Содержим страстьми... Часть П. 4. Президент. Нов р

                4. Президент

     *Напоминаю: в текст повествовании вплетаются страницы книги 2003 года. Для удобств восприятия они обозначены звёздочеами в начале и в конце цитируемого фрагмента*.
     (Комментарии с позиций сегодняшнего дня в скобках).

    *Международная конференция рериховцев. Собрание посланцев всего бела света, алчущих истины.
     Метро “Выхино”.
     Арендован просторный, помпезно-торжественный зал бывшей Высшей школы ЦК ВЛКСМ. Регистрация в холле, почему-то платная. В фойе главной аудитории ярмарочная толчея – книжная лавка с полу-запретной и малодоступной литературой: брошюрами теософов былых и нынешних дней, книгами по буддизму, кришнаизму, современной эзотерике.
     Но цены! цены!
     Обстановка – отчужденно-радушная. Все приветливы, улыбчивы, но почему-то каждый отдельно от каждого. Словно семья, где все забыли друг друга. Даже участники  н а ш е г о  научного семинара порознь. Одного-другого поприветствовал издали, отвернулись, вроде не заметили.
     Только Наташа, сотрудница МРЦ и, кажется, секретарь Людмилы Васильевны, выдавая значок участника конференции и программу, по-доброму улыбнулась и сообщила:
     - Вы после перерыва, где-то около трех часов. Готовы? Текст – орггруппе.  Собираемся издавать. И не забудьте: по окончании – оптический театр.
     Это о моем выступлении, к которому полгода готовился, для которого провел со студентами социологическое исследование. И, корпя над которым, открыл для себя, а, может, и не только для себя, нечто рубежное – социо-духовный метод анализа явлений. Доклад – об этом.*
     (Заголовок из «Богатства…»).
     От девы по-прежнему ни звука. Отэсэмэсить снова? Извиниться, объяснить: обидеть не хотел, только предупредить, уберечь от неизбежного исхода.
     А смысл? Если под «коксом», не услышит, не вникнет, не поверит.
     Нет, надо как-то иначе. Нужно узнать, как общаться с торчками, пробиться к ее сознанию, повлиять на нее.
     Мне это нужно!?
     А ноющее сердце? А назойливо раз за разом к возникающие в воображении картины распластанной на тахте уральской красавицы, курильщицы опиума в окружении «тосовки».   
    *Зал переполнен.
     Свидетельство силы Движения? Похоже, да! Всеохватного, Рериховского, ведущего в новый век!
     Вот его лидеры рассаживаются в президиуме.
     Приветствие президента-академика.
     И – слово Шапошниковой. Ну, держись рутины с догмами. Говорит вечно «Живая Этика» – откровение о человеке и мире...
     Но не откровение звучит в ее слове, возмущение. Подлым провокационным искажением принципов правоприемности  н а с л е д с т в а  Рерихов. Коварными и ловкими попытками захватить его индианкой-домосмотрительницей музея-усадьбы в Калькутте. Корыстной позицией Совмина. Его намерением пересмотреть волю завещателя о внегосударственном статусе Центра Рерихов и завещанной ему собственности и переподчинить ее властям. Акциями русской православной церкви, поддержавшей власти и устроившей идеологическое судилище – отлучение рериховцев от церкви.
     - Но мы выстоим и победим! – Оптимистический финал выступления Людмилы Шапошниковой прозвучал, однако, похоронным аккордом...
     Сигнал к драке? Наших бьют? Кошелек или жизнь? Атмосфера кулачного боя воцарилась в зале.
     Последующие доклады смазались, в сознании не укладывались.
     Какая наука! Какое развитие идей, когда дело о запрете, изгнании и дележе  н а с л е д с т в а ! Не наследия, не Учения – богатства.
     И это желанная свобода? Это духовный ренессанс? Не гашение ли это их? Не набег ли орд, жаждущих передела всего и вся? В связке с примкнувшим к ним крылом православной церкви! 
     С в о й  доклад на фоне треклятых перипетий казался схоластическим умствованием. Звучал натужно, искусственно. Не удивился, получив записочку из президиума: “Регламент...” В отключенном состоянии просидел до закрытия форума.
     Оптический театр только добавил холоду. Перетекавшие из одной в другую формы, круги, линии напоминали улетающую вотще силу умных, душевных, но неприкаянных собравшихся индивидуумов...
     Зато здесь, рядом с «учителем» и вокруг него – аура взаимопритяжения, трепетности, нечаянной устремленности. Ощутил это особенно ясно на следующий день, во время четырехчасовой речной прогулки.*
     (Все так и было).
     Тщета, безнадега. Новая работа в тягость.
     Кафедральные коллеги настораживают. Ждут момент, чтобы предать, в чем-то уличить, упечь тебя в каталажку ни за что? День за днем текли в душевном вакууме, при полном параличе желания хоть что-то делать.
    И это ему, некогда с благословения человека-симфонии ощутившему в себе космические силы!.. Только что не воспарившему в небожители?
     «Переметчица»-изгой по-прежнему нема.
     А ведь что-то там с ней происходит!
    *Две палубы туристского парома заполнены дисайплами. Судно медленно движется вдоль залитых осенними красками берегов. Холодно. Сотни учеников-экскурсантов разместились в громадных размеров кают-холле. Посреди него уже знакомое “эксклюзивное” кресло. Вокруг плотными кругами сидят на полу ли, низких ли диванчиках его преданные послушники. Наша пятерка в первом круге.
    «Гуру» объявляет тему встречи – Россия. Он хочет  п р е п а р и р о в а т ь  русских учеников, то есть вскрыть их душу, увидеть их сердце, через которые можно  понять, чем живет страна, поведать об этом присутствующим, приоткрыть ее завтра.
      Первым пред «учителем» предстал наш “больной”. Он и вправду выглядел неважно. «Гуру» сделал руками несколько пассов, надо полагать, изгонял из него простуду, и заговорил. Я впервые слышал его близко и был поражен произношением: чередой льющихся хриплых звуков, по моему восприятию, даже и не складывавшихся в слова. Переводчик же – молодой парень с русским носом и еврейскими глазами – излагал его речь легко и просто.
     «Учитель» говорил о здоровье русских, духовная составляющая которого могуча, телесная же истощена. Потому что русская душа все еще заперта в темнице. Нужно дать ей волю, тогда вылечится и тело.
     Вторым пригласили меня.
     - Hi, Nikolai, – улыбаясь кивнул Гуру. Типично американское приветствие это я знал. Но дальше пошла не дешифруемая лексика. Я ничего не понимал.
     Да еще переводчик стал говорить почему-то с задержкой, пропусками целых фраз, явно побуждая меня самого распознавать произносимое. Я же стоял чучело-чучелом. Потом он вообще замолчал, лукаво скашивая глаза в мою сторону: мол, давай-давай, тужься сам.
     Пришлось, собрав волю и внимание, на какие был способен, вслушаться в слова «учителя».
     И – еще одно чудо? –  начал понимать их. Каким образом?! Не смог бы объяснить. Но воспринимал, и не только основную мысль, но и ее оттенки. Скоро сообразил, что вообще не слышу звуков его речи, а слежу лишь за движением губ.   И понимаю произносимое ими.
     А говорил он о том, что люди в СССР, как нигде в мире сильны духом, и что они, разогнувшись, поднимут небо над человечеством, как атланты, и т. д.
Его размышления вслух длились минут двадцать. В течение всего этого времени продолжался мой мистический контакт с ним.
     Он и сейчас памятен мне даже в деталях...
     Через день вернулись в Москву, гудящими от впечатлений. А я еще и – облаченным полномочиями президента Московского Центра медитации. Абарита сообщил об этом решении «гуру» на встрече с московскими учениками. Они беспрекословно приняли выбор «Учителя».*
     (Незначительные редакторские исправления, смысл тот же).
     Не может быть! Ночной долгожданно-нежданный треньк мобильника.
     От нее.
     Дрожащими пальцами открыл сообщение.
     Да. Свершилось ожидаемое. Предчуствованное. Предвкушенное. Незримо зримое. Таким оно и должно быть ее сообщение: «Я знаю, чиго мине делать, а чиго ни нада. Ты мине не мамка указывать, ты тама сам такой… старый дурак».
     Прими к сведению.
     Получи и утешься.
     Острая боль уязвленного самолюбия. Внезапное ощущение пронзившего озноба. Такого, как тогда. После первого ее исчезновения-появления. Принесшего неисчислимые потрясения. Теперь все по новой?!
    *Президентские обязанности были:
     - сочинить Устав создаваемого Центра медитации, выправить документы для его регистрации;
     - собрать представительную группу учредителей;         
     - стоять в очередях, топтаться в коридорах власти, объясняя чиновным лицам, что это за зверь – Центр медитации и кто таков этот «учитель-гуру». И выхлопотать их соизволение и подписи на множестве форм.
     Занимался  этим рьяно и  через полгода  узаконил то, что  “по факту” существовало: аренду вместительного  клубного зала, где дважды в неделю пять сотен дев  и мужей медитировали перед портретом  «учителя», разучивали и пели его песни, читали его книги,  изречения и письма, получаемые и Нью-Йорка и переводимые  в  арендованном  же офисе Центра. 
     Закончив дело, вырвался-таки на неделю в Канаду.
     Оформлялся – к поклоннику “перестройки” г-ну Великсону, пригласившему для «гуманитарного» сотрудничества, за год, впрочем, канувшему в безвестность. Отправился же к коллеге – президенту Монреальского Центра медитации, по закону солидарности распахнувшего предо мной двери своего коттеджа.   
     Поездка оказалась знаковой: во время нее понял смысл п о д с а д к и. 
     Пока обновлял выездную визу, погашенную в Берлинском вояже, опоздал на с в о й   рейс до Монреаля. Но “Аэрофлот” в этом случае позволяет лететь с  п о д с а д к о й   на свободное место других рейсов. Мудро: не пропадать же, в самом деле, билету стоимостью в четыре доцентских зарплаты!
     Узнав об этом, упаковал чемодан, попрощался с домашними и – в Шереметьево. На удачу. Вдруг кто-то занемог, загулял, не успел “на борт”.
     И – щелчок по носу, да повод для самоедства: мог бы и догадаться! Советская обыденщина: на подсадку очередь. Гигантская. Многомесячная. С записью фломастером номеров на ладони – кто за кем – ежедневной перекличкой и выбыванием отсутствующих.
     Не спал несколько ночей.  Сообразил: “подсаживаться” надо, когда никто об этом не помыслит – ранним утром Нового года. До которого пара недель.
     Ночь с 1990-го на 1991-й. Решил: сегодня!
     “Благоверная”, как всегда саркастически: пустая затея. Другие не глупей – явятся.
     Ну, едва! Чтобы три сотни “посадчиков” с номерами на ладошке не напились, не забылись, не махнули по случаю новогодия рукой на унылую прозу перекличек?      Не может быть!   
     И вот пешком по безлюдному ночному мраку бреду к аэропортовскому автобусу – прочие еще не ходят. Такси вызвать нереально. Если и повезет, только за сверхденьги.  И бреду своим ходом. Снег, безнадежность, как сосульки, издевки жены.
     Пусть!
     И добрался.
     "Шереметьево" безлюдно. В зоне регистрации тихо, чинно. Ни намека на минувшую новогоднюю ночь.
     Подсадчиков...  двое!  Я – третий.   
     Один за другим проходят пассажиры  к а н а д с к о г о  рейса. Вот последний.    И сведения из самолета: девятеро не явились. Желающих лететь с подсадкой приглашают занять свободные места.
     Не веря в фарт, иду. Чемодан в погрузку, таможенный контроль и через рукав-гармошку – в самолет. Занимаю кресло возле окна. В ряду всего один пассажир, вежливо посторонился, пропуская...
     Разбег. Взлет.
     Ай да подсадка! Сработала!
     Самолет оторвался от земли. Летим в Канаду!*
     (Название раздела «Я – русский», и тогда звучавшее в несколько ироническом тоне, снял, заменив более отвечающим пониманию сути вещей, отображенных в книге. Оно и вынесено в заголовок).
    *Двигаюсь, что-то делаю, думаю, не видя и не слыша ничего. Пришиблен ее грубым, выбивающим внутренний стержень «…ты тама сам такой старый дурак»? 
     Если бы. Ощущением вины, которое отныне будет снедать его всегда.
Тем, что погубил. Ее и, возможно, внезапно вспыхнувшее влечение к ней. Ощущение, силу которого за последние сумбурные годы забыл, которого ему так по жизни не хватает. Теперь бессмысленно, нелепо им загубленное.
Виноват он, выдворивший ее и свои чувства вон из своего суетного бытия…
     Когда за окном ничего интересного, кроме облаков уже не было, обернулся к пассажиру-соседу. И обмер.
     Владислав Третьяк! Приветливый, улыбающийся, обаятельный, доступный.
     Одиннадцатичасовой перелет рядом с ним был подарком. Любимец, кумир миллионов, по славе, выпавшей на его долю, сравнимый, быть может, только с самим Юрием Гагариным, охотно отвечал на вопросы, делился заботами. В СССР уволен из армии, разжалован, лишен чинов и званий. За океаном – почетный гражданин, руководитель школы ледовых вратарей. И желанный гость.
     - Лечу вбросить шайбу на турнире детских команд. Конечно – за их счет.
     - За то, чтобы подобное было у нас!
     - Хоп! – беззвучно чокались мы мягкими прозрачными стаканчиками, которые наполняла приставленная к нам (к нему!) стюардесса.
     Потом кто-то из экипажа увел Третьяка в кабину пилотов. Перед тем как скрыться за дверью, Владислав приятельски подмигнул мне.
     Оставшись один, задумался.
     Вот подсадка. Волей случая, нет – судьбы! – забросившая на другую орбиту, иной маршрут. Встреча с кумиром целого поколения, знакомство, общение с ним – все благодаря ей.
     Но больше!
     Разве не подсажен я к учению «гуру»? Ведь и в Канаду я лечу на подсадку – к президенту Монреальского Центра медитации, в его дом, под его опеку. Что это, как не подсадка на почву, возделанную «учителем»?
     Но разве не подсадка вся наша жизнь? На древо своего народа, его обычаев и культур. И это нормально. Частица становится одной и составляющих целого.    Хуже, когда наоборот. Когда целое превращается в часть чего-то, например, “подсаживается” на некое “Учение”. Это противоестественно. Противно природе вещей. А ведь именно это произошло с нашим народом и другими государствами в начале ХХ века, когда они были подсажены (а мы вскарабкались сами!) на революционный паровоз под названием "в коммуне остановка"!
     Но, оказалось, мчались в пустыню, покуда не кончилась колея. И теперь вот выбираемся оттуда по колено в обломках и мусоре, полуголодные и виноватые перед всем миром. А сегодня?
     Не стремимся ли подсесть сами и подсадить огромную не разворотную Россию на рейс стонущего под игом демократических завоеваний электронно-компьютерного Запада? Нужно наоборот – подсаживать лучшее из его достижений на наше древо!
     Хотя, если на “древо”, то не подсаживать. Прививать, как ветвь.  Привой нового сорта на древнее древо только омолодит его и принесет новый плод, не повредив ни корней, ни кроны. А само дерево будет цвести. И впервые догадка: а не подсажен ли я на Учение “Живой Этики”?*
     (Эпизод встречи с Владиславом Третьяком может показаться не «в тему». Но именно знакомство с ним позволило мне понять глубинный смысл понятия «подсадка).   
    *Ощущение подсадки возникло и во время другой заокеанской ездки, в августе 1991-года.
     «Учителю» 60 лет.
     Двадцать пять русских учеников впервые мчат в его гнездовье – в Нью-Йорк.
     И вот Америка. Руганная-переруганная, далекая, заокеанская, хваленая-перехваленая, закормленная-перекормленная, запретная-доступная. 
     Первые впечатления: многолюдно и нечем дышать. Аэропорт – как небольшой город со множеством петляющих улиц-проходов через таможню и неостановимо движущемся сквозь них народонаселением. И уже в очередях на выход, особенно на подъездных площадках для автомобилей ощутил нехватку кислорода.
     Пожрали тысячи моторов? Непрерывно взмывающие вверх самолеты? Но в зеленом районе города, куда поселили делегацию и где располагалась обосновался «учитель», – то же самое. Выгибаешь грудь, забираешь предельно воздуха, чистого, свежего, напоенного ароматом приветных улыбок и – стеснено дыхание.     Так – будто сдавлены легкие, сжаты ребра. И только возвратясь в Москву, поставил диагноз – субстанцианальная недостаточность.
     Впрочем, она с лихвой перекрывалась ежедневным и ежечасным пребыванием на открытом теннисном корте, принадлежавшем Гуру, где он играл с учениками, где проводились медитации, концерты, ставились спектакли и т.д. и т.п.  И где прошли два ярких месяца жизни в Штатах.*
     (Действительно, ярких: с раннего утра до позднего вечера озаренные щедрым солнцем, спортивные игры, медитации на корте, сменяющие друг друга краткие представления-скетчи, неожиданные акции «гуру» – все ново, необычно, интригующе. Лишь к концу их стал улавливать скрытую, теневую подоплеку происходящего).   
     Снова мысли о ней. Впрочем, скорее, о себе, ею повязанном.  Вопреки всякой логике, всему и вся. На голых эмоциях, казалось бы, его же социо-духовной логикой давно отмененных.
     Для чего против собственной воли я  о п р е д е л я ю,  ф и к с и р у ю  самим же изгнанную бывшую техничку-повара?
     Это после ее нарко-взбрыка, брошенного в лицо, явно поймавшей кайф девицей, опустившей в беспросветную реальность его и впрямь уже отнюдь немолодого женатика, некогда приютившего ее. ("Ты тама сам такой... старый дурак")!
     Объяснил бы кто.   
    *9-00. Время утренней медитации.
     На “фанкшен”, как здесь называют теннисный корт, все в сборе. Нью-Йоркские и другие иноземные ученики кто с книгами Гуру, кто в наушниках, источающих мелодии Учителя, кто, просто положив руки на колени, – в предмедитационной готовности.
     Из подрулившего к корту БМВ выходит Шри Чинмой. Ему помогают водитель и охранники. Сидящие на скамьях корта приветствуют его буддийским сложением ладоней. Цикады на деревьях вокруг корта, до того неслышные, стрекочут ошалело громко.
     Гуру проходит в палатку. Устраивается все в том же, знакомом по Германии   персональном кресле. Через приоткрытый полог и прозрачную пленку видна его жизнь. Вот он пьет соки, отвечает на телефонные звонки, смотрит телевизор, потом видео, что-то записывает. Откидывается на опущенную почти горизонтально спинку кресла. Возле его ног склоняются двое учеников.
     Разогревают перед выходом на корт, массирует, лечат?  Вообще, Учитель жалуется на боль в суставе – следствие давней травмы. Даже объявлен конкурс на лучшее приспособление для тренинга ноги. Обещана хорошая премия.
     Но вот он поднимается и выходит к ученикам. Цикады неистовствуют. Гуру возносит ладони-домик пред очи – все вторят, заряжаясь исходящей из него энергетикой.
     Вот едва заметный его знак и ученики спускаются из зрительных рядов на поле корта, длинной, непрестанно движущейся змейкой пересекает его вдоль, потом поперек, затем из угла в угол. Сообразив, – так надо – где-то посередине русская делегация. И смутное ощущение – ее подсадили на отлаженный конвейер “фанкшена”-действа.
     Новый знак, и змейка перестраивается в колонну по одному во всю ширину площадки. «Учитель» снова возводит ладони гору, и ввысь к вершинам деревьев устремляются низкие хрипловатые, душу раздирающие звуки:
     - О-о-о-о-о-о-о-У-у-у-у-у-у-у-М-м-м-м-м-м...
     Колонны подхватывают их, умножая стократно. Тело пронизывает дрожь, горло щекочут электротоки. Еще знак – и, продолжая пение, масса людей приходит в движение. Теперь хаотичное, произвольное. Затем вдруг вслед за «гуру» начинает совершать кто короткие разовые, кто двойные, кто высокие прыжки-шажки.
     Потом узнал – это динамическая медитация, сбрасывание оболочек, корост обыденности. Внутреннее омовение учеников в очищающем контакте друг с другом. А, главное, с самим «учителем». За полтора часа процедур начинаешь чувствовать собственное "я".
     В конце действа мускулистые, загорелые парни в чистейшей белизны шортах выносят и расставляют объемистые ящики с коробками пиццы, винограда, бананов, яблоками, арбузами, киви и еще какими-то неведомыми плодами.*
     (Даже сейчас не брошу камня на описание тех событий: посланцам рухнувшего Союза нерушимого, утратившим веру в то, чем жили, творившееся на корте не могло не казаться праздником. Да, навязываемая чужеродность разворачивавшейся фантасмагории смущала уже тогда. Но… стерпится-слюбится, новое не прирастает сразу, вдруг и т.д. Теперь очевидно: то было не смущение, но пробивавшийся сквозь обворожительную экзотику «учителя» стыд). 
    *Просад.
     Разбирается с ритуальными поклонами, сдержанно. Поглощается с хрустом, смаком, играючи. По жаре лучше не придумать! Гурманам на зависть.
     Эх, повторить бы!  Вон там сколько еще всего!
     Но нельзя. Всем по порции, больше ни-ни.
     Но «гуру» хитро подмигнув, дает знак: на добавку налетай! И вокруг ящиков в момент куча мала – хватай, что успеешь. А он, виновник всего этого, улыбается. Доволен творимым спектаклем? Или жизнью-игрой, им придуманной?..
Так или этак, там или здесь, мы, из России, на этой солнечной сцене – статисты. Выведены из-за кулис в готовый спектакль под названием медитация.
Подсажены на рейс в небо, в рай, ко Всевышнему.*
     (Все можно принять и сейчас, кроме наивно-поверхностного в своей сути восхищения взахлеб «проявлений» человека-уникума).
     Попытки забыть ее и все, что с ней связано, бесполезны.
     О н а – в моем внутреннем бытии. Неизбывной ранящей реальностью, невольно, но прочно связанной с событиями, обрушившими, как мне казалось тогда, там в Нью-Йорке,  наш мир, - с ГКЧП.