Книга о Ницше. Глава 4. Ниспровержение морали

Продолжаю свою книгу Ницше из далёкой Франции, где сейчас проживаю волей судьбы. Кто бы мог подумать, что Франция подействует на меня так вдохновляюще? Копирую здесь предисловие, которое уже публиковал ранее, если кто-то читал его раньше, можете сразу попустить первые 3 абзаца и переходить к содержанию главы.

Предшествующие главы:
1.Эволюция взглядов Ф. Ницше на греческую трагедию (http://proza.ru/2024/01/02/1506)
2. Ницше, Дарвин, Шопенгауэр (http://proza.ru/2020/08/14/1392)
3. Натурфилософия Ницше (http://proza.ru/2025/07/20/1573)

Предисловие

 
Удивительно, но до сих пор, а протяжении уже ста пятидесяти лет Фридрих Ницше остаётся мыслителем, которого продолжают понимать прямо противоположно тому, что он говорил. Случай уникальный даже для истории философии. Я могу вспомнить немало случаев, когда философа истолковывали ложно или упрощённо, так или иначе превратно, но всё-таки основная суть его мысли, хоть, может быть, и в упрощённо форме, схватывалась верно. Взять хотя бы Платона и бесчисленные интерпретации его теории идей, которые уже при жизни этого автора расходились между собой. И всё-таки, главная мысль была понята верно: существует мир вещей и мир идей, первый из которых является в той или иной степени иллюзорным, второй полагается истинным. Мы можем сказать, например, в чём Платон не соглашался с Демокритом или с софистами, за что их критиковал, и какую позицию отстаивал в споре против них. Но когда мы задаёмся вопросом, в чём заключается главным предмет критических замечаний Ницше в адрес того же Платона или Канта или Шопенгауэра, то тут нет единого мнения. До сих пор нет единого мнения о том, что же Ницше не устраивало в христианстве? Есть лишь разные интерпретации этого, часто противоположные друг другу. Есть ещё интерпретации ультраправых, которые подкупают своей простотой, но и они просто игнорируют целый ряд утверждений Ницше, как ранее игнорировали его и толкователи, лояльные фашизму. Например, все почему-то игнорируют отношение Ницше к дарвинизму и к теории эволюции, и хорошо, если только игнорируют. Например, Шпенглер в своей книге "Закат Европы", когда рассуждает о Ницше, приписывает Ницше вещи прямо противоположные тому, которые он говорил. Ницше критиковал дарвиновскую борьбу за выживание, Шпенглер же утверждает, что Ницше, наоборот, радикально обобщил эту борьбу на всю природу и на человеческое общество, называя ницшеанство крайним дарвинизмом. Прочие толкователи, как, к примеру, Хайдеггер или Делёз, просто игнорируют те места в сочинениях Ницше, где он возражает дарвинизму и то важное значение, какое эти возражение имеют в его общей картине мира. 

Часто из-за такого противоположного истолкования мысли Ницше его рассматривают как некоторого Сатану от философии, апологета фашизма и антигуманизма. Его постоянный призыв стать твёрдым, восхищение сильными личностями и историческими персонажами, известными, как завоеватели, его концепция сверхчеловека в конце концов - всё это очень смущает читателя и вкупе с противоположной интерпретацией заставляет думать, будто Ницше отстаивал диктатуру, всякое классовое неравенство, насилие и войну. Но Ницше скорее говорил нам, что многие из этих концептов мы понимаем неправильно, превратно, и уж точно превратно мы понимаем многих исторических персонажей. Например, такие персонажи как Юлий Цезарь и Александр Великий могут быть поняты нами только в очень упрощённом, масскультовом виде, когда мы сильно упрощаем их мотивации и поступки. Тогда они предстают перед нами обычными диктаторами. Ницше предлагает другую парадигму, совершенно другую оптику, в которой эти исторические персонажи предстают совсем иными, как минимум, загадочными, во всяком случае, современники понимали их исключительно как загадку. Римляне времён Юлия Цезаря не понимали, чего хочет Цезарь и чем он мотивируется, возможно, и сам Цезарь этого не до конца не понимал, его деяния представляли загадку для него самого. А сегодня историки часто истолковывают дело так, что Цезарь добивался каких-то простых вещей, типа власти и богатства и всегда точно знал, чего добивается и отдавал себе отчёт во всех своих поступках. Ницше возражает именно против этого, он утверждает, что и Наполеон, к примеру, сам не знал всех причин, почему он поступает так или иначе, а вместе с тем, он был военным героем, который ни раз мог погибнуть на поле боя. 

Иначе говоря, Ницше пытается реабилитировать инстинкт и роль инстинктивного поведения в истории, он сам об этом пишет прямым текстом в своём сочинении "О пользе и вреде истории для жизни". Но именно от этого возникают как раз кошмарные интерпретации Ницше. Ведь, начиная с Платона, животный инстинкт считается чем-то по определению порочным, а необузданный инстинкт полагается вредным. Платон утверждал, что счастлив может быть лишь тот, кто различает добро и зло, а для этого нужно обладать разумом. Животные разумом не обладают, следовательно добра и зла не различают и являются несчастным, их жизнь подчинена выживанию и борьбе за выживание. Это же понимание дикой природы затем повторили христиане. И лишь затем, уже после них всех последним так дикую природу понимал Чарльз Дарвин. Ницше предлагает качественно иное понимание инстинкта, он с самих ранних сочинений заявляет о несогласии с платоновской интерпретацией дикой природы, более того, находит у древних греков совсем иное понимание природы. То есть, в платоновской системе ценностей Ницше действительно получается защитником всякого рода пороков и асоциального поведения, своего рода апологетом тирании. И все толкователи Ницше до сих пор, можно сказать, находились внутри этой платоновской системы ценностей, причём как критики Ницше, так и его так называемые сторонники, которые такую апологетику тирании пытались использоваться для легитимации своих вождистских режимов. Я же впервые хочу попытаться выйти за пределы платоновской системы ценностей и в первую очередь выяснить, на какой системе ценностей базируются сам Ницше, а дальше я намереваюсь интерпретировать его именно в этой системе ценностей. Только так мы сможем, наконец, понять Ницше впервые не противоположно тому, что он сам говорил и отстаивал. Поняв Ницше, я открыл его для себя, как человека, для которого на первом месте всегда была эстетика. Мысль Ницше - это в первую очередь прекрасно, а уже затем всё остальное. Его тяга к прекрасному сопровождала его с самих ранних сочинений, когда он утверждал, что мир имеет только эстетическое оправдание, и не оставляла до самого конца. Ради эстетики он готов был попрать этику, спорить с господствующей биологией и даже с физикой, возражать авторитетным авторам, если видел в них угрозу для своего радикального эстетизма. Так немного было тех авторов, которых Ницше действительно высоко ценил, и в основном все они были из Античности или из эпохи Возрождения, из Нового времени был лишь Гёте - поэт и писатель античного стиля. Теперь, после того, что я понял, мне это кажется такими очевидным, что даже странно, как раньше никто не обращал внимания на эту эстетическую страсть Ницше? Но, не будем забегать вперёд, и начнём по порядку. 


Глава 4.Ниспровержение морали

Отношение Ницше к морали - это та часть его мысли, которая больше всего создаёт ему репутацию монстра, против которой он вроде не возражал, и всё-таки, нужно понимать, что монстры бывают разные. Выродок, одержимый жаждой крови, - это тоже монстр, но другой тип монстра - это тот, про которого в первую очередь можно сказать "странный". Он пугает в первую очередь потому, что он является непонятным и причудливым, его жестокость, если он её проявляет, не отличается особой изощрённостью, она просто не понятна окружающим, как, не понятна человеку может быть агрессия домашнего кота или какого-нибудь экзотического животного, как страус. Страус пугает прежде всего тем, что он странный, а уже затем проявлениями агрессии. Поведение богов и разных мифических персонажей тоже зачастую является странным и необъяснимым, и Ницше, безусловно, чувствовал родство с этими странными мифическим героями, типа Дедала или Одиссея. И всё-таки, отношение к морали у Ницше, как и всё остальное со временем претерпевает изменения. Мы уже говорили о том, как изменялись взгляды Ницше на эстетику, аналогичным образом менялись его взгляды и на мораль. Изначально отношение к морали было выдержано в духе Шопенгауэра. Интересно то, что Шопенгауэр тоже был моральным скептиком. Он также не верил в то, что человек является полностью вменяемым и несёт полную ответственность, например, за совершённые преступления, поскольку был убеждён, что преступник движим бессознательными мотивами. В то же время всякая мораль настаивает на том, что человек непременно является автором всех поступков своего тела, он всегда осознаёт свои поступки и только он несёт за них ответственность, даже если действовал по приказу или из самообороны. Получается, что и ранний Ницше был безразличен к морали, также как и поздний Ницше, но безразличен по-разному. Ранний Ницше разделял взгляд на мораль Шопенгауэра, который был скорее пессимистом, он был бы рад, чтобы мораль работала, но понимает, что она не работает, бессознательная воля всегда будет управлять человеком, сталкивая его на путь греха. У позднего Ницше признаётся польза морали в борьбе в вредными инстинктами, но при этом есть ещё и вред, который заключается в подавлении высоких, благородных инстинктов. Отсутствие морали может означать господство страха и тирании в одном случае, но в другом случае может также означать господство бессознательной щедрости, высшей созидательной воли, обладатели которой строят свою политическую власть вовсе не на страхе, а на великодушии и гениальных решениях, способных улучшить жизнь людей, даже если люди сами часто это не понимают и не сразу видят своей выгоды.



Часто по ошибке компендиумом моральных и политических воззрений считается раннее сочинение Ницше "Греческое государство", выдержанное очень в духе Шопенгауэра. Главное, что тут нужно понимать, что это сочинение было написано как приложение к "Рождению трагедии" и изначально вообще должно было войти в книгу "Рождение трагедии". А, как мы знаем и как я говорил выше, Ницше позже отказался от многих своих воззрений в "Рождении трагедии", в первую очередь он отказался от шопенгауэровской интерпретации искусства и Античности (см. «Эволюция взглядов Ф. Ницше на греческую трагедию» http://proza.ru/2024/01/02/1506) . Вместе с тем, в "Греческом государстве" ещё хороша видна эта приверженность именно той эстетической концепции, которая была центральной в "Рождении трагедии", согласно которой искусство является обезболивающим средством, защищающим от ужасов жизни. "Для того, чтобы была широкая, глубокая и плодородная почва для художественного развития, громадное большинство, находящееся в услужении у меньшинства, должно быть сверх меры своей индивидуальной потребности рабски подчинено жизненной нужде. За их счет, благодаря избытку их работы, тот привилегированный класс освобождается от борьбы за существование, чтобы породить и удовлетворить мир новых потребностей". То есть, чтобы создать для всех обезболивающее средство в виде искусства, необходимо рабство, то есть ещё больше боли и кошмара создать для некоторой части людей. Это вполне сочетается с пониманием у раннего Ницше греческой трагедии, которая была разделена на диониссийское и аполлоническое начало. Первое представляло собой углубление боли, акцентировало внимание на ужасе и страданиях бытия, аполлоническое начало, напротив, представляет собой светлое и радостное избавление от боли, гипнотизирующий катарсис, уводящий человека далеко от ужасов жизни в мир чарующих фантазий. Но второе не работает без первого, сначала требуется погружение в ужас, чтобы затем превзойти его и испытать удовольствие от чувства отдаление от этого ужаса. Если не иметь перед глазами образ этого ужасного, то не будет и этого удовольствия от отдаления от него.



Важно, что в этой книге уже заключено противоречие, о котором мы уже говорили, когда Ницше одновременно пытается следовать Шопенгауэру, но не может полностью с точки зрения Шопенгауэра объяснить фигуру Сократа. Именно с фигурой Сократа и тем, как Сократ понимал искусство и влиял на него, связан дальнейший перелом в мысли Ницше и его уход из-под влияния Шопенгауэра. В "Греческом государстве" Ницше фактически объявляет себя сторонником государства Платона и Сократа, но с одним исключением, он утверждает, что не только философа, но и художника, творца следует зачислять в высший класс такого государства. Платон, а стало быть и Сократ, не возражал в принципе против таких явлений, как война и рабство, и Ницше, пытаясь создать модель государства, зеркально противоположную платоновской, также против этих явлений не возражает и даже указывает на их некоторую пользу. Подобного мы уже не встретим у Шопенгауэра, оправдание войны и рабства у него едва ли возможно, а их связь с высоким искусством, как сильным обезболивающим средством, никак не исследуется. И всё-таки, Ницше ещё здесь следует Шопенгауэру, он лишь крайне обостряет его мысль, пытаясь с её помощью объяснить Античность. Подобные оправдания войны и рабства можно считать уже свидетельством неудачи указанного проекта Ницше, именно невозможность объяснить до конца Античность в терминах Шопенгауэра делает это объяснение крайне пугающим и антигуманистическим. Или лучше сказать, анигуманистичность такого объяснения как раз указывает на его провальность, поскольку, если высокое искусство не безразлично к гуманизму, а резко настроено против него, то фактически это означает приговор для такого искусства. Возродить такое искусство смогут только крайне правые, популистские режимы, фактически такое отношение к искусству появилось впервые в фашистских режимах. И как неотъемлемая часть фашизма появились трудовые лагеря, где люди занимались фактически рабским трудом. Из-за этого до сих пор по ошибке Ницше рассматривают, как предшественника фашизма. При этом, мы прекрасно понимаем расхождения Ницше с немецким нацизмом, он не был антисемитом и скептически относился к пивным брожениям в умах немцев. Но вот его расхождения с итальянским фашизмом или иным другим фашизмом кажутся не такими очевидными, учитывая, что его сестра Элизабет Ницше фактически называла Муссолини ницшевским сверхчеловеком (Гитлер не был удостоен такой чести). "Греческое государство" вполне можно назвать фашистским сочинением, и это было заблуждение Ницше, против которого он позже боролся и от из которого в конечном итоге смог найти выход.



Поздний Ницше также остаётся моральным скептиком, он не считает, что человек является автором всех поступков своего тела. В этом он ещё совпадает с Шопенгауэром, но теперь, как уже было сказано, античное искусство не является обезболивающим средством, оно избавляет не от боли, а временно повышает болевой порог, то есть порог чувствительность одновременно и к боли и к удовольствию. Человек становится менее чувствителен к боли и к удовольствию, а жизнь вовсе не является кошмаром и юдолью скорби. Но чтобы увидеть, что жизнь не является кошмаром, нужна особая перспектива, которая доступна только с позиции высокого болевого порога, какой имеется у диких животных. Это не избавление от боли, а просто изменение отношения к ней, иная оценка боли, но также и иная оценка удовольствия. Для сравнения, древние греки любили долгие застолья, на которых вино разбавляли водой или мёдом до половины его изначальной крепости, то есть, для получения удовольствия им необходимо было долго выпивать и проводить время в приятных беседах, и пик удовольствия наступал не столько от алкоголя, а от совокупность алкогольного опьянения, приятной беседы и хороших закусок, музыки и прочих наслаждений застолья. Человек с низким болевым порогом может получить удовольствие банально от бутылки водки, выпитой максимальной быстро с минимумом закуски и желательно без лишних разговоров.



Поздний Ницше, как правило, смотрит на мораль с перспективы дикой природы, то есть с той перспективы, которая для античного искусства полагается идеалом. Этот идеал Ницше только интуитивно нащупывает в "Рождении трагедии", а в поздних сочинениях это становится твёрдым убеждением: в Античности дикую природу понимали как царство изобилия и бессознательной щедрости, а поклонение и подражание такой природе было своего рода официальным религиозным культом, продолжением которого было и искусство. Точка зрения Шопенгауэра здесь в корне иная, она во многом совпадает с христианством, которое полагает человека самый страдающим животным, но от того и самым благословенным. Человек, обладая развитым интеллектом, в отличии от прочих животных может во всей полноте ощущать тяжесть и боль бытия. Но, невзирая на такой пессимизм, именно такая способность осознавать боль вызывает в человеке восхищение и делает его господином над природой. К тому же, при помощи прогресса и технологий человек всё-таки постепенно облегчает себе эту тяжесть бытия. У Ницше концепт иной, и тяжести бытия объективно нет, хотя ощущение этой тяжести присуще большинству людей, но это свидетельствует не о их превосходстве над прочими животными, а о их глубоком недостатке перед ними. Следовательно, и утешение находится в подражании дикой природе, искусство и технологии во многом рождаются из такого подражания. Понятие морали у позднего Ницше тесно связано с таким понятием как рессентимент, которое довольно часто ложно истолковывается как его критиками, так и последователями. Масла в огонь подливает ещё первая книга его "К генеалогии морали", которая во многом выдержана в шопенгаэровском ключе, как и ранние сочинения Ницше. При этом вся книга "К генеалогии морали" была написана как предварительные рассуждения к "По ту сторону добра и зла" и "Воле к мощи", и последнее сочинение, как известно, не было окочено, из-за чего целой картины не сложилось. Вместе с тем, именно в первой книге "К генеалогии морали" исследуется лаборатория, создающая мораль, в особенности мораль лакеев, которая в современном понимании уже стала синонимом вообще всякой морали, альтруистическая мораль.



Современные правые, как правило, ошибочно толкуют понятие "рессентимент", рассматривая его как банальную зависть бедных к богатым и одновременно клевету на этих "несчастных" богатых. Обычно на таких позициях стоят рыночники из числа противников социального государства. По факту, великий Ницше, когда вводил понятие "рессентимент", не имел в виду ничего такого. Бедные и слабые не клевещут на богатых и сильных, когда обличают их жестокость и распутство. Те действительно ведут себя жестоко и распутно, здесь не нужно ничего выдумывать Клевета заключается в другом, а именно в том, что жестокому человеку приписывается авторство его жестокости, распутного человека делают автором распутного поведения его тела. То есть, за рессентиментом стоит этическая концепция, которая сегодня безраздельно господствует и среди правых, и среди левых - это концепция осознанности. Полагается, что человек является автором всех поступков своего тела. При этом слабые и бедные себя также нарекают авторами поступков своего тела, в которых периодически исповедуются и каются. Исповедь приобрела такое огромное значение в христианстве, потому что именно она - исповедь была оружием, направленным против господствующих сословий. На исповеди человек признаёт за собой авторство всех поступков своего тела, даже если он действовал по приказу или из самообороны. В христианстве самым тяжким грехом считается самоубийство, то есть не тот грех, который больше причиняет вреда, а тот, в котором невозможно раскаяться. Отнять у господствующего класса право на наивность, право полагаться в своих действиях на инстинкт - это уже значит заставить его сомневаться в себе и тем самым подорвать его господство. Ведь что бы не говорили социалисты, господствующие классы как правило не считают себя эксплуататорами, поскольку они в значительной степени не осознают, каким образом в их руках оказалась их собственность. Рессентиментные идеологи учат их осознавать это, то есть рассказывают им историю их воинственных предков, но непременно так, чтобы убедить их, что предки действовали осознанно и были авторами всех поступков своих тел. На этом же рессентиментом обмане строится экономическая концепция свободного рынка, якобы человек во время купли-продажи полностью является автором своих поступков и желаний и заключает сделку вполне осознанно. Так что идеология правых насквозь рессментиментая, как и идеология левых.

 

Правые и левые разными способами пытаются решить одну проблему, обнаружившую себя в сочинениях Адама Смита: рационально объяснить стоимость всех товаров, то есть объяснить происхождение стоимости из рациональных, осознанных действий людей. Смит полагал, что стоимость всякого товара формируется трудом, затраченным на его производство, транспортировку и хранение. Но он так и не смог подобным образом объяснить стоимость такого товара, как земля. Земельные участки не создаются человеческим трудом, они присваиваются одними и сдаются в аренду другим. У Смита выходит, что земля - это единственный товар, который не имеет себестоимости и потому стоит всегда столько, сколько за него готовы заплатить. Дальше левые и правые экономисты по-разному пытаются развивать идеи Смита. Маркс стремится создать полную теорию стоимости и объяснить происхождение стоимости земли также из труда, а это можно сделать только одним способом: объявив земельную собственность грабежом. Одни захватывают землю, затем по произвольной цене сдают её в аренду и силой заставляют арендаторов платить своевременно и полную сумму. Разумеется, предприниматели, которые арендуют эту землю, пытаются компенсировать себе эти траты, изымая её у рабочих, которые своим трудом что-то производят. Получается вообще порочный круг, когда всякая частная собственность является в той или иной степени грабежом, и все владельцы собственности так или иначе вынуждены осознанно участвовать в этом грабеже. По другому пути пошли правые экономисты, они, напротив, сделали вывод, что раз у Смита земля стоит столько, сколько за неё готовы заплатить, то всякий товар стоит столько, сколько за него готовы заплатить, и причём каждый платит добровольно и вполне осознанно, будто бы каждый раз это является результатом равноправной сделки. Обе экономические теории строятся именно на рессентименте, как понимал его Ницше, тогда как нет ничего проще, чем предположить, что стоимость товаров, кроме всего прочего, зависит ещё от многих случайных, бессознательных факторов.



Правые любят обвинять в рессентименте всех, кто не разделяют их, правую экономическую концепцию. Поскольку нет ни одного внятного аргумента, который оправдывал бы сверхприбыли миллиардеров, то приходится использовать аргумент от противного: якобы, те, кто против таких прибылей, те есть кровожадные большевики и завистники. Толпа бездарей завидует богатому меньшинству и пытается очернить репутацию этого меньшинства самыми разными способами. Как далёк был Ницше от такой плоской интерпретации сути вещей. Хотя, из первой книги "К генеалогии морали" может показаться, что рессентимент является исключительно вредным явлением, вместе с тем, Ницше готов признать и его пользу. Рессентимент формирует мораль лакеев, то есть, альтруистическую мораль, где для меня на первом месте не моя польза, а польза какого-то другого. Ницше утверждает, что такая мораль возникла как реакция на некую мораль господ, для которых, видимо, не существовало ещё понятий добра и зла, но они пользовались понятиям хорошего и плохого и себя, правящий класс относили несомненно к хорошим, а всех людей простого происхождения к плохим. Эти господа вовсе не является высшим человеком в понимании Ницше, они не так близки к Античности, как к восточным царствам, типа Ассирийского царства, где цари в хрониках гордились своими убийствами и пытками бунтовщиков, посмевших восстать против их божественной власти. Ведь нужно понимать, что рессентимент создаёт вовсе не толпа, толпа вообще чужда всякой морали, о чём писали ещё античные философы и всевозможные христианские проповедники. Все они призывали к воспитанию толпы через привитие ей осознанности. В конце концов, сам ритуал исповеди говорит о том, что человек изначально больше склонен грешить и не склонен осознавать свои поступки, к этому осознанию его нужно принудить. Иначе зачем ещё нужна была бы исповедь? Ассирийские или иные господа мыслят примерно также как толпа или как правители в понимании Сократа, они не осознают того, что они делают, они, как жалуется Сократ, не могут даже внятно объяснить, что такое политика, хоть и занимаются ей (Платон, "Апология Сократа") . И совершенно также в понимании Сократа мыслит толпа. Наличие рядом богатых вызывает у толпы не желание этих богатых опорочить, а желание самим обладать такими богатствами. И лишь среди жрецов появляются те, кто поднимают голос против богатства в принципе, называя его злом. Это настолько элементарные вещи, что даже кажется странным, что их приходится говорить, но их следует сказать, поскольку Ницше часто выставляется таким человеком, который не понимал этих элементарных вещей и наделял толпу свойствами жреческой касты. Нет, всё намного сложнее. Рессентимент действительно может быть полезен в воспитании толпы, в подавлении её зависти и корыстных влечений, проблема заключается только в том, что рессентиментаная картина мира в целом ошибочна, и потому проповедники рессентимента вместе с низкими инстинктами бьют также по людям высоких, благородных инстинктов, поскольку не отличают одних от других, более того, вовсе не верят в существование вторых.



Человек рессентимента - это всегда человек особой веры, он глубоко убеждён, что любое инстинктивное, бессознательное поведение является чем-то вредным, а полезным, добрым, благим может быть только осознанное поведение. Типичный человек рессентимента - это Сократ, давший миру, пожалуй, самую ясную формулу рессентимента: счастье=разумность=добродетель. Ницше много раз выступает против этой формулы, начиная с "Рождения трагедии" и выступает против следствий из неё. А кроме всего прочего, одно из следствий этой формулы заключается в том, что все животные, кроме человека, по определению являются несчастными, поскольку они неразумны и не могут разичать добро и зло. Сократ не просто постулировал это, он в это верил и тем самым он невольно пятнал имена многих деятелей Античности, но, что хуже того, в глазах жителей Афин он ещё и пятнал официальный сакральный культ, по сути, религию. Ведь нельзя забывать, что на суде, вынесшем Сократу смертный приговор, его обвиняли в двух преступлениях, одно из которых заключалось якобы в неправильном воспитании молодёжи, а второе, надо думать, куда более тяжкое, заключалось в святотатстве. При этом Платон в "Апологии Сократа" раскрывает нам подробно только первое обвинение, тогда как о сути второго обвинения мы можем только догадываться, а Платон и вовсе пытается свести его к абсурду. Свидетель на суде в устах Платона обвиняет Сократа в том, что тот не верит в богов, но одновременно с этим утверждает, что Сократ общается с каким-то внутренним голосом, именуемым даймоном или демоном. Сократ тут же ловит свидетеля на слове и говорит, что тот противоречит себе, ибо как Сократ может не верить в богов, если он, по словам самого же свидетеля, верит в даймона? Даймон - это тоже дух, своего рода божество, и раз Сократ верит в него, то законченным атеистом его назвать нельзя, и само обвинение абсурдно. Это то, что даёт нам Платон, то есть, крохи, которые никак не объясняют, почему Сократу был вынесен обвинительный приговор, да ещё такой суровый, как смертный приговор.

Вместе с тем, вполне возможно, что в словах обвинителя не было никакого противоречия. В Античности сложилось вполне конкретное понимание богов, боги часто воплощались в диких животных, и никогда в домашних, часто они воплощались в птиц, как мы видим в "Одиссее" Гомера. Можно легко себе представить, что когда древний грек смотрел в небо и видел там какую-то птицу, то он видел не просто животное, а видел самого настоящего бога, как часто бога могли разглядеть в каком-нибудь бродягe или в человеке, повредившимся рассудком и потому больше напоминающем дикое животное, чем разумного человека. Как утверждает Ницше, античные боги представляли собой голос инстинкта, если они и говорили с человеком, то чтобы заставить его что-то делать и чего-то желать. Полностью противоположно действует даймон Сократа, который начинает говорить только тогда, когда хочет отговорит что-то делать, остановить. Этот внутренний голос всегда выступает как критик, то есть как голос сознания, хоть и звучащий из глубин бессознательного. Даймон может говорить только человеческим голосом и только человеку даровать святость, тогда как мы знаем, что в Античности встречались священные животные и растения, например, священной считалась роща, где преподавал Платон, и по иронии именно в честь этой рощи стала называться его философская школа - академия. Само по себе такое понимание бога у Сократа представляет собой святотатство с точки зрения древних греков. Хотя, конечно, это не причина для смертного приговора, приговор был слишком суров, что говорит о том, что жители Афин на тот момент сами едва ли понимали суть своей религии, и лишь каким-то суеверным чутьём уловили, что даймон Сократа - это полная противоположность их богов. Вероятнее всего, Сократа действительно высмеивал поклонение священным животным и растениям и сомневался в том, что животные могут быть вестниками богов, как и в том, что боги могут говорить с человеком не человеческим языком, а языком образов и инстинктов. Но свидетель на суде уже и сам не понимал, почему религия Афин устроена именно так и рассматривал это просто как обычай, попираемый Сократом, отчего и путался в показаниях.

Из всего этого ясно, что Сократ не пользовался большой популярностью у толпы, он не был никогда сторонником демократии, и всё-таки Ницше называет его философом черни. Именно человечность даймона Сократа делает его представителем черни, поскольку, как утверждает Ницше, типично человеческое - это вообще по определению представляет собой что-то больное с точки зрения дикой природы. И раз даймон может говорить исключительно с человеком и голосом разума, то, стало быть, он говорит на языке черни. Всё аристократическое, наиболее здоровое, благородное у Ницше находится вдали от человеческого, в дикой природе, и лишь немногие люди способны приблизиться к этому идеалу дикой природы. Но человек рессентимента видит лишь типично человеческое, а типично человеческий инстинкт представляет собой инстинкт толпы, в основном необузданную жадность, и человек рессентимента использует рессентимент, чтобы обуздать и по возможности подавить эти инстинкты. В этом, безусловно, заключается польза от рессентимента, а вред его заключается в том, что человек рессентимента уже не может смотреть на вещи иначе, чем посредством рессентимента, вся его картина мира базируется на рессентименте, то есть, на вере в то, что человек может или должен осознавать все поступки своего тела и потому непременно является их автором. Даже если что-то он сотворил в бессознательном состоянии, он всё равно является автором этого , поскольку может всё осознать через исповедь и покаяние, и это считается полезным для борьбы с человеческими пороками. В этом видится высшее благо и высшая добродетель. Поэтому, если чьё-то поведение не укладывается в картину мира рессентиментного человека, то он просто упрощает это поведение, выдумывает мотивацию, которой не было, в упор отказывается видеть очевидное. Ведь примеров такого трагического упрямства философов немало, вспомним хотя бы Каллисфена, который организовал заговор против Александра Великого и за это был казнён, или Катона Младшего, который настолько не желал примиряться с Юлием Цезарем, что воевал против него и в конечном итоге покончил с собой, чтобы не сдаваться в плен. А ведь в основном именно духовные наследники Каллисфена и Катона писали историю Александра и Цезаря, они часто были историками, моралистами, которые формировали в умах образ того или иного исторического персонажа. В силу чего, Ницше задаётся вполне резонным вопросом: возможно ли, что общепризнанное мнение историков ,например, о Цезаре является клеветой и результатом глубоко непонимания его действий и мотиваций? Впрочем, возможна ведь и обратная клевета: идеализация образа исторического персонажа, наделение его такими моральными качествами, какими он не обладал. Сравним хотя бы две биографии Александра Великого, одна из которых принадлежит руке Арриана, а другая - Диодору Сицилийскому. Первый именно идеализирует Александра и восхищается им, второй, напротив, передаёт историю в мрачных тонах. Но может ли мы их осуждать, если такие персонажи как Александр и Цезарь сами нередко не понимают своих действий и их причин и руководствовались инстинктом, но не инстинктом выживания, не жадностью, а совсем другим, расточительным инстинктом?

Но Ницше это не устраивает, поскольку он убеждён, что рессентимент вредит, препятствует появлению людей, подобных Александру и Цезарю, представляющих столько великую ценность для цивилизации. Отсюда напрямую вытекает его концепция сверхчеловека. Важно понимать, что сверхчеловек - это намеренно невозможный для философии концепт, причём он сделан так, что любые попытки его философского осмысления будут представлять собой заблуждение. С одной стороны сверхчеловек руководствуется инстинктом, но при этом таким инстинктом, каким понимал его Ницше, которые не запрещает, а, наоборот, поощряет самопожертвование и любую самоотверженность. Для моралистов типа Сократа или Каллисфена любое самопожертвование и проявление благородства представляет собой осознанное поведение, животные на такое якобы не способны. Стало быть, если какой-то царь или полководец проявляет такие качества, это должно свидетельствовать о высокой осознанности его поведения. Но когда тот же самый деятель начинает вдруг вести себя неосознанно и не соответствует образцу "философа на троне", философы говорят, что власть его развратила или что им овладело безумие, стало быть, от такого правителя лучше избавиться. В их картине мира одно с другим сочетаться не может, не может полководец в здравом уме одновременно проявлять царственное великодушие и мальчишескую жестокость. Если правитель слишком часто проявляет второе, то философы начинают видеть в нём только эту сторону и игнорируют великодушие, теперь в их глазах он превращается в неосознанного раба собственных пороков. Александру Великому в этом отношении повезло больше других, поскольку все дошедшие до нас его биографии написано много после его смерти, и потому иные биографы остаются на точке зрения, будто Александр всегда оставался великодушным правителем-философом. Другие, наоборот, придерживаются ставшей уже традиционной линии биографии: правитель-философ несёт перед собой знамя благородной цели, но постепенно развращается властью, поддаётся порокам и превращается в жестокого тирана. Интересно, что если эта рессентиментная пропаганда очень сильна, то она действительно способна превратить благородного правителя в жестокого тирана, словно подталкивая его к тому, чтобы он стал тираном. Так случилось с Наполеоном Бонапартом, которым Ницше восхищается, как феноменом, но в отличии от Цезаря, Александра или Чезаре Борджиа, не удостаивает Наполеона чести назвать его сверхчеловеком. Восхищение вызывает ранний Наполеон, презирающий роскошь, неподкупный правитель. Со временем он становится более терпим к любителям роскоши и всякого рода взяточникам, которые отвечали ему лояльностью, тогда как все прочие под влияние католической церкви и революционной пропаганды окрестили его чудовищем. Окажись Наполеон в других обстоятельствах, где влияние католической церкви и революционный демагогов было бы не так велико, он бы вполне мог пользоваться искренним уважением буржуа и учёных и опираться на них, а не только на мошенников и взяточников у трона. Ставка на то, что революционные просветители и католики, враждебные между собой, взаимно нейтрализуют друг друга, не оправдала себя, поскольку они сходились, как минимум в одном: в их понимании дикой природы и язычества.



Просветители были убеждены, что языческие религии, которые поклонялись дикой природе, были порождением страха и невежества. Католики во многом сходились с ними в этом, полагая, что страх мешал язычникам постичь истинного бога. Отсюда и убеждение, что власть максимально дикого человека может строиться на страхе и невежестве, и просвещение должно неизбежно разрушить его власть. Но Ницше хорошо показывает, что это ошибка. Древние поклонялись дикой природе вовсе не из страха или невежества, а, наоборот, чтобы культивировать в себе природное бесстрашие перед лицом смерти и опасности. Наблюдая, как дикие животные легко переносят боль, родовые муки и восстановление после родов, как недолго длится у них предсмертная агония, древний человек видел в этом идеал, стремление к которому может сделать человека бесстрашным. А тот факт, что человек обладает развитым мозгом и является существом разумным, означает, что человек может быть стать куда более бесстрашным, чем дикое животное, то есть может превзойти дикую природу. Действительно, животные не способные предвидеть далёких последствий своей отваги, не способны предвидеть всех опасностей, подстерегающих их, человек же способен много думать наперёд. Если при этом человек будет проявлять звериную отвагу, как Юлий Цезарь, то такой человек заслуживает высшего восхищения, и, по сути, является оправданием существования всего человеческого вида. В записках Цезаря, к примеру, с завидным постоянством упоминается одна мысль, что на войне невозможно просчитать всё, многое всегда будет зависеть от случайных обстоятельств. И это говорит полководец, который всегда сражался в меньшинстве против превосходящего врага! И этот человек не проиграл ни одной войны!



Рессентиментная философия бессильна объяснить такой феномен. Что движет таким человеком? Что придаёт ему сил смотреть в лицо надвигающегося рока, если это не убеждённость в собственной моральной правоте? Зигмунд Фрейд в своих поздних сочинениях ("По ту сторону принципа удовольствия") пытается объяснить это через некоторое бессознательное влечение к смерти, причём настолько глубокое, что оно в конечном итоге господствует над влечением к удовольствию, которое Фрейд до этого считал базовым. Впрочем, в этом ещё нет ничего нового, поскольку Фрейд здесь лишь повторяет концепцию Шопенгауэра, более того, он сам признаётся, что стал сторонником Шопенгауэра. Только Фрейд пришёл к этим выводам экспериментальным путём, через работу с людьми, прошедшими через войну и через анализ их сновидений, которые, по Фрейду представляют собой завуалированное исполнение желаний. Но тут заложен камень преткновения, который обесценивает все предшествующие исследования Фрейда. Ведь сама его концепция о том, что сновидения представляют осуществление желаний строилась изначально на том, что человек стремится к удовольствию, в значительной степени к сексуальному удовольствию. Но из-за невозможности в силу ряда причин, в том числе социальных запретов, удовлетворить эти желания прямым и непосредственным способом, бессознательное человека находит обходной путь и маскирует желание под что-то приемлемое и легитимное. Так, собственно, по Фрейду, возникает невроз, и сновидения представляют собой аналог невроза, они хорошо показывают, как невроз формируется, но вместе с тем позволяют обнаружить, какое желание стоит за неврозом, чего или кого конкретно хочет человек. Но теперь, у позднего Фрейда получается, что базовым влечением является влечение к смерти, но тогда сразу встаёт вопрос, почему это желание является таким скрытым и завуалированным? Тут тупик сразу с двух сторон. Либо, причина неврозов - это действительно влечение к смерти, но нет причин, почему это влечение нужно так глубоко скрывать и маскировать, невозможно объяснить символическую связь между сновидениями и стремлением к смерти. Второй тупик заключается в том, что если неврозы всё-таки возникают из стремления к удовольствию, то исцелением от них может быть другое, более глубокое влечение к смерти, которое также находится в бессознательном. А в таком случае психоанализ не нужен и бесполезен, поскольку он изначально базировался на попытках привести человека к осознанию и избавлению от невроза через осознание. Впрочем, выйти из этого тупика действительно можно, если предположить, что влечение к смерти и влечение к удовольствию - это в корне одно влечение, один инстинкт растраты.



Как показывают эксперименты, если человек делится или просто растрачивает вещи, которые он не заработал трудом, в мозгу выделяются нейромедиаторы счастья, которые вызывает в нём ощущение удовольствия [Park, S., Kahnt, T., Dogan, A. et al. A neural link between generosity and happiness. Nat Commun 8, 15964 (2017). https://doi.org/10.1038/ncomms15964 ]. Стало быть, и щедрость может совершаться вовсе не из альтруистических побуждений, а из эгоистического желания получить нейромедиаторы счастья. Здесь желание удовольствия и влечение к смерти могут совпадать. Ведь эксперименты показывают, что нейромедиаторы счастья выделяются не только от факта подарка, но и от твёрдого обещания подарить какую-то вещью. И если, например, было дано обещание отдать жизнь за какое-то дело, то это обещание и стремление выполнить его также может доставлять удовольствие и даже компенсировать боль, которую человек может испытывать при движении к этой цели. С другой стороны, также и сексуальность можно рассматривать как волю к смерти, поскольку организм всё-таки растрачивает свои силы и даже теряет собственное вещество, так, как обычно теряют кровь или часть плоти при ранении. Здесь мужчина добровольно теряет вещество в виде семени, заведомо значительно больше, чем нужно для размножения, и при этом получает удовольствие от этого. У женщин такие потери связаны с деторождение и грудным кормлением. Но такие добровольные потери собственного вещества нельзя назвать в полном смысле щедростью, поскольку во многом оно происходит бессознательно и часто вовсе не является дарением, а является его противоположностью - расточительством. И если щедрость в альтруистической морали считается добродетелью, то расточительство с точки зрения морали является пороком и всегда порицается. Здесь же мы имеем нечто, что может быть и щедростью и расточительством, по ту сторону добра и зла у Ницше означает по ту сторону щедрости и расточительства.



Высший человек является, безусловно, эгоистом, но эгоистом щедрости, это отличается как от альтруизма, так и от так называемой "морали господ", которую нередко по ошибке приписывают также высшему человеку. Тем не менее, мораль господ - это не мораль высшего человека, трудно вообще назвать это моралью, ведь понятия хорошего и плохого здесь берутся вполне произвольно. Хорошим считается тот, кто находится в элите, и кто убеждён, что имеет на это право, а плохими считаются более низкие, особенно низшие классы общества. Более того, Ницше доказывает, что этимологически это есть изначальные значение слов "хороший" и "плохой". Элита здесь руководствуется такими же низкими инстинктами, как и толпа, и поставь на её место кого-то из толпы, его поведение вряд ли будет отличаться от поведения элиты, разве что он будет богат и будет позволять себе удовлетворять различные прихоти. Это всё один и тот же эгоизм скупости, простейший эгоизм. Единственное отличие между представителем элиты и человеком толпы здесь заключается лишь в том, что представитель элиты хорошо помнит своих предков и может назвать даже очень дальних представителей своего рода, и это также единственное, на основании чего он считает себя хорошим - хорошая наследственность. Его предки были правителями и богачами, часто покрывшими себя славой, значит, и он должен быть таким же. Тогда как представитель толпы помнит только своих родителей и, возможно, родителей их родителей. Следовательно, он плохого рода. И единственный способ человеку толпы попасть в элиту - это убедить остальных, что он происходит на прямую от бога и сам является полубогом, для этого нужны пророчества жрецов и всякие мистические свидетельства, и, конечно же, его личные выдающиеся качества. Но такие случаи единичны. В остальном между моралью господ и толпой, не знающей морали и знающей только корысть, нет большой разницы. Ницше только для того приводит мораль господ, чтобы показать, что не существует моральных фактов, а существуют только моральные интерпретации фактов, сами при этом внеморального происхождения. Это особенно важно наше время, когда люди настолько уверовали в альтруистическую мораль и понятия добра и зла, что утверждают, что такая мораль была всегда, а потому, если какой-то историк хвалил какого-то императора, то, вполне возможно, что он просто отрабатывал заказ на пропаганду и создавал моральный образ правителя. Следовательно, историков, которые писали что-то хорошее про правителей, можно обвинить в тотальной фальсификации и работе на пропаганду. Но исследования Ницше хорошо нам показывают, что понимание о хорошем и плохом сильно отличались со временем и когда-то они вовсе не были связаны с добром и злом. Любое зло, какое совершали представители так называемого класса хороших, по определению считалось хорошим, и какие-нибудь ассирийские хроники с восхищением рассказывали о жестокостях своих царей, о тех кастрациях, пытках и казнях, что они совершали над поверженным врагом. Никакого морального оправдания для этого не требовалось. Поэтому древние историки, в отличии от современных, чаще всего могли позволить себе говорить правду и действительно говорили правду, а лучше сказать, сами верили в то, что писали. Ведь правителей мало интересовало, какую моральную оценку написанному дадут читали, главное, чтобы в написанном не содержалось откровенной клеветы и прямых оскорблений. Для того, чтобы понять историю, происхождение и развитие морали, очень важно начать именно с доверия древним историкам, поэтому Ницше так акцентирует на этом внимание.



После того, как мы поймём, что альтруистическая мораль была не всегда, она возникла много позже примитивной морали господ и далеко не сразу стала господствующей, у нас останется ещё открытым один вопрос. Следует спросить, а возможен ли союз альтруистической морали с эгоизмом щедрости, союз рессентимента и высшего человека? Ведь оба заинтересованы в том, чтобы обуздать толпу, не знающую ничего, кроме жадности, оба заинтересованы в том, чтобы перевоспитать старых господ и привить им иные, более высокие ценности. Ницше даёт однозначный ответ: нет, такой союз невозможен, потому что рессентимент изначально приспособлен под обращение с толпой и в самой основе альтруистической морали заложена враждебность уже ко всякому инстинкту. То есть, он показывает, что в основе морали также заложен инстинкт. Творцы альтруистической морали были движимы тем же инстинктом, что и все остальные, пусть и в перевёрнутом виде, физиологически они ближе к толпе. Когда они утверждают, что любые нашёптывающие голоса, любой голос страсти, не подкреплённый разумом, по определению является злом, они приходятся к делу сразу и высшим классам и толпе. Первым они кажутся полезными в мастерстве обуздания толпы, толпе же полезными в пятнании господ и в подготовке возможного свержения оных. Но господа являются господами лишь пока они не осознают многого из того, что творят и считают это всё хорошим по определению. Моралисты играют не тщеславии господ, утверждая, что раз те не являются авторами всех поступков своего тела, значит, является кто-то другой, а они являются лишь рабами этого другого. Разумеется, господа не могут позволить считать себя рабами и начинают играть в эту игру в осознанность, а как только они начинают играть в эту игру, в них, несомненно, пробуждается сострадание, которое в конечном итоге ведёт к потере их власти.



Во второй и в третьей книге "К генеалогии морали" Ницше хорошо показывает, как формируются эти моральный ценности, такие как долг и угрызения совести. Все они взяты из толпы, из повседневной жизни, так, понятие морального долга происходит из материального долга, а развитое правосудие развивается из примитивного чувства мести. Ницше утверждает, что именно садистское удовольствие от боли другого человека сформировало такие понятие как вина и наказание. Так, заимодавец имел право пытать того, кто ему задолжал и не может расплатиться. Он не возмещал утраченное имущество, но вместо этого получал садистское удовольствие от боли другого, которое приносило ему удовлетворение. Позже это право издеваться над должником было отнято у заимодавца и передано государству, которому он мог лишь пожаловаться на нерадивого должника, а затем мог лишь со стороны наблюдать и наслаждаться мучениями своего должника. Следовательно, когда появляются моралисты и начинают говорить о грехе, как о долге, в таком случае за грехом неизбежно должна последовать расплата, то есть боль, в то время как праведники, обижаемые в этом мире, в конечном итоге получат удовлетворение и даже удовольствие от наблюдения за тем, как страдают грешники. Здесь право наказывать должника отнимается не только у заимодавца, но даже и у государства и вообще у всякого человека и передаётся высшим, божественным силам. Но принцип остаётся тот же самый: наслаждение болью другого. И, наконец, грешник должен сам себя наказывать при жизни, дабы затем испытать сомнительное удовольствие от пытки над самим собой и действительно научается его испытывать. Название этой пытки: угрызения совести.



Но тем самым Ницше показывает, что мораль основана на средствах полностью противоположных тем, которые использует высший человек. Господство человека высоких инстинктов так или иначе основано не на поощрении низких удовольствий, а, наоборот, на борьбе с ними и на искоренении самой потребности в таких удовольствиях. Вся классическая эстетика тому пример. Как я уже показывал, античное искусство направлено на временное повышение болевого порога, а это означает уменьшение чувствительности не только к боли, но к удовольствию. Мы можем убедиться в этом на тысячах примеров из античной архитектуры, скульптуры, поэзии и театрального искусства. Например, стоит посмотреть, как в Античности изображали обнажённую натуру, когда намеренно уменьшали размеры гениталий и переносили эротику из гетероэротической сферы в сферу бисексуальности, где эротизм больше связан не с грубым влечением, а с эстетическим восхищением. Или взять античный спорт, забота о красоте тела представляла собой именно подражание дикой природе, стремление достичь такого состояния, при котором человек меньше всего агонизирует. Даже в смерти греки оставались верны этому принципу, например, не поощряли обычное самоубийство, но поощряли эвтаназию, когда человек выпивает яд, но тело его после смерти не уродует страшная агония. Ведь посмертные изменения тела дикого животного также не сильно уродуют особь животного, труп очень похож на живую особь, в нём не видно муки и безобразия. Во многом страх смерти в человеке возникает, когда он видит человеческий труп, видит его безобразные изменения и может чуять отвратительный запах. Создаётся иллюзия, будто смерть - это тоже что-то мучительное или, во всяком случае, не сулящее ничего хорошего. Человек, который жил бы только среди диких животных и видел только их трупы, вероятнее всего, и вовсе не боялся бы смерти, хоть, конечно, и избегал бы её из любви к некоторым вещам в земной жизни. Можно ещё много привести примеров из Античности, например, в войнах был обычай заключать короткие перемирия, чтобы забрать тела павших с поля боя и с честью похоронить их. Этот обычай может быть объяснён только тем, что воины торопились скрыть тела павших, пока разложение слишком не изуродовало их, поскольку это могло подорвать боевой дух. В целом, вообще вся человеческая цивилизация создана человеком высоких инстинктов и создана исключительно как подражание дикой природе, то есть, для повышения болевого порога. Сюда мы можем отнести водопровод и канализацию, сюда можно отнести изобретение монетных денег, изобретение конницы, пороха, книгопечатания и многие другие изобретения Античности и Возрождения. Одно изобретение пороха и его массовое производство изменило мир. Со временем люди пришли к возможности использовать порох для добычи ресурсов. Взрывное бурение очень быстро привело к взрыву промышленного производства, поскольку до этого ресурсы все добывались практически вручную, теперь же добыча ресурсов выросла в разы. Но это и сулит опасности, поскольку такое количество ресурсов может легко быть поставлено на службу противоположной цели, то есть, не на повышение болевого порога у людей, а, наоборот, для поощрения их жадности. Это важно понимать. Повышение болевого порога означает уменьшение жадности. Чем меньше человек чувствителен к удовольствию, тем меньше и его жадность, скупость находится в прямой связи с болевым порогом. Если человек сложно поддаётся искушению, то он и мало будет зависеть от вещей и веществ, он будет способен довольствовать малым и не будет слишком завидовать другим. Вместе с тем, современная цивилизация, наоборот, пытается максимально повысить чувствительность человека к удовольствиям, искусить его, при этом быстро истощая ресурсы и повышая человеческую жадность уже до совершенно немыслимых ранее значений. И если богатые страны могут позволить себе разнообразные удовольствия для дня и удовольствия для ночи, то в бедных странах усиленная чувствительность к удовольствиям лишь возвращает всех к самому древнему и примитивному удовольствию - удовольствию от садистского наслаждения болью другого человека.



Но и этого далеко на всё, к чему может привести культура рессентимента. Выше было показано, что во-первых, рессентимент просто не верит в возможность существования человека высоких инстинктов и заражает других этим неверием, во-вторых, рессентимент противоположен человеку высоких инстинктов по средствам, которые он использует, на которых выстраивает мораль, которая никак не может ужиться с правлением людей высоких инстинктов и рано или поздно ведёт к революции и свержению вообще всякой иерархии. Но есть ещё и третье, рессентимент, порождающий альтруистическую мораль, может быть прямо губителен для человека высоких инстинктов. Такой человек руководствует волей к растрате, которую можно понимать одновременно как щедрость и как расточительство. Например, Бернард де Мандевиль писал, что расточительство высших классов создаёт рабочие места, то есть приносит пользу и в этом уже превращается в щедрость. Возможно и обратное превращение щедрости в расточительство. Но, если такого бессознательного щедрого человека воспитывать в ценностях альтруистической морали, то, скорее всего, он погибнет слишком рано, не успев принести никакую пользу окружающим. Если к бессознательной щедрости добавить ещё осознанную, то такой человек будет растрачивать себя в разы быстрее. Либо он так или иначе станет преступником, либо будет выбирать такие профессии, которые непременно быстро погубят его нечеловеческое здоровье, сделав его даже более больным, чем средний человека. Разумеется, под критериями здоровья здесь подразумевается здоровье дикого животного, по сравнению с которым большинство людей - больные. Нельзя исключать и самоубийств, к которым могут привести обострённые угрызения совести. Достаточно лишить такого человека возможности ссылаться на инстинкт, на вдохновение, на судьбу, чтобы он начал чахнуть в мучительных попытках осознать свои желания и поступки, как исключительно свои собственные. Ценности свободы могут быть вредны, особенно вредно считать себя свободным всегда и во всём, ведь по сути это означает всегда только себя считать автором поступков своего тела. Если человек низких инстинктов может выдержать такую свободу, то для человека высоких инстинктов она будет губительна, он гораздо мудрее, чтобы быть выше светского скептицизма, но даже он едва ли может выдержать, когда такую мудрость объявляют глупостью и религиозным предрассудком. Именно поэтому Ницше говорит такие строки: "«Альтруистическая» мораль, мораль, при которой чахнет себялюбие, – остается в любых обстоятельствах дурным признаком. Это относится к индивидууму, это же относится и к народам. Когда начинает не хватать себялюбия, то, значит, не хватает самого лучшего. Инстинктивно выбирать вредное себе, прельщаться «бескорыстными» побуждениями – это почти формула для decadence. «Не искать своей пользы» – это просто моральный фиговый лист для совсем другой, а именно – физиологической действительности: «я больше не умею найти своей пользы»… Ослабление инстинктов! – С человеком покончено, если он становится альтруистом. – Вместо того, чтобы наивно сказать: «я больше ничего не стою», моральная ложь в устах decadent говорит: «нет ничего ценного, – жизнь ничего не стоит»… Такое суждение в конце концов грозит большой опасностью, оно действует заразительно, – на гнилой почве общества оно разрастается вскоре в тропическую растительность понятий, то в виде религии (христианство), то в виде философии (шопенгауэрианство). Иногда такой выросший из гнили ядовитый куст отравляет своим дыханием саму жизнь на тысячелетия вперед…» ("Сумерки кумиров или как философствуют молотом")

Оказавшись в обществе, где господствует альтруистическая мораль, то есть, рессентимент, человек высоких инстинктов оказывается в ловушке, поскольку он должен объяснить необъяснимое для него, признать себя автором того, чего он сам до конца не понимает. Ему не остаётся ничего, кроме клеветы на самого себя, как называть себя глупым, невежественным и трусливым, скрываться от самого себя в тёмных подвалах души и непременно чахнуть от этого. Человек рессентимента ведь кроме всего прочего мнит себя храбрецом, поскольку он отрицает высшие силы, двигающие его поступками и лишь себя признаёт автором поступков своего тела. Это общее место у христиан и у просветителей. Христиане обзывали язычников трусами за то, что те обвиняют богов в собственных поступках, тогда как христианский бог, напротив, побуждает каждого себя признать автором. Просветители также затем трусами называли христиан, но не всяких христиан, а рафинированных христиан эпохи абсолютизма, по сути, еретиков, которые уже позабыли про первоначальный смысл исповеди и стали частью коррумпированного госаппарата. Но какими же робкими оказываются все эти храбрецы, когда они оказываются на войне, и каким же храбрым оказывается этот человек высоких инстинктов, которого до этого клеймили суеверным трусом. Война представляет собой место, где альтруистическая мораль перестаёт работать. И дело тут вовсе не в том, что убийство - это грех, тут как раз всё гладко, поскольку грех необходим, чтобы было в чём потом каяться. На войне те суеверия, что казались глупостью в мирное время, вдруг начинают иметь смысл. Конечно, это происходит не из-за страха, как было уже показано выше, просветители глубоко ошибались, утверждая, что страх является основной религий. Дело в том, что на войне происходят вещи совершенно необъяснимые с точки зрения обыкновенной логики, вещи странные, не укладывающиеся в общее понимание. Тут снова можно вспомнить записки Юлия Цезаря, который утверждал, что на войне слишком много зависит от случая, поэтому всё просчитать невозможно. Так или иначе, человек сталкивается с правотой этого утверждения на войне, из которого логически вытекает уже невозможность признать себя автором всех поступков своего тела. Ведь даже если за случаем не стоят никакие божественные силы, а стоит слепая мировая воля, всё равно получается, что она во многом является автором, и тем самым ответственность с человека снимается, он вынужден признать себя несвободным. В таких условиях человек высоких инстинктов начинает процветать. Во-первых, ему не нужно клеветать на самого себя, во-вторых, и другие не могут на него клеветать и с уважением будут относиться к его суевериям. Ведь получается, что даже если он верит в богов, его боги, как и он, не различают добра и зла, они могут быть милосердны, но могут и уничтожить его одним мановением руки. Если он знает это и всегда готов к этому, то это означает храбрость.

 Парадоксальным образом получается, что человек высоких инстинктов лучше всего может сохраниться на войне, здесь у него больше шансов выжить, чем в мирное время. Именно поэтому ницшевский Заратустра, обращаясь к своим ученикам, провозглашает: "Любите мир, как средство к новым войнам, и больше короткий мир, как долгий". Важно понимать, что это руководство не для всех, что ученики Заратустры представляют собой людей высоких инстинктов, обращаясь к которым в другом месте он говорит: "Поистине, я разгадал вас, ученики мои: вы стремитесь, подобно мне, к дарящей добродетели. Действительно, что у вас общего с кошками и волками?

Жажда ваша в том, чтобы самим стать и даром, и жертвой: потому и алчет душа ваша вобрать в себя все сокровища.

Ненасытно стремится душа ваша к богатствам и драгоценностям, ибо ненасытна и добродетель ваша в своем желании дарить.

Вы притягиваете все вещи к себе и в себя, чтобы изливались они из родника вашего дарами любви.

Поистине, грабителем, стяжающим все ценности, должна стать дарящая добродетель; но здоровым и священным называю я это себялюбие".



То есть, дело не в оправдании войны, Ницше полагает, что войны неибзежны и следуют из человеческой природы, из его бессознтельной воли к саморазрушению, хорошо описанной позже Фрейдом. Ницше лишь советует человеку высоких инстинктов не развязывать, а использовать войну, если она возникает, как исцеляющее средство для души. Всё, что освобождает такого человека от необходимости клеветать на себя, а также от необходимости трудиться, чтобы заглушить голос совести или даже наказать себя трудом, всё это служит исцеляющим средством для его души. Именно поэтому Ницше в конечном итоге является сторонником иерархии, причём в значении земельной аристократии, такой иерархии, которая освобождается от необходимости работать. Она при определённых условиях может быть наиболее благоприятным условием для сохранения именно человека высоких инстинктов, что является главным условием для процветания цивилизации. Идея иерархии неизбежно следует из того, как Ницше понимает действие мирового инстинкта, также как пессимизм логически следует из понимания Шопенгауэра. И как невозможно отделить пессимизм от учения Шопенгауэра, так невозможно отделить идею иерархии от учения Ницше. Ведь в конечном итоге, каждого из них нельзя полностью считать авторами их произведений, ими двигал определённый инстинкт, направлял их, подсказывал. Когда Ницше провёл первую межу, отделяющую его мысль от мысли Шопенгауэра, он уже неизбежно стал двигаться к идее иерархии, осознавая, насколько чудовищной эта идея может показаться даже в его время, не говоря уже про наше время торжествующей демократии и прав человека, если хоть немного прочитать эту концепцию неверно, в духе ценностей просвещения. Только поняв дикую природу так, как понимал её Ницше, как царство изобилия и бессознательной щедрости, только поняв высшего человека, как намеренно философски невозможный концепт, мы можем, наконец, увидеть учение Ницше во всей его полноте и всём великолепии. Мы увидим эстета, слепо верящего в силу античного искусства и ради эстетики готового попрать этику. Мы увидим художника, одержимого верой в прекрасное, мы увидим, наконец, как прекрасна сама эта вера, разделяем мы её или нет. И в конечном итоге значение будет иметь только один вопрос: достаточно ли в нас самих эстетизма, чтобы преодолеть гнетущее давление мраморных плит скептицизма и морального рессентимента, достаточно ли в нас мужества, чтобы невзирая не тотальное господство рессентимента всё-таки сказать жизни "да"?