Материнская жертвенность

                1.
         За рукотворным озером, метая кривые и ломаные стрелы в чёрную тайгу, трескуче прогрохотала первая весенняя молния, начиная доброе время года на благодатной сибирской земле, когда рядом с небольшой и ухоженной хатой, затормозились красные жигули.
 
    На обратной стороне улицы, у кучи дров, и колуна в руках тощего мужика, остановилась сухожильная женщина, подавая утомлённому мужу воду, сказала:
 — Поглянь, Мишка, это ж Райка сызнова со своим приехала! Чёй-то странно всё… в весну ж, никода не появлялась…
 — Да-а, оставь… пустое! — отозвался колхозник, закидывая тощ на тощ, кирзач на кирзач, выщёлкивая замозоленными пальцами серебристый портсигар. — Можа, чёй-нибудь по зиме забыла… а можеть картошки пару мешков добрать!
 — Поглянь, поглянь! — «разведчиком» не спускала глаз соседка, с людей напротив, кои вальяжно, с достоинством вытягивали себя из новенького салона дорогой машины. — Мне нтересно просто… в этот раз хоть какую сумку Макаровне привезли городских продуктов?

    Дочка и зять, совершенно пустые, поправив нарядные одёжки, раздобревшие задницы и пуза, промяли затёкшие колени, прогнули широкие спины, покрутили городскими головами, всех «срисовали», заметили, чем-то меж собой с ехидными улыбками перебросились.

    Райка, поправив голову, спрятанную под огромной копной «вечной» химии, ощерила золотые рядки золотых коронок, с взмахом руки, крикнула:
  — Здорово, соседи!.. Что-о? дровишки готовим!?.. 
  — Здорово! Здорово, Михалывна! — летит ответом улыбчивый звук, — чё, мамку сызнова приехала проведать!?

    Ей, не отвечают, полностью переключившись на хозяйку двора и хаты. На звук машины и людей, с крыльца медленно сходит горьбенькая Вера Макаровна, тянется на улицу, пяткой, в вязаном носочке, отталкивая рыло наглого кабана, пытающегося пролезть на чужой двор:
  — А нусь, пошёв к чартям, топай до сваво двора! — бурчит старушка, хворостиной отгоняя наглое животное. — Ишь, повадился на дармовое корыто! Видно, Скоробогачи, тебя впроголоди держат! — за собой закрывает скрипучею калитку, — иди!.. иди!.. Недовольство мне своё здеся не выказый!
   
               
                2.

    Был уже остывающий вечер, были уже деревенские гости, пустые столы и опорожнённая бутылка «Московской» под столом. Те же рамочки на стенах, те же пожелтевшие карточки, те же городские и колхозные лица, их улыбчивые и усталые взгляды в годами отстоявшуюся пустоту и тишину, с пылью под кроватями, с чёрной кошкой-потаскухой, где-то шляющейся по чужим дворам и «мужикам»-котам. Те же рушники и скатерти, тот же круглый будильник, и давнишний календарь с Лениным на броневике, его вытянутой рукой, указывающей направления вечно будущего «счастия». Те же занавески на маленьких окнах, с белыми птахами и цветочками в кружок. Ничего здесь не менялось десятилетиями, как и старый «Рекорд», на ножках в углу, с выключателем, с помощью плоскогубцев.

    Всё как всегда происходило, многолетне тянулось. По одним «лекалам и сценариям» приезжали дети и уезжали, ничего ей в доживающей жизни не обновляли, ничего ценного не добавляли, неизменно только — увозили всякое вкусное «добро» с кладовки, огорода и плодовитых грядок.
 
    В этот раз, в хате, и между гостями и хозяйкой образовалась пружина «взрывоопасного» напряжения.

    Восьмидесятидвухлетняя старушка, оставившая всё здоровье в нищем колхозе, уже битая жизнью и сединой, с когда-то сломанной рукой, за свою жизнь уже потерявшая двоих деток, сразу почувствовала непростой приезд единственной дочки. Теперь, на фоне остальных скромных четырёх сынов, с жизнью от получки до получки, от долгов до долгов, — она была самой богатой в роду.
 
    Достаток, и будущие перспективы ещё заметней и жирней разбогатеть, сделали Райку — рациональным человеком! Пока сострадание и благотворительность — отодвигались ей и её Вадиком на третий план. Будущий «жир» требовал рачительного и выверенного распределения чувств, средств и возможностей.

    Розовощёкий крепыш Вадик, модно «украшенный» золотыми коронками во рту, на  «колхозном» рынке большого города, — мастер — «топора и мяса», за каждым столом хвастался своей тёще, в каком уважении он «рубит-рулит» на рынке.

    У всего начальства Вадим Юрьевич в почёте: и страшного ОБХСС, и судьи с директором лучшей школе, где учится их даровитая дочка. У него, оказывается на блате «пасётся» и милиция и какие-то «ректора» умных институтов, куда непременно их Светочка будет определена. Эту внучку, Вера Макаровна, помнит ещё маленькой, когда начинающей школьницей привозила дочка на лето к бабушке.
 
    В прошлый приезд, выпивший зятёк, уже на «соплях», бахвалялся, как он хитро «обмантулил» одних, совершив ловкий манёвр, чтобы самую дорогую и модную стенку в семью заиметь, дополнительным авторитетом — обрасти. В этот раз, налакавшись пьяных градусов, уже замахнулся с Райкой, на участок дорогой земли. Красочно виделся, старухе болтливым языком рисовался — не простой «кусок», а с видом на широкую реку, где с их непременной дачей, будут соседями — какой-то прокурор с завбазой, с уважаемым Рафиком Артуровичем.

    Вера Макаровна не любила пьяного зятя, — болтуна, по крови — хитромудрого горожанина, но врождённая крестьянская терпимость и такт, приказывали всё терпеть, слушать, молчать, согласительной головой в ответ мотать, за свою жизнь только два раза видевшая большой и шумный город.

    У четырёх сыновей, всех «убежавших» в каменные скопища необъятного «союза», невестки не «дружились» между собой. По-молодости ещё, когда «любови» в большом сердечном обозначении были, приезжали к свекрови, деток и подарки привозили. А потом, все контакты и «чуства» сошли на нет, кто и по второму разу переженившись, совсем позабыли дорогу к родному дому, озеру, могилкам, лесам…

   Раньше сыны хоть на пасху или троицу изредка наезжали, проездом заскакивали, долг родителям, селению, таёжному духу, отдавали. Теперь годами не появляются… у всех заботы, бытовая суета, преувеличенные проблемы, пустой бег в никуда.

   Только Райка, старалась иногда, даже два раза в год, проведать мать, помочь ей картошку в сентябре выкопать, с собой багажник овощей увезти. Всё меньше и короче делала выходы на прогулку по родной деревне, уже не узнавая своих земляков, стыдясь подойти к лавочкам, на них сидящим — скучающим женщинам и старикам, — поздороваться, проведать тех, с кем выросла, в чьих хатах всё детство пропадала, провела… играя с чужими куклами, поедая их вкусные «хлебА»…
               
                3.

       Райка, рывками домывая посуду в эмалированном тазике, с побитым дном, отбитой эмалью, кивком головы, отправит раскрасневшегося «мясника» на двор, оставляя себя с родителем наедине:               
  — Мам-м!
  — Что, доченька!
  — Я хочу с тобой серьёзно поговорить!.. Ты только, не волнуйся, пожалуйста… мы с Вадей, ради этого взяли за свой счёт… такую даль ехали!
  — Ну, слухаю, детка! — Вера Макаровна, невольно разжимая «пружину», осаживается на диван, волнуясь головой, берёт в руки мухобойку, глазами ищет муху. — Я слухаю! Гвори!

    Райка стала «жалиться» на ломовую работу мужа, тяжёлым «мясом» уже подорванное здоровье, своё — уже неладное, плохие жилищные условия, во всём хорошем — сплошные дефициты, очередя, свои маленькие зарплаты — продавца центрального Гастронома.

    Вера Яковлевна, молча слушала дочку, понимая, что это только «вступление», наблюдая за дочкиными руками, пухлыми пальчиками — «обрамлённые» дорогими золотыми перстнями, которые за сорок пять лет жизни так и не научились качественно мыть родительскую посуду. Слушая, огорчалась, не смея переспрашивать, указывать, потыкать. Прожившим опытом жизни, не понимая, как это у какого-то «рубаке» мяса, имеющего только среднее образование, имеется такой количество блата, а ещё авторитета, что перед ним «кланяются» такие умные и уважаемые люди.

  — Мама! — вышла на прямую дочка, — в нашем районе, уже второй год строится красивый дом. Там одни кухни девять квадратов! Ты знаешь… мы тебе говорили, что наш малосемейный «барак» идёт под снос. Так вот, у нас образовывается возможность получить там «трёшку». У Вадика, всё уже схвачено в райисполкоме! — Райка, от волнения, отпила колодезной воды:
 — Мамочка… понимаешь, нам положена только двухкомнатная… но! — полная дочка взглянула на худенькую мать. — Но трёшку получим, если тебя пропишем к нам. Поняла!?

   Вера Макаровна, встрепенулась в мозгу и видом, отмахнулась:
  — Так прописывайте! (через паузу, уже подымаясь с дивана, с желанием выйти на воздух) — Делайте так, как вам лучшее будет жить!
 
Райка, нервничая:
  — Мам-м!.. Ты не поняла!.. Мы за тобой приехали!.. Ты должна у нас хотя бы годик пожить!
  — Что-о! — негодование «пушкой» вырвалось из старушки, снова усаживая на мягкое. — Ты чего, доченька! Какой годик… — в глазах испуг, смятение, — а на каво я печь… избу оставлю… а куры… а свиньи мои… а собака!?
  — Мам!!! — с вскриком вскинулась негодующая дочка, закрутилась по родной хате. — Ты что, не понимаешь важность вопроса, а-а? Какая собака… какие свиньи… (пытается сдержать себя, взять терпение в «дорогие» руки)
  — За бутылку, и кусок свежатинки, Васька Чугунок, всю твою свинину за один день засмалит! Мясо с собой заберём! Вадик нужным людям, за один присест всё продаст! Тебе какую обувку, или кофту сразу купим. Валета кому-нибудь отдадим! Заплачу Верке Соломке, за хатой приглядит… в зиму — печку протопит!

   Вера Макаровна, находясь в живом страхе, металась в мыслях, картинно представляя всё, о чём сейчас изливался родной дятёнок.

  — Как это, доча… — отдадим! Кому он нужный… ели ножки ходят уже… лает через раз! Он жа со щеночка со мной живёт… — у несчастной женщины, участилось дыхание, поползло давление.

    Вера Макаровна поднялась, подошла к окну. Впереди восхитительно зеленел уже распускающийся дальний и ближний лес, черемуховые палисадники, отдельные кусты калины, для старинных глаз, самые милые картинки… 

    Старушка молчала, вспоминала малолетнюю дочку, вместе с мальчишками купающаяся в грязевой луже вместе со свиньями. Её заразительный смех… её первые письма из города, из рабочей общаги химкомбината, где столько плавало и лилось тоски и грусти по родной деревне. По единственной улице, родительской избе с постелью на полу, с покойным братом в обнимку, холодной окрошкой в самый жаркий день сказочного лета… закатам огромного солнца за любимым озером...

   Сейчас перед ней металась, изливалась, негодовала совсем изменённая женщина. Уже глубоко испорченная чёрствым городом, вечными гонками за «дефицитом» —  совершенно чуждая деревне, землякам, матери, деревенскому светилу, её устоявшейся жизни.

   Рядом со своими красными жигулями стоял раскрасневшийся Вадик, нервно курил, что-то недовольное, через «губу» отвечая подвыпившему «приставучему» конюху, Ивану Михеичу, за тактико-технические характеристики дорогой машины, которую никому не подвластно купить, честно работая в колхозе.
 
   Райка, уже понимая ситуацию, включила «дальнобойную» артиллерию, обвалилась мимикой, слёзно расплакалась, разрыдалась, на слух, выказывая своё негодующее удивление поступком родной матери, которая не желает помочь своей единственной дочери, с расширением долгожданной жилплощади.

   Вера Макаровна, ожидала: вот-вот, слезливая дочка скажет, дополнит, что в эту дополнительную «площадь» непременно свою мать заберёт, навсегда поселит, но этого не прозвучало.

   Расплакалась и Вера Макаровна, коя не за какие уговоры навсегда не переедет в страшный город, обнимая несчастную, уже переступая через себя, со всем соглашаясь:
  — А если, доченька… я там не выдержу шумного города… я ж непривыкшая… неправильная... ваших законов не знаю… по забывчивости — водой затоплю, огнём попалю!   
  — Мам-м! Да ты чего-о! — мгновенно просветлела обрадованная дочка, приобнимая мамочку, — мы тебя всему обучим… создадим все условия… всего только годик потерпеть! — смахивая слёзы, тотчас успокаиваясь, — а потом привезём тебя обратно, купим тебе новый телевизор и стиралку! Правда!
  — В холодную и брошенную хату! — растерянно ответят, глядя куда-то в себя, в свою память, одним «кином» прокручивая все свои жизненные «шрамы»: и голодное детство, нищую молодость, и вечный труд, труд, в безрадостном колхозе, смерть мужа, детей, обречённо выдавит:
  — Ай, делайте что хотите! Я ужо своё отжила!

Уже вываливаясь в сени, еле слышно дополнит:
  — Видно такая моя судьбинушка!
               
                4.

      Вера Макаровна, сразу уловила восхитительно изменённое настроение зятя, до сего — всегда лодыря, никогда не помощника по двору и строениям, а тут запросил молоток и гвозди, вдруг заметив непорядок в заборе.

   Старушка подошла к собачьей будке, к старенькому Валету. Большой пёс, гремя цепью, криволапо и прихрамывая подошёл к хозяйке, прижался к сухонькой её коленочке, уставился уставшими и преданными глазами на женщину, вяло и слабо покачал тяжёлым хвостом своё врождённое приветствие, вроде даже обречённо вздохнул, отвернулся.
 
   Вера Макаровна, не находя сил сдержать себя, засопливилась, заслезилась, поглаживая голову преданного друга:
  — Прости меня, мой родненький дружочек!.. (пауза, слёзы) — Пойми… я не могу дочкЕ отказать! — про себя подумала: «Откажешь, будешь проклята на веки, особенно зятем!»
         
    Старенький, исхудавший и клокастый от старости, пёс, уткнулся сивым носом в ногу старухи, молчал. Вера Макаровна, с трудом отстегнула ошейник, даря тому больше видов и свободу:
  — Иди, на вулицу!.. Погуляй!.. А я тебя вкусненького пока сготовлю… наложу… как ты любишь!
 
    Мимо, уже с новыми заботами, качая увесистым задом и упругими ляжками, пронеслась работник Гастронома, поправляя золотой перстень, на пухлом пальце, крикнула:
  — Мам-м! Да выпусти ты его на полную волю! Пусть погуляет… может нового хозяина себе найдёт! Ха! Ха! Ха!

    По верху неба, над дощатой крышей, с тощей телевизионной антенной, пролетела вольная ворона, «бомбардировщиком» метко метнув «отходы» Райке прямо на голову, вырвав из той шквал возмущений и проклятий.

    Вера Макаровна, готовя прокорм собаке, медленно перебирала в памяти дворы и лица своих земляков, решала, кому заплатить, чтобы приютили несчастное животное: «Чалкин, старый, мог бы тебя взять… да помер! Соседка… Валька… у самой  тощим бегает… Кузьминским… нет, Настя не любит собак, видела как палкой била чужую… Этим, не дай бог, они за деньги любую приютят… а по пьянке запросто из ружья на огороде забьют… Жульковичихи… не-е… ей здоровый и гавкастый сторож нужен…»

    Сивый Валет, единственный раз в жизни не притронувшись к любимой еде, кривобоко поплёлся на просторную улицу, к людям, на большой свет. Прилёг у палисадника, уже подслеповатыми глазами уставился на тёплое весеннее солнышко, ветхими ушами уже не реагируя на звук трескучих тракторов, машин и мотоциклов.

   Моментальная Райка, уже расписав «ценник» по всему материнскому добру, поправив «химию», закачалась ягодицами к магазину, к центру сбора всех разносчиц сплетен и просто скучающих ротозеев. В самый привоз — вклинилась, оглашая, что имеется на срочном сбыте. 

               
                5.

      Пока довольный зять стучал молотком, что-то напевая из «Хиля» под нос, а дочка бегала по деревне, организовывая забив хрюшек, Вера Макаровна, одела свою выходную кофту, резиновые сапоги, через огороды засеменила в лес, на тропу, на кладбище.

    Женщина сначала к сынам приблизилась, поздоровалась, поцеловала образки. Привычно — про себя поговорила, у всех убралась.

    Улыбчивое солнышко плывёт левой стороной, изумрудными камешками и капельками  переливается-играет между хвойного леса, в сопровождении целого оркестра певчих птах, кои будто выводят, сообщают, голосят: «Живи старушка…  только много ещё живи!!!.. Ты это своей честной жизнью заслужила!!!..» Но, старушка лесных музЫк уже не слышит... у неё боль в голове и на слабом сердце.

   Левей шажок, ещё на один шаг продвинулась, смахнула платок, застыла у самого высокого креста:
  — Ну, здрастуй, Коленька! — мягонькой ручкой, кофты — рукавом, бережно проведет по деревянному кресту, по фотографическому образку покойного мужа, снова не сдержится, засопливится, заслезится, волнительными ручками наводя порядок на могилке:
  — Вот, Николай Василич… пришла проститься с тобой! — присаживается на лавочку, — чую, не вернусь уже в свою деревеньку, твоими ручками отстроенную хату… — смахивает быстрые слёзы, ищет застиранный платочек. — Мы с тобой ничего не видели в той жизни… пусть же наша девочка в расширенных условиях поживёт… — на прощание ещё раз целует образок, вздыхает:
 — Пойду… попрощаюсь со старухами… схожу последний раз на озеро… вот, боль… собаку не знаю куда деть…

   Вера Макаровна, вместе с дочкой искали Валета, криком пытаясь к себе призвать.
Мимо её подворья, проезжая телегой, при «Приме» в прокуренных зубах, катил пожилой колхозник. Не зная вопроса, образовавшего на чужом дворе, завидев озабоченных женщин, крикнул:
  — Макаровна! Я тваво Валета видав сечас на старой дороге… еле брёл в тайгу!
 
Когда ему в ответ всё объяснят, мужик, познавший всякую семейную и хозяйскую жизнь, криком ответит:
  — Видно, пошёв подыхать у тайгу! Уже никода не найдешь!

    Вера Макаровна, скончается тихо, как и жила, буквально через месяц, после того как последний раз увидит свою любимую деревеньку. И будет ей, в последнем страшном сне видится родная хата, в которую ночью лезут деревенские воры, отчего обомлеет изношенное сердечко, остановится.

    Райка, перебирая материнские старые тряпки, сложенным листочком найдёт её последнюю просьбу: похоронить на родном кладбище, положить между мужем и детками. Что дочка и выполнит.

                27 июня 2025 год.