Эхо зимнего сада Глава 4

Начало здесь http://proza.ru/2025/06/25/1725

Но несмотря на бурные протесты обеих женщин, Адольф совсем не изменил своего решения. Правда в деле отшельника-вольнодумца решил, как следует, разобраться. Но вовсе не из сочувствия. Просто не очень-то он доверял в отличие от наивных дам, всяким разным проходимцам. И потому хозяин замка весьма заподозрил о том, уж не скрывается ли за этой историей нечто более худшее, чем даже то, что видно на поверхности.

Однако вскоре рассказ Клары и все факты из него, при самом тщательном расследовании при содействии полиции и частных сыскных служб, полностью подтвердились. Как ни старался Адольф, а никак не мог уличить своего пленника в обмане. Также не числилось, как выяснилось, за ним никакой уголовщины. Только, быть может, небольшие скандальные истории на вольнодумной почве. Более того, в лесном домике, где семейная парочка предавалась некогда своему счастью, в одном из тайников был найден дневник Жуана Алвеса – плотная тетрадь в кожаном переплёте, потемневшая от невзгод и времени. И она тоже, как будто, подтвердила чистоту его помыслов и абсолютную искренность.

Первое, что бросалось в глаза – в записях Жуана почти не было каких-то крамольных идей. Также они не оказались записками закоренелого преступника, хитрого авантюриста, охотника за преданным, или циничного альфонса. Вместо компрометирующих строк и документов – карандашные наброски чужих лиц, зарисовки закатов над неизвестными городами, какие-то заумные фразы на незнакомых совсем языках, что при переводе оказывались цитатами великих людей и философов, а также романтические стихи, видимо, собственного сочинения. Одно из них звучало так: «Между дюнами и небом плывёт одиночество, и каждый рассвет — как прощание, а каждая песчинка — как имя того, кто не вернулся». Кто не вернулся – было совсем непонятно. Быть может, Жуан так писал о каких-то своих соратниках в борьбе за справедливость? А может, он воевал? Хотя Клара об этом ничего не рассказывала. Наоборот, уверяла, что он – вроде бы пацифист. Но, честно сказать, Адольф был даже заинтригован.

«Впрочем, всё это бредни какого-то романтического идиота. С другой стороны, если так, то этот самый Жуан Алвес совсем не опасен, - так думал, читая дневник, придирчивый глава небольшого семейства и хозяин замка. – В молодости я и сам писал себе в альбом подобные сентиментальные глупости, занимаясь этим с упоением. Хотя теперь смотрю на вещи более реалистично. А муж Клары – просто большой ребёнок что ли? Ведь вроде много повидал, путешествовал по миру, а всё не вырастет никак. Вот и сошлись два идиота – моя недалёкая сестрица и этот блаженный… Но впрочем, не может быть, чтобы так всё оказалось чисто».

Однако серьёзных компроматов так и не нашлось. Но всё-таки, как следовало из дневника, влюблён был Жуан не в первый раз. Однако, честно говоря, Адольфа это не очень-то возмутило и расстроило. Тем более, судя, по записям и датам, случилось это очень давно и закончилось весьма печально.

Но кто же была ОНА? Из фрагментарных путанных записей понять поначалу это оказалось очень сложно. Вот некоторые из обрывочных строк: «мы укрылись с ней от песчаной бури в хижине кузнеца…», «её кожа пахнет кориандром и солнцем…», «я не могу быть мостом, если они строят стены между мной и ей». Было ясно: Жуан полюбил женщину, чьё имя он так и не написал, возможно, чтобы защитить её от кого-то или от чего-то. В какой-то части дневника вдруг появились координаты и старая карта. Там — крест, нарисованный кровью или глиной. Под ним лишь фраза: «Если меня не станет — пусть хотя бы эта метка останется». К чему это он? Клад что ли зарыл? Или похоронил кто-то? Впрочем – всё вздор! 

Но вот, наконец, обнаружились страницы с более ясными записями.

«Её звали Аника. На языке народа нама это имя означало «тихая, как вода». Но для меня она была той, кто произносила моё имя, как шёпот дождя по пыльной земле».

Дикарка что ли?

«Аника родилась в поселении близ ручья, которого уже давно не было — иссохшего после нескольких засух, но всё ещё живущего в песнях. Она была лекаркой, знахаркой, знающей свойства корней и трав лучше любого европейского врача. Её глаза были цвета влажной глины, а голос — как пыльная флейта в вечернем воздухе. Когда солдаты прибыли, она не бежала, не пряталась. Она встречала их с прямым взглядом, потому что в её мире не было места страху — только достоинству. Её дом был последний, к которому подошёл отряд колониальных войск — истощённый, обожжённый солнцем, но всё ещё с пылающей жаждой крови. Я пытался её защитить, но упал у её порога раненным без сознания. Но ей каким-то образом удалось выжить.
Она выходила меня, и в те дни, когда жара плавила границы реальности, я говорил с ней без слов. Тогда я ещё не знал её имени, а она называла меня «Тауан ги» — «тот, кто несёт грозу». Сначала я подумал, что это связано с моим огнестрельным оружием, что я принёс с собой и защищал её от врагов. Но, возможно, у этого имени был какой-то другой смысл. Я так и не понял. Мы не говорили о любви. Мы просто были — в жарких сумерках, когда скорпионы ползут по песку, и в утренней тишине, когда земля благодарит небо за росу. Её смех был редким, но, когда он звучал, я чувствовал, будто родился заново. Я начал писать стихи. Я учил её испанскому и португальскому. Она учила меня слушать молчание. Но этот мир не мог остаться нетронутым. Когда произошёл новый конфликт между колониальными силами и племенем, я снова пытался защитить её, просил отпустить, но уже было поздно — её деревню сравняли с землёй. Никто не знал, выжила ли она. И сколько ни искал, ни спрашивал, а не мог её найти. Я вернулся с песком в карманах и цветком — засохшей протеей, символом её края. Я больше не находил себе места среди суеты цивилизации, потому что моя душа осталась там — на пыльной земле, где до боли знакомый голос звал меня именем, так похожим на дождь».

«Выходит, муж моей сестры, как и я, был в Африке?» - удивился Адольф.

Впрочем, если судить по дневнику, где Жуан Алвес только не был:

«Сначала была Базель – тишина и книги. Потом – Люцерн, где я устроился работать в музыкальной мастерской, реставрируя виолончели. Я, как дерево, упавшее в реку. Вода уносит, но пока не сломала. Весной я поехал в Париж. Там жил на чердаке в Латинском квартале, с окнами на крышу Нотр-Дама и с художественными этюдами, покрывавшими стены, как листья».

Чем больше углублялся Адольф в чтение дневника Жуана, тем более был потрясён простоватой чистотой и искренностью написанных в нём строк. На одной из последних страниц он нашёл высохший цветок – протею, национальный символ юга.  Рядом — записка: «Она звала меня именем, которое звучало как дождь».

Продолжение здесь http://proza.ru/2025/06/26/1310