать.)
Толпа:
- Да здравствует первое мая — боевой смотр революционных сил международного пролетариата!
Товарищ Дядька (пытается перекричать всех и вся):
- Берегите природу - вашу мать!
Толпа:
- Пролетарии всех стран! Защищайте страну советов — отечество трудящихся всего мира! Долой провокаторов войны! Да здравствует революционная борьба рабочих против империалистов!
Товарищ Матня:
- Куда мы несёмся?! Какого хрена?!
Товарищ Дядька:
- Ты ничего не понимаешь! Надо сделать что-то великое! Ради народа и свободы!
Я:
- А что именно? Что такого сделать великого, которое необходимо народу ради его же свободы?
Товарищ Дядька:
- Ну... Ну, допустим, взять штурмом какую-нибудь Бастилию. Для начала, например.
(Кучка ошалелых нетрезвых мужиков и баб с руганью разносят пивной ларёк. Товарищ Дядька немедленно присоединяется к ним.)
Товарищ Матня (возмущается):
- Куда, старый дурак?! Это не Бастилия!
Товарищ Дядька:
- Ты опять ничего не понимаешь! Надо помочь товарищам! Соратникам по общей борьбе!
(Соратники взяли приступом вражеский бастион и на его руинах тотчас стали праздновать свою победу. Активно участвовал в этом празднике и товарищ Дядька. Спустя какое-то время он вернулся к нам. Он обильно распространял вокруг себя на многие метры пивную вонь. Он еле держался на ногах, его клонило в разные стороны.)
Товарищ Дядька:
- Да здравствует единый фронт коммунистических и социал-демократических рабочих против капитала!
Товарищ Матня:
- Иди спать, герой труда и строитель счастливого будущего!
15.
Наша революционная ячейка в Бульбарашино существовала совсем недолго. Чуть больше недели. Непримиримость идей разделила общие интересы. Товарищ Дядька стал настаивать на учреждении диктатуры пролетариата. Он напился, велел мне отправляться восвояси в свой Энск, потом поругался со своим племянником и выгнал его из своего дома. Утром следующего дня он, правда, протрезвел и попытался с нами помириться. Но мы были слишком гордые, чтобы пойти на сближение с оппозицией. Матня категорически отказывался от всякого компромисса. Наши сердца были преисполнены обидой. Революцией заниматься мы решили в другом месте.
16.
Товарищ Рустик был уникальным революционером. До сих вспоминаю о нём с изрядной долей доброй ностальгии. Это была харизматичная и творческая личность, его юношеские рисунки врезались в мой мозг навсегда. Он не мог не стать революционером, он нравился девушкам, друзьям с ним было весело, всё шло к тому, чтобы жизнь он посвятил во имя идеалов трудящегося элемента. Да, плакаты и лозунги он тоже рисовал хорошо, но с Остапом Бендером они в ВХУТЕМАСе учились на разных факультетах, встретиться им не довелось. Литература далась ему очень легко, он освоил её одним лишь приступом: взял, да и прочитал Библию. И после этого сказал, что читать больше ничего не станет, так как в Библии есть всё, о чём написано во всех книгах.
В Ташкенте товарищ Рустик учился в какой-то шараге, вместе с юными басмачами, отпрысками баев и будущими наложницами гаремов. Преподаватели уверяли их, что все они постигают тайны изобразительного искусства. В свою очередь, студентам было откровенно наплевать на это самое изобразительное искусство. Кроме Рустика. Наш товарищ был борец и сдаваться не собирался. Наверное, он хотел стать счастливым человеком.
В Ташкенте Рустик снимал квартиру напополам со своим двоюродным братом, который тоже был творческим индивидом. И их тоже разделяла огромная пропасть. Кузен был старше его и имел право нещадно критиковать творческие начинания Рустика и весь его уклад жизни. Товарищ Рустик имел право в отсутствии кузена громить его самого по всем пунктам, какие могли только прийти в его голову.
Когда я и Матня появились в Ташкенте, было не совсем понятно, обрадовался он нам или нет. Возможно, он опасался, что наша революция каким-то образом негативно отразится на его учёбе и будущей творческой жизни. Возможно, он уже не настолько серьёзно воспринимал меня и Матню. Возможно, мы стали казаться ему маргинальными личностями, находящихся во власти своего собственного безрассудства.
17.
Ташкент был совсем не таким городом, в котором могла бы произойти революция. В Туркестане всем было наплевать на искусство, свободу и демократию, каждый стремился стать баем или басмачем. Надо было ехать в Петербург, там был простор для воплощения идей на практике, как думалось нам. Но отправиться туда мы пока не могли, Петербург находился где-то на краю света. Или на другой планете. Или в иной параллельной реальности. Или в прошлом. Или в будущем. Или вообще нигде. Короче говоря, Петербург для меня лично был какой-то фантастической субстанцией, в пределах Туркестана недостижимой. Но нам надо было позарез в Петербург. До боли и жути. Сил терпеть не было уже. Но как попасть в Петербург? Наверное, для этого сперва надо было умереть.
18.
Крайний радикализм присущ юным революционерам, они готовы на всё, и если мечта требует прыгнуть в огонь, сломя голову, они прыгают, не думая о последствиях, не думая о своих родных и близких, не думая о том, какой вред можно нанести другим людям своей мечтой, свободой и искусством. Некоторым революционерам наплевать на всё это, они словно выкованы из стали, они вышли из лона огненного и смогут хоть целую вечность пролежать в ледяной могиле. Они - как монумент, как памятник, глыба и стихия.
Мы же были совсем другие. Мы были какие-то нежные. Слишком впечатлительные. Едва нам жизнь показала свои зубки, едва она, если так выразиться, слегка улыбнулась, как мы тотчас стали революционерами. Обиделись. Обозлились на весь мир. Нежные создания, блин.
19.
Умереть нам казалось делом простым. Как два пальца обоссать. Товарищ Матня набрал полную ванну воды, лёг в неё и стал резать вены на своей руке.
Я проглотил сто таблеток димедрола и лёг спать.
20.
...интересно, а это кто? кто они, существа в белых халатах? привратники у райских врат? ангелы с огненными мечами? я думал, что гулял в последний раз по зимним улицам Ташкента, снег таял, мерзкий снег, некрасивый, грязный, и холод, по этим улицам ходил, как ходят бродячие собаки, но гулял я не в последний раз, но тогда мне думалось - в последний, и сейчас тоже снег, снег грязный, и зима холодная, мёрзну я, дрожу, мёрзну, как та псина из легендарного фильма Бортко о Шарикове - рядовом продукте революционных усилий нашей пошлой жизни, и не только мёрзну, и ещё боюсь я, жмусь к холодной стене в какой-то подворотни, и поглядываю время от времени туда, вперёд, где какие-то ржавые железные ворота со скрипом открываются, а потом закрываются, и когда они открываются - Зимний виден, и когда закрываются - страх подбирается к сердцу, всё ближе, подбирается мелкими шажками, винтовку свою всё крепко сжимаю, словно это успокаивает меня, но, конечно, на самом-то деле я сам себе внушаю, что это успокаивает меня, на самом-то деле тревога рывками набрасывается на меня, шутки закончились - революция в самом разгаре, мы все пошли на штурм Зимнего дворца, шутки шутить тут никто не станет, прибить могут запросто, возьмут вот прицелятся из винтовки, на курок нажмут, и - всё, нет тебя, будешь трупом лежать на этом грязном снегу, лежать и коченеть, пока тебя не закопают, а то и вовсе не закопают - просто выкинут куда-нибудь, или совсем выкидывать не станут, будешь лежать, пока не сгниешь, ворота открываются и закрываются - со скрипом, там - Зимний, его надо штурмовать, мы все тут собрались ради этого - революцию делать, нас тут много собралось, идейных таких товарищей, но каждый на самом деле штурмует свой Зимний, каждый штурмует свои дворцы, чтобы как-то устроить свою жизнь, самому в ней устроиться, выразиться в чём-то, реализоваться, какой-то статус получить, нишу свою занять, местечко под солнышком застолбить, и так можно до бесконечности ля-ля-ля, а этот Зимний мы штурмуем вместе, я сказал, что мы вот идейные товарищи, а что у нас за идеи-то, а? чего мы, товарищи революционеры, хотим, а? чтобы нас поняли? а вот, кто мы такие, интересно, чтобы нас понимать? что мы собой представляем? художники и поэты? музыканты и писатели? это кто так про нас сказал, а? мы сами? вот именно, мы сами так про себя сказали, и не просто сказали, а предъявили словно ультиматум: "смотрите, какие мы умные, мы всё про жизнь знаем, книжек море перечитали, и неважно, что у нас молоко ещё на губах не обсохло и сопли вытирать свои мы толком не научились, зато мы научились ультиматум предъявлять, но сами-то чего стоим? чего мы такого сделали, чтобы ультиматумами имели право выражаться? я вот себя писателем считаю, но писатель ли я на самом деле, для других людей я кто со своими ультиматумами и "шедеврами"? кто я для них? для чего мне штурмовать этот Зимний? (какие мы, однако, уроды, и жизнь наша - уродливая вся, со всеми её хвостами и дополнительными пальцами на руках и ногах)(бегаем туда-сюда, суетимся, мечтаем о миражах и иллюзиях, выдумываем идеи и цели, забывая о том, насколько мы смертны, насколько жизнь просто коротка - минуту ты её прожил или лет сто) для чего..?
Часть вторая. 1937
1.
Бить надо уметь.
Бить так, чтобы не забить до смерти, но чтобы было адски больно и невыносимо. Это уже целая наука. Куда бить, как бить, сколько раз бить... Наука, блин.
У меня бить на трезвую голову не получается. Как и у Виталика, впрочем. Поэтому мы купили бутылку водки, выпили её, выкурили по паре сигареток с ментолом и принялись за дело.
Я стал бить поэта. Виталику достался какой-то художник.
Я бил поэта таким образом, чтобы выбить из него вдохновение, дух искренности и правдивости. Выбивал идею, смысл и значение. Выбивал красоту и прекрасное. Выбивал рифму и слог. А потом предложил подписать признание: "Я, Поэт и Гражданин, заявляю со всей ответственностью и решительностью, что искусство - это говно. Жить ради него не стоит." Конечно, поэт не подписал. Истекая кровавыми стихами, он плюнул в меня. Гордо и с вызовом. Дурак. Наверное, возомнил себя героем. И я опять принялся его дубасить.
Виталик бил как попало. Художника это смешило и забавляло. Потом Виталик промазал и врезал в стену. От боли он скорчил лицо в противной гримасе и стал дуть на поврежденную руку и махать ею. Художник засмеялся. Я взял табуретку, подошёл поближе и разбил её об голову художника. Он отключился.
- Не убил? - испугался Виталик.
- Не убил, - заверил я. - Живуч гомосек.
- С чего ты решил, что он гомосек?
- Двигается, как баба. Жесты и всё такое.
- А у тебя? Гомик?
Я посмотрел на поэта. Выглядел он довольно жалко. Как настоящий представитель интеллектуальной прослойки современного общества. Хлюпал носом и глотал кровавые сопли вперемешку со своими стихами. Он даже гордился тем фактом, что страдает за высокие идеи. Понимает, гад, что его в пример потомки будут ставить.
- А Бог его знает... - пожал я плечами. - Вроде не гомик. Мне кажется, что он выпить не дурак. Как все творческие личности.
Виталик усмехнулся. Он тоже когда-то считал себя творческой личностью.
2.
Великий вождь всех времён и народов, заложив руки за спину, медленно шагал по своему просторному кабинету и напряжённо думал. А как же не думать? Кругом враги, предатели и лицемеры. Куда ни кинь. Кругом. Это он знал ещё с детства.
Надо было думать. Хорошо думать. Обо всём думать. Шагать и думать о народе. Как сделать жизнь каждого человека ещё лучше. Даже если он не хочет. Даже если он упирается. Даже если он становится врагом. Даже если придётся поставить его к стенке и расстрелять. Всё равно надо думать. Думать о народе. Думать о каждом человеке.
Жизнь не меняется. Люди не меняются. Поэтому их приходится менять. Одних - убирать, других - назначать. Через несколько лет опять менять. И всё - для благо народа. Для государства. Люди этого не понимают и не ценят, они слишком эгоистичны и развращены. Ими надо управлять жёстко. Не жалеть. Не любить. Иначе всё полетит в тартарары.
Великий вождь должен быть великим человеком. И должен на своих великих плечах нести великое бремя великой государственной ответственности. Ему некогда обращать внимание на мелочи, когда на кону - благополучие общества. Никто больше этого бремени не понесёт, никто и никогда.
Великий вождь должен понимать, что всегда и везде происходит борьба. Самая разная. И в этой борьбе он должен побеждать, чтобы и дальше оставаться великим вождём и вести за собой народ. Без этой борьбы он может перестать быть великим вождём и может потерять это исключительное право - вести за собой народ.
Сталин остановился около своего стола. Он неподвижно стоял минуты две, а потом взял телефонную трубку и сказал в неё негромко:
- Товарища Поскребышева ко мне.
Через одну минуту и тридцать две секунды в кабинет вошёл маленький лысый человек. Он замер на месте, вперив в великого вождя взгляд преданной собаки. Великому вождю нравились маленькие люди. Во всех смыслах этого слова. Великий вождь сам был маленького роста.
- Садитесь и печатайте моё распоряжение, - велел Сталин, не глядя на него. Он взял со стола трубку, набил её табаком и прикурил.
Поскребышев уже сидел в углу большого и просторного кабинета за небольшим столом, на котором была пишущая машинка. Он ждал слов хозяина, ждал молча и терпеливо. Он мог долго ждать. Однажды он так сидел и ждал четыре часа, пока великий вождь расхаживал по кабинету и курил трубку. Сидел и не двигался четыре часа. Он понимал, что хозяин проверяет, насколько его собака послушна его командам.
Но на этот раз отец народа был милостив. Затянувшись пару раз как следует, Сталин принялся диктовать:
- Распоряжение... Лично товарищу Ежову... Принимая во внимание, считаю своевременно приступить к лог пог вог скок... О выполнении доложить немедленно...
Поскребышев исправно и послушно отпечатывал на машинке текст, но когда великий вождь принялся произносить непонятные слова "лог пог вок скок", он остановился и в изумлении воззрился на своего хозяина.
- Вам что-то неясно? Может, мне объяснить? - спросил Сталин, заметив реакцию своего помощника.
Поскребышев вздрогнул. Он вспомнил, что великий вождь никогда не произносит непонятных слов, он выражается очень ясно и убедительно. Это всем нам, простым людям, может показаться, что великий вождь произнёс непонятные слова, но на самом деле нам это показалось, нам это послышалось. И поэтому верный Поскребышев ответил:
- Никак нет, товарищ Сталин. Всё ясно и понятно.
- Это хорошо, - одобрил отец народа. - Печатайте.
Поскребышев допечатал и подал Сталину. Великий вождь поставил свою подпись.
- Товарищ Ежов должен ознакомиться с этим распоряжением как можно скорее, - сказал Сталин и пытливо посмотрел на Поскребышева.
Верная собака поняла своего хозяина и помчалась исполнять его приказ.
3.
Дежурные уволокли поэта и художника. Поэтому у нас теперь возникла возможность опять выпить. А мы старались не упускать такие возможности. Однажды я заявился домой к Виталику поковыряться в его новом компьютере. Во внутреннем кармане моей куртки я спрятал пузырь. Пока мама Виталика говорила с соседкой в прихожей, мы быстренько хлопнули его. Закусывали одним маленьким бутербродом на двоих. Потом мама проводила соседку, предстала перед нами, задала пару вопросов Виталику и поняла, что он пьян. Она удивилась, всплеснула руками и заохала:
- Как же так?! Я же отлучилась всего ровно на пять минут! И ты успел за это время напиться!
- Да ладно, мам, - говорил Виталик. - Всё нормально.
Но его мама долго не могла оправиться от потрясения.
Вот так мы с Виталиком старались не упускать возможности. Мы вышли на улицу, купили в ларьке бутылку водки, буханку хлеба и банку шпротов. В кабинете устроили маленький пир. После первой решили включить комп и посмотреть концерт "Наутилус Помпилиус". Это был последний концерт легендарного рок-коллектива. Прощальный. Между песнями Бутусов рассказывал о причинах распада группы. Выглядел он так себе, дурацкая короткая стрижка совсем ему не шла.
- Давай свою группу создадим? - предложил я Виталику после второй стопки.
Он ответил не сразу. Он понимал, что группу мы создать не сможем, играть хорошо не научимся. Но всё-таки ответил мне. Решил подыграть мне (или помечтать). Однако, наши представления о собственной группе сильно разнились. Виталик хотел, чтобы пела молоденькая и хорошенькая девчонка, а репертуар состоял из модных хитов. Я же мыслил наш совместный музыкальный проект похожим на ДДТ и Пинк Флойд. Я немного повозмущался, но Виталик спорить не стал. Всё равно группы не будет.
Виталик со мной редко вступал в спор. Он был старше меня и поэтому был чуточку мудрее. Был он лох и чмо (впрочем, как и я тоже). По этой причине он устроился в НКВД (впрочем, как и я тоже).
Мы смотрели концерт, пили водку, закусывали шпротами и трендели на разные темы. Я любил темы о пошлом мире и тупых мещанах, которые меня, талантливого и хорошего, кругом окружают и не дают мне реализоваться как творческая личность. Виталик любил другие темы. Он вспоминал некоторые моменты своего прошлого, которые с его точки зрения достойны того, чтобы вспомнить о них. Так мы прикончили бутылку и решили выпить ещё.
4.
Ещё одна псина великого вождя. В своём кабинете. На стуле. За столом. Сильно сжала свою голову своими же руками. Всё так же глядя на лист бумаги, который был доставлен десять минут назад. Глаза неподвижно уставлены на "лог пог вок скок".
"Что мне теперь делать?" - усиленно думал генеральный комиссар госбезопасности и глава НКВД товарищ Ежов. - "Как мне теперь из этого говна выбраться?"
Он очень хорошо знал великого вождя. И знал, что никак нельзя спросить у великого вождя про "лог пог вок скок". Нельзя задавать великому вождю такие вопросы. Ведь соратники великого вождя должны думать о том же, что думает сам великий вождь. В противном случае такой человек не может быть соратником великого вождя. Спросить великого вождя, что такое "лог пог вок скок" будет очень большой ошибкой. Фатальной.
"Как мне быть?" - метались мысли в голове Ежова. - "Думай, думай..."
Он поднял голову и посмотрел с ненавистью на портрет Сталина. Великий вождь сиял как солнце. Он был мудр и велик.
"Мерзкая тварь..." - глаза Ежова готовы были спалить, если было это возможно, портрет великого вождя. - "Что же ты задумал? Что же ты затеял, собачий сын?"
Будь его воля, он топтал бы своими ногами это солнце. Но об этом можно было только мечтать. И то - со страхом. Ибо на свете есть такие мерзавцы, которые могут читать чужие мысли.
Правая рука Ежова медленно потянулась к телефонному аппарату. Нет такой проблемы, которую невозможно решить. Всегда можно взвалить проблему на другого человека.
- Узнайте, где Фриновский. И скажите ему, чтобы зашёл ко мне, - сказал в трубку Ежов.
Фриновский пришёл спустя минут пять. Пришёл, поприветствовал своего начальника и вытянул руки по швам. Ежов приблизился к своему заместителю и сказал, слегка помахивая распоряжением:
- Ты вот что... Ознакомься с этим документом... Лично от товарища Сталина... Разберись, что к чему, и приступай к исполнению.
Фриновский принял из рук Ежова документ и пробежал по нему глазами, которые споткнулись, конечно, на "лог пог вок скок". По этой причине его глаза сделались несколько округленными.
- Тебе что-то неясно? - спросил Ежов, встретив такой вот его взгляд.
Фриновский тоже понимал, что великий вождь не может отдать непонятного распоряжения. Все приказы мудрого товарища Сталина должны быть понятны каждому советскому человеку. Особенно если этот человек занимает очень высокий и ответственный пост в НКВД. А Фриновский занимал именно такой пост. Второй человек после Ежова в НКВД.
- Никак нет, товарищ генеральный комиссар госбезопасности, - быстро и живо ответил Фриновский. - Всё очень даже понятно.
- Ну, тогда выполняй, - проговорил Ежов, повернулся спиной и медленно зашагал по кабинету.
Фриновский развернулся и начал исполнять. Прямо уже сейчас. В мыслях. Это он умел отменно. Для начала необходимо обнаружить следы деятельности в недрах советского общества скрытой контрреволюционной группы. Затем арестовать членов этой самой группы и добиться их признания. В группе, разумеется, должны быть самые ненадёжные элементы: которые думают сами, любят свободу мнения, не от мира сего, короче говоря. Такие самые беспомощные. Их легче всего загнать и забить. Распоряжение великого вождя будет выполнено.
5.
Пошли домой к Виталику. Его мама загоревала, встретив нас таких пьяных. Мы приступили к созданию собственной группы самым немедленным образом. У Виталика была гитара, старая, никуда негодная, которую мы принялись истязать. В настройке гитары мы ничего не понимали, настроить её не смогли, и поэтому мы извлекали самые странные и умопомрачительные звуки. Мама Виталика смотрела на нас со страхом.
Дело не ладилось. Мы поняли почему. Необходимо было выпить. Был уже поздний вечер, подступала ночь, из мрачных глубин начинали вылезать уроды, мрази и нелюди, но нас это не остановило. Мы почему-то забыли, какие мы нежные создания, какие мы подходящие жертвы для всех хищников мира.
Вышли на свежий воздух и пошли в ближайший ларёк. Зачем-то, дураки, прихватили дурацкую гитару. Когда пришли, то оказалось, что ларёк закрыт. Пошли в другой. Тоже оказался закрыт. Тогда у Виталика возникла идея. Он сказал, что водку можно купить в одной гнусной забегаловке, которая работает даже ночью. И мы, разумеется, активно зашагали в её направлении.
Забегаловка была на месте, водку там тоже продавали. Покупая этот злачный нектар, мы привлекли к себе внимание. Точнее сказать, внимание к нашей дурацкой гитаре. Маргинальная компания из нескольких красноармейцев и одного матроса начала махать нам руками. Мол, давай к нам. Мы же гордо прошествовали вон из забегаловки.
Нас догнал этот матрос, крепкий и наглый вояка, и пьяный, как мы. Он принудил нас с ним разговаривать. Настойчивость и хамство перло из него потоком, он видел, как мы мямлим и пускаем мочу в штаны, какие мы слабые и дохлые, и это его мотивировало. И вышло так, что мы позволили ему взять нашу гитару, дурацкую и никуда негодную.
Дома у Виталика мы пришли в себя. Мы вспомнили, что мы из НКВД. Мы вспомнили, что сами должны унижать и бить. Но на практике вышло иначе. Мы получили по морде. Когда мы вернулись в ту забегаловку, прихватив ещё собой маму Виталика, мы, конечно, получили по морде. Виталика ударили пару раз. Меня же матрос избивал с особым усердием. Он хотел вырубить меня. Но проезжающая мимо милицейская машина вспугнула матроса и красноармейцев.
Синяки были здоровенные. Нос был сломан. С тех пор я стал мечтать убить того матроса. И сейчас тоже готов это сделать.
6.
Когда я пришёл на работу, первым делом увидел в кабинете двоих следователей: Леонида и Дамира. Они курили сигареты и болтали о всякой чепухе.
- Что вы здесь делаете? - удивился я.
Лёня улыбнулся, а Дамир ответил вопросом на вопрос:
- А ты сам что здесь делаешь?
Я немного растерялся. Ничего не понимаю.
- А где Виталик? - спросил я.
- Говно твой Виталик, - сказал Дамир. - Работать нихрена не может.
Потом он с ухмылкой так поинтересовался:
- Где тебя так разукрасили? Красиво так разукрасили.
- Да так, - отмахнулся я. - Ловили врагов народа. Нарвались на засаду.
Дамир рассмеялся:
- Какая ещё засада? Видно же, что тебя лупили. Руками и ногами. А ты даже не защищался, трус.
Дамир явно нарывался, он говорил откровенно и без обиняков. Он начинал меня раздражать. Я заволновался.
Тут в кабинет вошёл человек в чёрном. Это был комиссар.
- Оставьте нас, - приказал комиссар.
Его слова адресовались Лёне и Дамиру. Они в спешке ретировались. Комиссар сел за стол. Жестом пригласил и меня присесть.
7.
Действующие лица:
Я;
Комиссар.
(Кабинет очень слабо освещается настольной лампой. Слышно, как где-то кто-то кричит.)
Комиссар:
- Работа у тебя что-то не ладится.
Я:
- Наверное.
Комиссар:
- Нет, не наверное. А совсем не ладится.
Я:
- Я стараюсь.
Комиссар:
- Плохо. Плохо стараешься. Вот, с поэтом этим целую неделю возишься. А признания нет и нет.
Я:
- Он упорный.
Комиссар:
- Нет. Это ты должен быть упорным. Поэт - идейный враг, которого надо сломать. Растоптать. А ты что делаешь?
Я:
- Я его бью.
Комиссар:
- А надо не только бить. Ещё надо убеждать. Пугать, в конце-концов. А ты его по головке гладишь.
Я:
- Да нет же! Я его бью. Реально бью. У него даже кровь идёт.
Комиссар:
- Да не результат это - кровь идёт. Что нам его кровь? Крови у нас что ли нет? Да руки по локоть в ней. Нам нужно его признание, потом пусть выдаст своих сообщников, расскажет про организации.
Я:
- Какие организации?
Комиссар:
- Как какие? Не валяй дурака. Идейно враждебные человеку - вот какие! Надо узнать, кто входит в эти организации.
Я:
- Поэты?
Комиссар:
- И не только. Поэты, писатели, музыканты, художники... Короче говоря, антисоциальные элементы. Сбивают нормальных людей с толку, лишают их покоя и благополучия своими баснями о любви, о самопожертвовании, о высшей цели... Менестрели и скоромохи! Живёт себе человек спокойно, живёт как все живут, ничем не хуже и не лучше остальных. А вот они не дают такому человеку спокойно жить, сволочи! Как вцепятся в него, начнут шептать, завораживать, зомбировать... Мол, свобода мнения, право личности, красота мира, духовные дали, душевная грусть, скорбь и тоска... И пропал человек. Был нормальный, а теперь - не от мира сего, начинает грезить о идеалах или бороться за справедливость. Вот такие враги, понимаешь ты меня?
Я:
- Понимаю.
Комиссар:
- Мне ли тебе рассказывать. Помнишь, как сам грезил, а?
Я:
- Помню.
Комиссар:
- Ну вот. Значит, ты нутром должен чувствовать таких. Видеть их сквозь стены должен. А ты? С одним поэтом не можешь справиться. А надо - с целой организацией. Ну что?
Я:
- Что?
Комиссар:
- Ты будешь работать или нет?
Я:
- Буду.
Комиссар:
- Вот тебе папка. Полистай, посмотри, подумай... В папке подозреваемые в ненадежности и нелояльности. Чем не организация, а?
8.
Я стал просматривать папку. Подозреваемые в большинстве своём все мне были незнакомы. Но были и те, которые знали меня и я знал их. Ольга Вракина, Борис Комсомолов, товарищ Матея... Целая организация, как сказал комиссар. Почему бы и нет? Раз они верят в свои идеи, то пускай теперь попробуют достойно пострадать за эти свои идеи.
Тут я вспомнил о Виталике. Где он может быть? Я попытался дозвониться до него. Всё было напрасно. Либо он не брал трубку, либо она была от него далеко. И, скорее всего, тут был первый вариант. Виталик мог неделями не отвечать на звонки, у него была такая отвратительная странность, которая меня выводила из себя. Я отправил ему смску: "Что ты молчишь? Трудно ответить?" Потом подождал. Потом опять позвонил. Не берёт, гадина.
Ладно. Я опять пролистал папку. Ольга Вракина... Интересно, какая она теперь? Я вызвал дежурного.
- Задержанную номер ИК триста восемь, - приказал я.
Ольгу привели и она села на табуретку. Грустная она была. Раньше была живая, в глазах был интерес к людям. Сейчас в глазах было много разочарования. Она смотрела на меня с некоторым удивлением и улыбкой.
- Привет, - сказала она мне.
- Фамилия, имя, отчество, год рождения и адрес проживания, - ответил я ей строго.
- Что с тобой случилось?
- Фамилия, имя, отчество, год рождения и адрес проживания!
- Ничего не понимаю... Что с тобой происходит?
Я старался не смотреть на Олю. На неё мне сейчас было трудно смотреть.
- Задержанная, отвечайте на вопросы, а не задавайте их.
- А зачем мне отвечать на вопросы?
- Вы находитесь под следствием.
- Под каким ещё следствием?
- Вы обвиняетесь.
- В чём?
- Вы внушаете людям иллюзии, подогреваете в них желания к несбыточному.
- Ах, вот оно что... Ты теперь так называешь искусство и творчество?
- Кто входит в вашу организацию? Назовите всех её членов.
Ольге стало весело. Она решила подурачиться.
- Ну... Как тебе сказать-то... Моя организация так и называется: "Моя организация". Многие разные люди в неё приходят и уходят. Никто навсегда не остаётся.
Она говорила метафорами, я её прекрасно понимал, но говорить сам так же не хотел.
- Назовите своих сообщников, - потребовал я грозно.
- Я всегда одна в своей жизни. Какие могут у меня быть сообщники? И ты об этом хорошо знаешь.
- Не состоит ли в рядах вашей организации некто... - я помедлил прежде, чем назвать имя, - ...Борис Комсомолов?
- Мы расстались. Я ему всегда говорила, что из меня не получится примерная жена. Он настаивал. А я не люблю, когда на меня давят, ты же знаешь. И он ушёл... из моей организации.
- Кто ещё состоит или состоял в вашей организации?
- Ещё и ты состоял. Забыл?
Я не ответил. Коварная дурочка! Она никак не хотела понимать, что всё происходящее на данный момент - очень серьёзно и плохо для неё.
Я не ответил. Я стал строчить протокол допроса. Потом пододвинул его к ней вместе с авторучкой.
- Прочтите и подпишите, - сказал я.
- А что это? - спросила Оля.
- Протокол допроса.
- А ты меня, значит, допрашивал что ли?
- Ознакомьтесь с протоколом и поставьте подпись!
- Я не читаю протоколы допросов. Я могу почитать стихи. Или хорошую прозу. Времени и желания у меня нет на протоколы. Но если тебе так надо, то я подпишу эту бумажку. Ты точно этого хочешь?
Я не смог ответить ей.
- Скажи мне что-нибудь, скажи, - просила Оля. - Только скажи искренне. Как ты говорил искренне раньше и писал искренне.
- Искренность меня погубила, - пробормотал я. - Я слишком верил в неё. И эта моя вера не выдержала лживость нашего мира.
- И тогда ты решил создать свою ложь? - печально спросила Оля.
Она попала в точку. Я вызвал дежурного. Олю увели.
- С тобой случилось что-то плохое и тебе нужна помощь, - сказала она напоследок мне.
9.
Действующие лица:
Я;
Комиссар;
(Слышно, как где-то кто-то кричит.)
Комиссар:
- Слабо. Очень слабо. Никакого результата.
Я:
- Ольга - непростой человек.
Комиссар:
- Она тебя уделала. По полной программе. Ты провалил допрос.
Я:
- Я старался.
Комиссар:
- Плохо старался. А знаешь, почему?
Я:
- Почему?
Комиссар:
- Ты не веришь, что они все - враги.
Я:
- Это не так.
Комиссар:
- Так. Ты обижен. Ты разочаровался. Но ты не идейный. Ты обижен на то, что твои опусы никто не читает. Ты разочаровался в литературном мире, который в реальности оказался совсем не таким, каким ты представлял его в детстве и юности. Ты завидуешь тем особым творческой деятельности, которые печатаются, которых читают, которых обсуждают критики и обозреватели. Только и всего. По этой причине ты в НКВД. Ты не состоялся, как писатель, и это тебя злит, и это нагоняет на тебя тоску. Не враги для тебя все эти менестрели и скоромохи. Ты на них зол, потому что они обошли тебя, а вовсе не потому что они - враги.
Я:
- Как же мне быть?
Комиссар:
- Листай папку.
10.
В папке на товарища Матню было несколько листков. Он идеально вписывался в категорию врагов. Его мировоззрение было весьма опасно для благополучия человеческого рода с точки зрения НКВД. Он мог быть не просто рядовым членом идейно враждебной организации, а самым настоящим её лидером.
Конечно, тогда в Ташкенте нам умереть не удалось. Добрые соседи вызвали скорую и нас откачали. Спустя несколько дней я уехал в Энск, а товарищ Матня остался в Ташкенте. С этого момента наша революционная ячейка прекратила своё существование. Мы остались быть друзьями, но единомышленниками уже не были.
11.
Товарищ Матня пересмотрел свою революционную программу и стал вносить в неё значительные изменения. Меня же прежняя программа вполне устраивала, я предпочитал видеть мир пошлым и уродливым, я предпочитал и дальше считать себя глубоко несчастным и талантливым человеком. Матня выразил решительный протест против этого, он теперь считал весь мир красивым и прекрасным. Теперь он считал, что надо этот мир сделать ещё красивым и более прекрасным.
- Революция - это не депрессия, революция - это творческий процесс, - утверждал Матня.
Я стал для товарища Матни идеальной мишенью. Он критиковал меня со всех сторон. Особенно мой имидж глубоко несчастного и талантливого человека. Он разбивал меня в пух и прах, дело доходило даже до оскорблений. Как-то то раз после очередного яростного дебата я сгоряча предложил товарищу Матне навсегда разойтись. Однако, разойтись мы не смогли, революция нас не хотела отпускать, а мы слишком привыкли друг к другу.
Наши революционные взгляды совпадали только в одном. В том, что Санкт-Петербург является идеальной революционной мечтой.
12.
Первым в Санкт-Петербург поехал товарищ Матня. Спустя несколько лет пришёл мой черед. К тому времени товарищ Матня учился на кинорежиссёра и собирался жениться на девушке, которой было абсолютно наплевать на революцию. Товарищ Матня показался мне абсолютно чужим и незнакомым человеком. Я понял, что наша с ним великая революция закончилась.
Санкт-Петербург тоже оказался совершенно чужим для меня. Никакого намёка на революцию я в нём не увидел. Я ожидал увидеть Чёрного Пса Петербург группы ДДТ, а встретил Русскую Весну Юрия Шевчука. Приехал в большой непонятный город, населённый людьми, которые делали и говорили что-то непонятное. Я со своей революцией выглядел диким и отсталым человеком.
Великая революция закончилась, я остался у разбитого корыта. Все мои воздушные замки разлетелись на части и разбились на осколки. И уже много лет после этого я некоторые из них пытаюсь собрать и как-то склеить.
13.
Без стука вошли в кабинет Леонид и Дамир.
- Чего сидишь, бездельник? - обратился ко мне Дамир. - Подымай свою задницу и айда с нами.
Я так и сделал. Пошёл с ними.
На улице мы сели в служебную машину. Поехали. Я опять попытался дозвониться до Виталика. Он трубку всё так же не брал.
- Куда едем? - осведомился я
- На Звенигородскую, в Дом Писателей, - ответил Дамир.
- Зачем?
- Как "зачем"? Не задавай глупых вопросов.
Ясно. Едем арестовывать врагов. Хватать, бить и сажать. Выполнять свои прямые обязанности.
Приехали. Осмотрелись. Врагов было полным полно. Бурная деятельность здесь кипела. Антисоветская. Секции там, лито и семинары всякие.
Мы вели себя пока прилично. Зашли тихо в первую попавшуюся аудиторию. Она была забита врагами до отказа. Обсуждали книгу Бабеля "Конармия". Сам Бабель стоял посередине и говорил речь.
Вдруг дверь распахнулась и ворвались озверевшие герои Гражданской войны. Возглавлял их Буденный. Глаза их горели огнём, они тяжело дышали, источая вокруг себя алкогольный смрад. Пар валил из ушей.
- Где этот хрен?! - заорал Буденный, вращая бешенно свои налитыми кровью глазами и брызгая слюной.
- Вот он! - пискнул один из героев, тоже пьяный, указывая на Бабеля.
Автор "Конармии" попятился. Он побледнел.
- Ах ты, дегенерат, твою мать!! - заорал Буденный, выхватил шашку и кинулся к Бабелю.
Что тут началось! Шум, крики, гвалт. Несколько поэтов и писателей смогли сдержать Буденного, схватив его за руки и ноги. Бабеля быстро вывели из помещения подальше от греха.
Все знали причину этого инцидента. Бабель во время Гражданской был в войсках Буденного военным корреспондентом. Он вёл дневниковые записи, которые потом стали основой его знаменитой книги "Конармия". И это было не чтиво о доблестных подвигах красноармейцев, а самая настоящая правда о них. Правда о том, что героями красноармейцы совсем не были.
Героев успокаивали полчаса. Пришлось даже за бутылкой сбегать. Буденный опрокинул стакан водки, крякнул и сел на стул. Потом резко вскочил.
- Всё равно убью гада! - мрачно пообещал он и бросился вон. Его приятели поспешили за ним.
После такого скандала нам делать здесь нечего. Поэтому мы поехали к себе обратно.
14.
Мне снился океан. Безбрежный. Чёрный. То ли я в него падал, то ли парил над ним.
Волны океана поднимались до самых небес. Которое было всё в ужасных тучах.
15.
Утром мне позвонил Дамир.
- Ты ещё дрыхнешь? - были его слова. - Хватит спать. Приезжай немедленно!
Когда я приехал, мне сказали, что дан приказ арестовать Буденного.
- Да вы в своём уме? - удивился я. - Вы хоть понимаете, кого мы поедем брать?
- Это ты ничего не понимаешь, - возразил Дамир. - Доходит до тебя, как до жирафа.
- Да при чём тут жираф? Буденный - герой Гражданской войны!
- Ага. Герой. Зато Бабель пердолит жену товарища Ежова. Весь Петербург об этом знает. Кроме тебя, как всегда.
- И что?
- И то. Вчера она узнала о той выходке твоего героя в Доме Писателя. И попросила мужа разобраться. Теперь понятно тебе?
Конечно, мне стало понятно. Но я промолчал.
Собрались мы быстро Взяли собой ещё пяток солдат. Поехали на двух машинах.
16.
Дача Буденного выглядела как маленькая военная часть. Забор и ворота окаймлены колючей проволокой. Вход охранял Петька с винтовкой. Он потребовал наши документы и внимательно их изучил. Потом зашёл в дежурку. Мы зашли тоже. Петька позвонил. Связь была хорошая, было слышно, как отвечают на том конце провода.
- Семён Михайлович? Это я, Петька. Тут чекисты приехали.
- Какого хрена им нужно? - спросил Буденный.
- Не знаю. Вас просят. Для дачи показаний.
- Как же, для показаний... - проговорил герой Гражданской войны. - Щас я этих сволочей...
Он не договорил. Бросил трубку.
- Судя по всему, он ещё не протрезвел, - высказал мнение Леонид.
Дамир ухмыльнулся и повернулся к Петьке.
- Дай закурить, - сказал он Петьке.
Петька дал.
Буденный тем временем выставил из окна дома дуло пулемёта. И, недолго думая, дал очередью по забору.
- Получай, гады!! - весело и зло заорал он.
Мы прыснули вон из дежурки. Побежали к машинам.
- Ах, ты, сука! - кричал и бежал Дамир. - Ты смотри, что творит, падла!
Сев в машины, мы драпанули по-быстрому, не дожидаясь, как сдуревший Буденный начнёт кидать в нас гранатами.
Закончив стрелять из пулемёта, Буденный стал звонить Сталину. И когда дозвонился до него, то заорал что есть мочи в трубку:
- Иосиф!!! Контрреволюция!!! Меня приезжали арестовывать!!!
17.
Великий вождь и отец народа слушал доклад товарища Ежова, когда позвонил Буденный. Сталин ответил ему не сразу. Выждал секунд десять, а потом сказал:
- Не волнуйся, Семён. Это какая-то ошибка. Мы разберёмся.
И тотчас положил трубку. Потом внимательно посмотрел на Ежова. Генеральный комиссар госбезопасности был не жив и не мертв, он почти не дышал, по ответу своего хозяина он быстро догадался о том, кто только что сейчас звонил.
- Что у вас за история с Буденновым? - поинтересовался Сталин. - Это ваши люди сейчас к нему приезжали, товарищ Ежов?
- Может быть, - облизнув губы, сказал Ежов. - Надо уточнить.
- Уточните, товарищ Ежов, - с давлением проговорил великий вождь и добавил: - Оставьте его в покое. Этот дурак не представляет для нас никакой опасности.
18.
Выходил из кабинета великого вождя и отца народа генеральный комиссар госбезопасности товарищ Ежов в сильном волнении. На нём лица не было. Он старался собраться с мыслями. Когда ему более-менее удалось это сделать, то он тотчас позвонил Фриновскому.
- Слушаю, товарищ генеральный комиссар госбезопасности, - бодро раздался в трубке голос его заместителя.
- Ты вот что... - осторожно стал говорить в трубку Ежов. - К тебе сейчас могут прийти забрать тебя... Слышишь?
- Слышу, - севшим голосом ответил Фриновский.
- Ты вот что... - продолжал Ежов. - Тебе надо в больницу лечь. И побыстрей. Прямо сейчас.
- Как же я лягу в больницу? - удивился Фриновский. - Я же не болен.
- Надо заболеть. Сломай себе что-нибудь. Руку или ногу. Лучше ногу. Так в больнице подольше пролежишь. Понял?
- Понял, - упавшим голосом сказал Фриновский.
Потом Ежов позвонил второму своему заместителю.
- Лаврентий, - сказал Ежов, - когда вернётся группа, которая выехала за Буденновым - арестовать сразу же!
- Я вас понял, товарищ генеральный комиссар госбезопасности, - ответил Берия.
19.
Как самому себе сломать ногу? Легко сказать, а вот попробуй сделать... Едрить козу в дупло, мрачно подумал Фриновский, вот вляпался, бляха-муха. Он понимал, что надо ломать ногу. Понимал, что надо что-то делать, чтобы не дать себя забрать. Понимал. Но вот как заставить себя сделать ЭТО?
К чёрту, сказал себе Фриновский, решайся, мать твою! Каждая секунда дорога.
Он вызвал дежурного и приказал принести ему стремянку. Он эту стремянку поставил около книжного шкафа. Потом перекрестился и начал взбираться по ней.
20.
Чёрный комиссар ждал прямо у входной двери в НКВД. Когда мы вышли из машины, он сказал мне:
- Иди за мной.
Леонид и Дамир не стали возражать. Я зашагал вслед за комиссаром по коридору куда-то вправо, а они пошли налево.
Комиссар:
- Тебе надо расстрелять в себе искусство. Убить идейность творческую. Уничтожить убеждённость в своём призвании.
Я:
- Зачем?
Комиссар:
- Что научиться ненавидеть врагов. Всех этих поэтов и писателей, художников, музыкантов и прочих... менестрелей, скоромох и шутов гороховых!
Я:
- Никак без ненависти нельзя обойтись?
Комиссар:
- Никак. Ты пойми главное. Кто ты такой? Рядовой потребитель. Всего лишь обыватель. Ведь что случилось с тобой на самом деле? Ты начитался в детстве и юности большое количество макулатуры, а потом возомнил, что сможешь сам сочинять всякие истории. И благодаря своей писанине сможешь прославиться на весь мир, все будут тебя почитать и тебе рукоплескать, станешь ты великим творцом и авторитетом в области художественной литературы. Книжки укоренили в тебе уверенность в том, что ты звезда на творческом небосклоне, что ты гений, каких свет ещё не видывал, что ты носитель небывалого по своей мощности и по своему размаху творческого таланта. Книжки тебя обманули. И не только тебя. Многих обывателей и потребителей они заставили верить в различные иллюзии, которые к реальности никакого отношения не имеют. Увлекаясь этими иллюзиями, ты рос бестолковым чудиком и вырос в никчемного и неприспособленного человечка. Что ты умеешь делать, а? Что ты стоишь? Что есть в тебе? И скажи это честно. Вот, ты молчишь. Тебе нечего сказать.
Я:
- Ты сказал, что надо расстрелять в себе искусство. А как это возможно осуществить в реальности?
Комиссар:
- Иди за мной. Я покажу, как именно.
21.
Подъезжая на своей служебной машине к НКВД, генеральный комиссар госбезопасности товарищ Ежов увидел около входа майора Власика с несколькими офицерами из охраны Сталина. Товарищ Ежов ощутил холод в животе, ему стало не по себе. Около входа были припаркованы несколько машин. Может, рвануть нахрен, пока не поздно? Товарищ Ежов задумался. Бросить всё к черту и рвануть? Товарищ Ежов вздохнул. А куда рвануть-то, куда? Некуда. Просто некуда.
Вылезал из своей служебной машины Ежов под пристальным наблюдением Власика, глаза которого сделались очень внимательными. Этими своими глазами товарищ Власик старался просверлить товарища Ежова насквозь. После обмена приветствиями, Ежов осведомился у Власика, стараясь, чтобы вопрос прозвучал небрежно:
- А ты что забыл в моём хозяйстве?
- Товарищ Сталин дал указание поспрашивать в НКВД относительно Буденного.
- А что случилось? - прикинулся дураком Ежов.
- Враги завелись в вашем хозяйстве, товарищ генеральный комиссар госбезопасности, - почти с ухмылкой произнёс Власик. - Кто-то пытался арестовать Буденного. Доблестного героя Гражданской войны!
- И кто пытался? - продолжал валять дурака Ежов.
- Будем спрашивать у Фриновского. Мы еле успели! Он, гад, специально сверзился со стремянки и ногу сломал. Левую. Но только зря старался. Мы его всё равно забрали.
- В больницу повезете?
- Зачем в больницу? У нас есть место, куда его, голубчика, везти. Представляете, товарищ генеральный комиссар госбезопасности, заходим мы в его кабинет, а он лежит на полу, корчится от боли и пытается дотянуться до телефона, чтобы скорую вызвать. Вот гад!
- Да-а, - протянул Ежов, стараясь замаскировать свою досаду. - Оперативно работаете...
- А то! Своё дело знаем, товарищ генеральный комиссар госбезопасности, - сказал Власик и довольно хохотнул. Он кивнул головой в сторону машин, на которых приехали он сам и его люди. - Только что погрузили.
Товарищ Ежов с неприязнью поглядел на эти машины. В одной из них сидел арестованный Фриновский. С разбитой в кровь мордой. Это ему дали по морде сапогом, когда он закричал, пытаясь позвать дежурных. Только открыл рот и получил сразу сапогом. Потом ещё раз. И ещё раз. И когда его потащили вон из кабинета, а потом по коридору, он вспомнил, как совсем ещё недавно сам бил людей. По морде бил. Разбил лица в кровь. А теперь били по морде его самого. Вот как в жизни бывает-то, думал Фриновский, думал и стонал.
22.
Я шагал вслед за чёрным комиссаром по нескончаемому коридору. Комиссар двигался быстро и стремительно, его движения были точными, ничего лишнего. Я еле поспевал за ним.
Мы встретили на своём пути конвоиров, которые вели на допрос Дамира и Леонида. Погоны с их плеч были уже сорваны, руки их были заведены за спины, в наручниках. Леонид молча шёл, склонив голову, а Дамир выкрикивал на все лады:
- Да здравствует Сталин! Смерть врагам народа!
Один из конвоиров, которому, надо думать, надоели эти крики, двинул прикладом своей винтовки прямиком ему в морду. Орать Дамир перестал, теперь он выплевывал из своего рта кровь и зубы.
Если бы не этот чёрный комиссар, я бы тоже шагал с ними, в наручниках, под конвоем. Меня бы тоже вели на допрос. Интересно, в чём меня пытались бы обвинять, в чём пытались бы заставить сознаться? В организации покушения на товарища Сталина? Кишка у меня тонка для этого. В создании контрреволюционной группы, занимающейся подготовкой к свержению советской власти? В НКВД найдут мотивировки нужного рода, тут уж я уверен на все сто.
Но я почему-то не испытывал чувство благодарности к комиссару. Он меня совсем не спас. Он приготовил для меня нечто другое. Такое, которое хуже всех арестов и допросов вместе взятых.
23.
Однажды я сломался. Как будто был я игрушка. Со мной игрались, я сам игрался, был игрушкой какое-то время, а потом взял и сломался. Очень хорошо помню этот день.
В этот день я и товарищ Рустик сидели на кухне моей тухлой квартиры в Энске и вспоминали былое. После наших ташкентских революционных деяний прошло года три. Товарищ Матня и товарищ Рустик жили в России, но в разных городах - товарищ Матня в Петербурге, а товарищ Рустик в Москве. Мне бывший товарищ по идейной борьбе подарил интересные штуки: альбомы на дисках "Детство" Ильи Кнабенгофа, "Рыба, Крот и Свинья" группы "Пилот" и " Пропавший без вести" группы ДДТ. Я был на седьмом небе от счастья, душа прыгала и скакала. Я сильно обрадовался приезду товарища Рустика. В Энске я гнил от скуки и безделья, прозябал пролетарием и жил одними только мечтами о предстоящем творческом будущем. Для меня приезд товарища Рустика был таким же невероятным и волнующим событием, как, допустим, воскресение Христа для его учеников и последователей. Хотя причина приезда товарища Рустика в Энск была исключительно прозаическая. Он собирал документы для получения российского гражданства и некоторые документы надо было собирать непосредственно в Энске. Оставаться надолго товарищ Рустик совсем был не намерен, рассчитывал, что пробудет где-то недельки две. Товарищ Рустик рассказал мне, что ездил в Петербург и видел товарища Матню. По его словам товарищ Матня сильно изменился. Я постарался в свою очередь обширно и подробно рассказать, как приеду в Петербург, как я и товарищ Матня создадим там революционную ячейку, как бы начнём борьбу за творческие идеалы и так далее и тому подобное. Мои слова товарищ Рустик выслушал, не перебив меня ни разу. Однако, потом очень серьёзно сказал, будто предупредить хотел, что никакой революционной ячейки у нас с товарищем Матней не будет, и не станем мы вместе бороться за творческие идеалы, как то делали в Туркестане. Он сказал, что многое изменилось с тех пор и я должен понять. Товарищ Рустик словно в сердце мне выстрелил, я поник и скис, сильно грустно стало мне, весь мой пыл угас. Он заметил это и стал собираться к себе домой. Пригласил к себе и пообещал ещё раз прийти. После его ухода тишина воцарилась внутри моей души. Я всунул в проигрыватель диск "ДДТ". Какое-то время было всё нормально, я с живейшим интересом слушал песни любимой группы. Потом началась песня "Контрреволюция". И я сломался. Текст этой песни словно повторял слова товарища Рустика. Я не выдержал и заплакал. Я плакал и говорил самому себе вслух: "Всё кончено...". Я расставался со своей революционной юностью.
24.
И вот мы пришли.
Это был тюремный двор. Зловещее место. Многие здесь встретили свой конец, многие здесь расстались с жизнью. Я здесь бывал много раз, но всегда только в качестве наблюдателя. А теперь кем буду я сейчас?
- Привести, - громко и чётко отдал приказ комиссар.
Конвоиры привели нескольких людей и поставили их к стенке.
- Кто это? - спросил я.
- Да так... - небрежно ответил комиссар. - Враги.
- Враги?
- Они самые.
Я стал присматриваться. Лица стали становиться мне очень знакомыми. Очень даже хорошо знакомыми... Ольга Вракина... Товарищ Матня... Товарищ Рустик... Виталик... Товарищ Гусев... Десятки лиц... Сотни лиц... Все они были в моей жизни, и вся моя жизнь состояла из них.
- Разве они враги? - возразил я.
- Ещё какие! - уверял меня комиссар. - С зубами и когтями. Разрывают нормальных потребителей и обывателей на части. От них надо избавиться!
- Избавиться?
- Ты чего всё переспрашиваешь, а?
- Я просто...
- Да! Избавиться! Избавиться навсегда!
- Как?
Вместо ответа чёрный комиссар вложил мне в правую ладонь парабеллум. Пот выступил у меня на лбу.
- Это зачем? - пролепетал я.
- Чего ты трусишь? - выразил своё недовольство комиссар. - Целься прямо между глаз и нажимай на курок. Пуля сделает своё дело, не сомневайся.
- Зачем мне их всех... убивать... Не понимаю... - мои мысли метались и гудели в голове, как рой пчёл.
- Ты спросил меня, как тебе расстрелять в самом себе искусство, помнишь?
- Помню... Вроде бы...
- Не валяй дурака, всё ты помнишь. А я в свою очередь пообещал тебе показать.
- Но ты не показал. Ты мне приказываешь убивать.
- Нет. Я тебе показал. И сейчас показываю, - комиссар своей рукой указал на стоящих у стенке. - Показываю твоих врагов. Все они - твоё искусство в тебе. Расстреляй это в себе.
- Они же... Они же мои друзья, я их всех знал, нам было часто хорошо...
- Ишь ты, какой нежный! В друзей, значит, стрелять не хочет. Хорошо, мол, было часто... Ух, слабак сопливый, навязался тут на мою голову...
- Вы поймите... - пытался я хоть что-то сказать, чтобы дать задний ход всему этому, всей этой каше, которую я сам же и заварил, заварил по своей трусости, жалея самого себя, оправдывая свою лень и эгоизм, бездушие и малодушие, свою...
- Стреляй, нахрен!!! - заорал чёрный комиссар, перебив все мои мысли, словно он слышал их. - Стреляй, ****ь! Это приказ!
И я опять струсил. Опять превратился в обывателя и потребителя. Поднял парабеллум и попытался прицелиться. Руки мои дрожали, прицелиться, как следует, не получалось. Пот, зараза, со лба стал стекать на глаза. Я наводил дуло поочередно на каждого, но палец мой меня не слушался. Я понимал, что нужно нажимать на курок, но... Но я не мог заставить себя это сделать. Наверное, я струсил во второй раз. Никудышный я друг, оказывается... Стою, вот тут, и пытаюсь убить самое хорошее, что со мной происходило... Трусливая мразь...
25.
Однажды Оля была инвалидом, она сидела в инвалидной коляске, и я эту коляску сзади подталкивал. Наш путь лежал по крышам петербуржских домов, сломанных улиц, проспектов и набережных - в мешанине и каше из них. Говорили мы о поэзии и о том, что в человека главное всего - увидеть личность. Что главное всего... Стоп.
Стоп. Кажется, я об этом уже говорил...
Наверное, со мной и в самом деле происходит что-то плохое и мне нужна помощь.
26.
Как будто что-то в мозгу щёлкнуло. Я перестал смотреть на стоявших у стены, весь я поник, стал жалким, голову опустил, а парабеллум выронил из рук.
- Я не могу, - честно признался я. - У меня ничего, кроме всего этого, не осталось... Вы поймите, я просто не могу...
Комиссар на меня не смотрел. Смотрел он в сторону, выглядел он как справедливый судья, как палач без страсти и чувств на своём бледном и суровом лице. Он не просто молчал. Он что-то решал для себя, что-то окончательное и бесповоротное.
- Гнида, - наконец произнёс он. Громко и отчётливо. - Гнида! Сукин ты сын!
Чёрный комиссар повернул своё лицо ко мне. Огонь горел в его глазах. Страшно на него было смотреть. Я аж зажмурился от невыносимого страха.
- Распинаюсь тут перед ним, а он, гнида, не может, ****ь, оказывается! - голос комиссара гремел. Он размахнулся и втащил мне, как следует. Своим огромным кулаком. В лицо. - Ах ты, сучий потрох!
Ещё удар. По рёбрам.
- Гондон, ****ь!
Удар в лицо.
- Твою мать!
Чёрный комиссар бил меня руками и ногами. Я кричал от боли и уворачивался, как только мог. Он не щадил меня, бил безжалостно и немилосердно. Вот как мне надо было бить тогда поэта и прочих из них. Вот кто мог меня научить бить по-настоящему, бить так, чтобы боль ощущалась в каждой молекуле тела.
Долго это продолжаться не могло. Комиссар выдохся, бить он перестал, остановился, тяжело дыша, наклонившись слегка к полу. Отдышавшись, он сказал мне:
- Знаешь, в чём твоя беда? Ты даже не защищался!
- Как же я мог защищаться? - еле произносил я, губы были разбиты, на грани потери сознания я себя ощущал. - Как? Если ты - это то, что самое плохое во мне.
Чёрный комиссар посмотрел на меня и усмехнулся, чёрный черт, а не человек.
- Значит, в тебе мало хорошего, раз ты не можешь защищаться, - вынес он свой вердикт.
Потом комиссар выпрямился и позвал конвоиров. Сам он ушёл куда-то, а конвоиры стали приближаться ко мне. Они подходили медленно. Я на них не смотрел. Зачем? Я просто слышал. Как они взводят свои винтовки. Как прицеливаются. Как нажимают на курки...
Свидетельство о публикации №225062501085