Сыворотка правды Глава 16

Начало здесь http://proza.ru/2025/07/24/1735

Потерпев первое сокрушительное поражение в шпионских играх с вражескими агентами, Финшеньер решил прибегнуть к новой тактике – блефу, поскольку отчаянно нуждался в показаниях от Вильгельма Фишера.

- Ваша шпионская банда арестована! Все схвачены! Эмиль – в своём доме на улице Тенистой, официант Ганс – в своём кафе «Звезда», а также прочие твои сообщники. Компрометирующие материалы, которые ты наворовал преступным образом, изъяты нами из сейфа в твоём кабинете, что находится за картиной с парусником! А твоя шпионская миссия, Фишер, полностью провалена! – с пафосом объявил он арестованному на очередном допросе, - У тебя теперь только один путь, чтобы спасти свою шкуру – сотрудничать со следствием, чистосердечно во всём сознаться и рассказать следственным органам о том, что тебе известно. Тем более, что мы и так уже всё знаем.

Говоря это, полицмейстер внимательно наблюдал за реакцией вражеского агента. Но к своему великому разочарованию заметил только то, что на лице его не дрогнул ни один мускул. И лишь едва заметная презрительная усмешка, пробежавшая по губам Фишера, довела до сведения господина начальника насколько жалко он выглядит в глазах им допрашиваемого. Да, похоже было именно на то, что Финшеньер порол совершеннейшую чушь, чем опозорился себя окончательно и бесповоротно в глазах своего противника, а шпионы просто смеялись над всеми теми играми, кои полицейские затеяли с ними. 
 
И тут и без того нелепую ситуацию ещё более комичной сделал Адольф, который подслушивал разговор служителя закона с арестованным, спрятавшись за занавеской. Он выскочил из своего укрытия и завопил неистово, заглядывая предательскому зятю в глаза:

- Вильгельм, опомнись, дружище! Покайся, пока ещё не поздно! Облегчи свою душу! Я знаю, чувствую, что ты не так уж и виноват, как хотят меня убедить полицейские. Тебя ведь втянули в это дело против твоей воли, правда? Заставили? Шантажировали? Ты же не шпион, я же знаю! Просто оступился. Связался не с теми людьми. Пошёл не по тому пути! Это случается. Все совершают ошибки!

Слушая эту тираду, Финшеньер скорчил невообразимую гримасу, думая про себя: «Какого чёрта мы не сообщили про заговор с компроматом куда следует? Тогда бы этим делом занимались бы профессионалы из контрразведки и структур государственной безопасности. Разве таким дилетантам, как мы, возможно справиться с такими прожжёнными негодяями? Это всё барон виноват. Боялся бросить на свою семью новую тень подозрений, а также стремился реабилитироваться перед бывшим начальством, самостоятельно раскрыв шпионский заговор. Чует моё сердце, теперь сверху нам такую головомойку устроят, когда всё раскроется, что мало не покажется». 

Подобные мысли настолько напугали достославного начальника полицейского департамента, что он словно с цепи сорвался и завопил зычным голосом, потому что совершенно вышел из себя.

- Да что мы, Фишер, или кто ты там, управу что ли на тебя не найдём! И в самом деле, цацкаемся с тобой, как с писанной торбой! А ты издеваешься, смеёшься в лицо над нашей беспомощностью! Я же сам видел всё своими глазами – все улики против тебя в ту самую ночь в баронских развалинах! И потому мне доказательств никаких не надо, чтобы знать, что ты – опаснейший преступник. Я знаю, что ты – берменгевский шпион. И если я не могу засадить тебя за шпионаж, то засажу за что-то другое. Мало ли у нас нераскрытых дел скопилось – грабежей, убийств, изнасилований. Все на тебя повешу! У нас городок, конечно, тихий, но преступления на тебя найдутся, если поискать. Сгною тебя на каторге! Или и вовсе тебе грозит виселица! Последний шанс тебе даю! Говори, где прячешь свои компроматы!

Но злополучный шпион лишь только наградил полицмейстера холодным и спокойным взглядом, не гневным совсем, а отстранённым, как будто говоривший с ним был чем-то для него совсем незначительным. И потому Финшеньеру ничего не оставалось делать, как только исполнить свои угрозы. 

Вскоре состоялся суд, который проходил в душном зале, наполненным гулом голосов, как улей, в котором роятся обвинения. На возвышении сидели трое судей с напряжёнными лицами и колючими глазами. Фишер стоял перед ними один, без защитника, от которого отказался, поскольку сам был себе адвокатом. Впрочем, в свою защиту он мало что говорил, поскольку не считал нужным. Когда главный судья, с лицом, искажённым праведным гневом, выкрикнул: «Вы отказываетесь признавать свою вину? Вы смеете молчать?» Обвиняемый медленно поднял глаза. Взгляд его был ровным, как гладь озера в безветренный день. В его газах не было ни страха, ни злобы, только усталое превосходство. Он смотрел не на судью, а сквозь него, как будто тот был лишь тенью на стене.

Видя это, судья замолчал. В зале стало тихо. Фишер сделал шаг вперёд. Не угрожающе, а просто, как человек, которому не нужно разрешение. Его руки были сложены за спиной, пальцы сцеплены, спина прямая, подбородок чуть приподнят. И его поза и горделивая осанка без слов говорили сами за себя. Далее подсудимый остановился. И в этом движении чувствовалось больше силы, чем в сотне речей. Далее же слегка склонил голову – не в знак покорности, а как бы говоря: «Я слышу вас. Но вы — не те, кого стоит слушать».

Один из судей – молодой, с лицом, полным злобы, при этом усмехнулся. Тогда подсудимый повернул к нему лицо – не резко, а медленно, как солнце, которое решило осветить последнюю тень. И на губах его появилась лёгкая, почти незаметная усмешка. Не насмешка — сожаление. Как будто он видел перед собой и не судью совсем, а поверженного жалкого врага. Далее наступило молчание, и вскоре оно стало невыносимым. Прокурор пытался что-то говорить, но его речь звучала жалко. Судьи заёрзали. Кто-то кашлянул. Фишер же стоял, как скала, которую не тронет ни буря, ни крик. И в этом молчании было его последнее слово.

Далее судьи начали переглядываться, словно надеясь найти в глазах друг друга уверенность, которой не было, потому что они знали, что все обвинения против этого человека – ложь. Улики, факты и доказательства притянуты за уши, свидетели лгут. Один из судей, самый старший, дрожащими руками потянулся к документам, чтобы составить обвинительный приговор, но пальцы его замерли над бумагой. Он чувствовал: всё, что будет написано, уже не имеет значения. Заседание закончилось, подсудимый повернулся и медленно шаг за шагом, не торопясь, направился к двери. Ни один охранник не преградил ему путь. Ни один голос не осмелился остановить его. Толпа в зале расступалась, как вода перед лодкой. Люди смотрели на него — кто с восхищением, кто с тревогой, кто с завистью. Но этот безумец не искал взглядов. Он шёл, как человек, который уже прошёл самое главное.

У самой двери подсудимый остановился. Обернулся. Не ко всем — только к одному. К молодому судье, тому, что усмехался. Их взгляды встретились. И в этот миг юноша почувствовал, как под ногами исчезает почва. Взгляд, который он получил, был не гневным, а уничижительным. Как будто перед ним стоял не обвиняемый, а обвинитель. Тогда молодой судья опустил глаза. Он хотел что-то сказать — оправдаться, возразить, хоть как-то вернуть себе силу. Но слова не пришли. А Фишер повернулся и вышел. Дверь закрылась за ним без звука. И в зале осталась тишина. Не та, что бывает после крика, а та, что остаётся после какой-то там, никому не понятной, истины.

- Ей, охрана, остановите его! – изо всех сил вдруг выкрикнул, как будто опомнившись, Финшеньер, - Обвиняемого никто не оправдывал, не отпускал!

Так Вильгельм Фишер вновь оказался за решёткой.

- Ещё одно такое заседание, и я не выдержу, - посетовал своим коллегам главный судья, - В конце концов это роняет мой авторитет в глазах общественности. У нас маленький городок. Люди будут мне вслед пальцем тыкать.   

- Откуда же столько ненависти? – Адольф фон Штауффенберг после судебного заседания тоже никак не мог прийти в себя. 

- Возможно психологические травмы детства, юности, молодости, - ответил на вопрос растерянного барона всезнайка-писарь.

- Что? Какие ещё травмы? Поясните.

- Я в последнее время, честно сказать, увлёкся чтением самых разнообразных психологических журналов и задумывался при этом также над тем, что толкает преступников на преступления? И совершенно убедился в том, что мотивация их поступков способна исходить из самых глубин их души, а именно – от пережитых ими некогда ранее драматических или даже трагических событий. Всё это оставляет такой глубокий след в их подсознании, что все их последующие поступки являются лишь следствием этих переживаний, которые они хотят заглушить, но никак не могут. Вы спрашиваете: откуда такая жестокая сила у вашего зятя? Я думаю, от боли внутри, которая лечится, ну или отчасти приглушается, только ответной болью врагов. В данном случае мы все для него враги. И тогда преступник, действуя против вас, становится практически монстром, хотя на самом же деле он – самый обыкновенный человек. Вы вот сказали однажды, барон, «это болезнь». Оно и верно, только не телесная, а духовная. Это я так думаю, и вот мои мысли по поводу мотивации нашего преступника. Вам уж судить: верны они или нет. И об этом же писал в своих работах ещё несколько десятилетий назад, описывая похожие случаи, знаменитый британский психоаналитик Джон Боулби. А также некий Зигмунд Фрейд, тоже психиатр, уроженец Австрии, в последнее время весьма подробно изучал данный вопрос. А в своих рассуждениях я отчасти пользуюсь его же выводами. 

- И какие это могут быть переживания и трагедии у Вильгельма? Разорение его отца, какого-то там проворовавшегося Картера?

- Но это же всего лишь очередная шпионская легенда, не соответствующая действительности. Простая болтовня из желания выкрутиться для нашего шпиона. Однако о личных драмах и трагедиях его совсем не трудно догадаться. Ведь сколько ему лет, хотя бы примерно?

- Лет сорок, ну или под сорок. Точнее сказать я не могу, поскольку знаком лишь только с фальшивыми его документами, - пожал плечами Адольф.

- И я тоже так думаю, - подтвердил догадки барона писарь.

- И что это нам даёт?

- Очень многое. Ведь все его молодые годы пришлись как раз на жестокую войну, что велась между Мерундией и Берменгевией, судя по датам. Разве не так? А во время войны ведь всякое случается. И жертв бывает много. И не только среди зрелых воинов. Страдают женщины и дети, причём самым жестоким образом, будучи совершенно невинными. Вот вы барон, буквально заламываете руки, так жалеете своих близких, с которыми по вине вашего зятя случилась трагедия. Кричите беспрестанно, что не успокоитесь, пока жестоко не отомстите за них. Я сам слышал. Но ведь из близких нашего преступного шпиона тоже в своё время кто-то мог пострадать – из тех, кто был ему бесконечно дорог. Потому он и осуществляет свою месть длиною в жизнь, шпионя за нами. Ведь мы же не знаем про этого человека свершено ничего.

Продолжение здесь http://proza.ru/2025/08/12/1534