Сыворотка правды Глава 18

Начало здесь http://proza.ru/2025/07/24/1735

- Однако, какую мерзость вы мне предлагаете, полицмейстер! – сверкнул глазами барон, - Вы забываете, что Тео – не только сын нашего шпиона, но и мой племянник. И что я теперь должен делать – шантажировать Вильгельма тем, что убью мальчика на его собственных глазах?

- Нет, но вы всё-таки никак не хотите соображать головой, милейший, - скорчил недовольную гримасу Финшеньер. – Кто вас вообще заставляет убивать или мучить ребёнка, чтобы сломать волю его отца. Времена жестокого средневековья давно уже прошли. Сейчас действуют тоньше, но не менее эффективно. Сейчас на дворе просвещённый, цивилизованный девятнадцатый век – двадцатый уже на носу. Сейчас не в моде всякого рода изощрённые пытки и злодейства.
 
- Двадцатый век на носу – и что? Что мне теперь делать? – вопросил барон, разводя руками.

- Прежде всего добиться того, чтобы судьба маленького Теодора оказалась всецело в ваших руках. Да и момент для этого как раз самый подходящий. Его отец – в тюрьме, мать – в психиатрической лечебнице. Кому, как ни вам – родному дяде добиваться опекунства над мальчиком. А мы, государственные органы, вам во всём этом поможем, чтобы решить всё это дело в самый короткий срок, - увещевал Адольфа Финшеньер.

- Вы сами разве не понимаете, барон, какую кошмарную рану вы нанесёте своему вероломному зятю, которому так желаете отомстить, когда он узнает, что его единственный и любимый сын всецело в руках его врага? – вторил полицмейстеру Вирт. – А какую власть вы над ним получите! Да вы из него верёвки будете вить. А при грамотном использовании данного козыря, наш шпион сделает для вас совершенно всё, что вы сами захотите – будет работать на вас против своих бывших сообщников, носом землю рыть, если надо, и звезду с неба достанет, если вы попросите.

- Вы думаете? – вопросил Адольф, и на лице его отразилась весьма горячая заинтересованность.

Если честно, барон фон Штауффенберг совсем не без пользы для себя желал преуспеть в данном скандальном шпионском деле. Здесь – как раз по Фрейду. Говорил он всем, только то, что, чувствуя свою вину, он желает раскрыть до конца это дело государственной важность для пользы самой же родной и любимой державы. И сам он убеждал себя точно в том же, потому почти не лукавил. Но всё-таки в глубине души стремился удовлетворить исключительно своё самолюбие, которое оказалось глубоко уязвлённым. Он мечтал отомстить обидчику за его вероломное предательство, а также надеялся реабилитировать себя в глазах светского общества и столичного начальства, доказав себе и окружающим, что он, хоть и дал маху в сокрытии государственных секретов, за что и был уволен со всех постов, но всё-таки ещё на что-то способен. И пусть он продвинется даже не как дипломат на государственной службе, но как разоблачитель опасных шпионов. Реализует себя хотя бы на этом важном поприще. 

Когда Адольф вернулся домой, то долго в своей комнате рассматривал фотографии, запечатлевшие его былые достижения, проведя ночь в слезах. А под утро перед зеркалом, в комнате, где стояла полнейшая тишина, тихим голосом, почти шёпотом, начал свой разговор с самим собой – монолог, который, будь это сцена из какой-либо пьесы, вполне можно было бы назвать «Пепел и пульс». И голос его по мере действия набирал силу и становился всё громче и громче.

- Когда-то я входил, как хозяин в свой кабинет в государственном дипломатическом департаменте, и даже воздух там меня узнавал. Подчинённые – уважали, завидовали, слушались. Я был кем-то… Да, я был кем-то! А теперь… теперь я – всего лишь тень. Пятно на стене, которое никто не замечает. Карьера дипломата? Она просто рухнула. Она рассыпалась, как хрупкий фарфор, и каждый осколок – это укол моей гордости.   
  Я виню себя за своё легкомыслие и легковерие, за то, что не заметил тревожных признаков конца, чтобы не разрушить иллюзию успеха. Я виню обстоятельства. Я виню тех, кто улыбался мне, а потом отвернулся. Но больше всех я виню ЕГО – Вильгельма, моего вероломного зятя, теперь – моего непримиримого врага!
  И теперь всё, что я чувствую – это оглушительный стыд. Я ощущаю его почти физически. Он липкий. Он прилипает к коже, к мыслям, к снам. Я просыпаюсь по ночам и постоянно думаю: «Я мог бы заметить всё раньше! Пресечь всё на корню в самом начале! Если бы я сделал это, всё было бы иначе». Но «если бы» — это трусливое утешение. Я не хочу утешения. Я хочу – огня. Я хочу – мести, такой всепоглощающей, чтобы содрогнулась земля! 
  Я хочу вернуть веру в себя самому себе. Я хочу вернуть веру в себя окружающим. Я хочу стать тем, кем должен был бы стать, не случись со мной предательства того, кому я доверял, кого уважал и любил. И если я даже не стану тем, кем должен был бы стать, я стану кем-то другим, но могучим и великим. Я хочу жить без стыда, без страха, без сожалений. Я стану учиться заново быть собой. Я жестоко ранен безжалостной судьбой, но стараюсь убедить самого себя: «Ты пока ещё не умер, не уничтожен окончательно! Ты согнулся, но не сломался!   
  О судьба! Я не прошу у тебя жалости. Я прошу шанса. Только помоги мне чуть-чуть. А всё остальное я возьму сам. Я выцарапаю из камня, из тьмы, из самого себя свою победу, потому что я жив ещё. И если жив – значит, всё ещё можно построить. Воссоздать из пепла! Воссоздать из боли! Из пульса, который не остановится! А пока только нужно верить в то, что даже в самых тёмных моментах человек способен на невероятную силу. И страшная месть – пусть и будет она невероятно жестокой – может стать мостом обратно к себе.

Произнеся данный монолог, глядя на себя в зеркало, барон фон Штауффенберг, пулей вылетел из своей комнаты, желая поскорей осуществить свой план. Но прежде зашёл в комнату маленького Карла-Теодора, который находился в своей спальне ранним утром. Услышав, что кто-то навестил его, мальчик тут же проснулся и вскочил с кровати. Возможно, и не спал, ведь переживал произошедшую семейную трагедию не меньше, а может даже больше взрослых, поскольку дети чувствуют и воспринимают всё гораздо глубже. В предрассветной тишине, где даже часы боялись тикать слишком громко, Тео стоял – маленький, беззащитный, как забытая игрушка на краю кровати, ведь кроме слуг баронского особняка его судьбой из взрослых в последнее время никто не интересовался. Его волосы были взъерошены после сна, на теле лишь лёгкая пижама из тонкого льна, в руках игрушка – любимый плюшевый мишка. 

Мир вокруг него представлялся ему огромным, глухим, как пустой театр после последнего акта. Его глаза казались покорными – он смирился со своей судьбой. Конечно же, Тео в свои семь лет не знал слов, чтобы описать, что творилось у него внутри. Да и не было вокруг него того, кто стал бы его слушать. Мать оставила его, как он думал. Отца на его глазах увели в наручниках полицейские. Хуже всего было то, что глупая прислуга и малолетние сверстники, наслушавшись сплетен, внушили ему мысль, что в аресте близкого человека виноват он сам, поскольку без разрешения взрослых повел своих гостей в развалины. И теперь за его поступок отцу придётся отвечать, как и за синяки, шишки и испуг его товарищей. Потому Тео даже не смел жаловаться, чувствуя свою вину. Внутри его не было обиды за равнодушие и невнимание – только ощущение, будто его сердце – это стеклянный шар, который кто-то уронил, и теперь оно звенит от каждого вздоха.

И теперь в предрассветной тишине, увидев, что дядя зашёл его навестить, Тео уставился на него с великим упованием. Он как бы безмолвно призывал вошедшего родственника ни словом, ни звуком, а взглядом объяснить ему хоть что-то или хотя бы посочувствовать, с надеждой, что тот приласкает его, утешит и простит. Но Адольф пришёл совсем не за этим. Он, собственно, сам не знал, зачем он пришёл в минуту душевного перелома, когда ход его мыслей, свернув с прежних путей, пошёл в совсем неожиданном для него направлении. Наверное, просто хотел убедиться: на месте ли его трофей – маленький Тео, которому теперь он отвёл роль безмолвной пешки в своей игре, а возможно даже невинной жертвы. А потому на умоляющий взгляд племянника никак не отреагировал, а ответил лишь сухо:

- Я занят. Мне не до тебя.

И мысли Адольфа при этом были наполнены лишь жаром ненависти. Глаза смотрели, как будто сквозь мальчика, как на пейзаж за окном сквозь дождь на стекле. И думал барон лишь о том, что перед ним сын его злейшего врага, вероломного берменгевского шпиона, коей переступил через его близких и разрушил его мир. И потому даже жалость к невинному ребёнку не могла затушить бушующий в нём пожар возмездия.

Да, так было. Только не знал Адольф фон Штауффенберг, что именно, возможно, сегодня сделал первый шаг к тому, чтобы заиметь в лице мальчика весьма непримиримого для себя противника, который когда-то положит конец всем его амбициозным планам. Не знал, потому что не догадывался о той буре, которая бушевала теперь в душе сына шпиона. Ведь менялся не только мир вокруг него, но и он сам. И лучше бы барону, в будущем блестящему резиденту мерундийской разведки, теперь пересилить себя и хотя бы притвориться, что сочувствует малышу. Но он не стал притворяться, а просто вышел из спальни, громко хлопнув дверью, поспешив по своим делам, оставив Тео наедине со своими мыслями.       
 
Но горе ребёнка — не крик, а шёпот. Оно прячется в рисунках, где солнце всегда одиноко, в играх, где никто не выигрывает, и в вопросах, которые он боится задать. С этого момента Тео учился быть тихим, чтобы не мешать. Он учился быть сильным, чтобы не плакать. Он учился быть невидимым, чтобы не напоминать о себе. Но внутри бушевала буря. И если бы кто-то прислушался, то услышал бы, как маленькое сердце стучит в кромешной тишине одиночества, надеясь, на ответное возмездие. И если бы хотя бы нашёлся кто-то, сказавший: «Я здесь. Я вижу тебя. Ты не один». Всё могло бы быть по-другому. Но никто, совершенно никто не говорил этого и не думал о том, что даже самая тихая боль заслуживает того, чтобы её услышали.

Продолжение здесь http://proza.ru/2025/08/15/399