Дядиус лёниус

ДЯДИУС  ЛЁНИУС


              …Он нашёл её сразу. Трудно поверить, но это так. Сразу! Хотя в последний раз он был здесь почти тридцать лет назад. Тридцать! Правда, сделать это было не так уж и сложно. Она была прямо у забора. Того же самого забора, который ничуть (ну, может быть только чуть-чуть) не изменился за эти годы…  Вдоль забора, как и тогда, раньше,  извивалось грязное разбитое шоссе. В ломаном асфальте блестели тронутые ржавчиной тусклые лезвия трамвайных путей. И когда он иногда ехал кататься на лыжах, могила всегда была видна даже сквозь заиндевелые стекла трамвайных окон. И хотя за прошедшие годы (тридцать!) много новых могил с разными надгробиями обступили его могилку, он её всё равно видел. Так уж получилось. Она была на взгорке.  Он всегда вздрагивал, как только натыкался взглядом на неё. Бросал короткий взгляд и тут же отворачивался… И глаза заволакивало, и сердце начинало стучать, и руки дрожали…      
              ...Тогда, много лет назад, слева ничего не было кроме бесконечного, до горизонта, пустого пространства. И единственное сообщение  – трамвай  –  подобно хрупкому караванному пути через бесконечные пески пустыни, связывал город с оазисом далёкого лесопарка. А сейчас вдоль рельс уныло, словно граждане в очереди за дефицитом, тянулись безликие бесконечные дома-недомерки. Он глядел на подслеповатые от грязи окна,  которыми эти пятиэтажки безразлично смотрели на белый свет… И форточки казались ему старческими бельмами, которые уже не имеет смысла удалять в силу возраста их хозяев, и можно только ждать их естественного конца, чтобы избавиться от них навсегда…

              …Был  конец июня. Жара как всегда. Всего неделю-две… А потом дожди, дожди, июльские дожди. Он осторожно пробрался между посеребрёнными и ржавыми оградками к почти полностью ушедшей в землю раковине, похожей на переполненное корыто с зеленым влажным бельем крапивы и яркими обмылками сорняков. Ударами хорошо заточенной лопатки срубил их и отбросил. Теперь раковина стала похожа на пустую колыбель, выброшенную за ненадобностью вместе с грязной подушечкой изголовья, где под разреженным слоем мха угадывались какие-то узоры и линии. Он медленно оторвал по кусочку мох… Протёр тряпкой. Сначала мокрой, а потом сухой. На грязной поверхности  дешевого мрамора проступили полустершиеся, когда-то позолоченные буквы и цифры в рамке:

   

ЛЕЙТЕНАНТ       ЛЕОНИД   СЕРГЕЁВИЧ   ДЯДИЩЕВ
1917–1953
ОТ     ТОВАРИЩЕЙ


             …Он появился как-то неоткуда. Словно материализовался дух, призрак. Вот только-что никого, кроме его и бабушки в комнате не было. И вот: у дивана в шерстяном спортивном костюме стоит красавец. Молодой (Леонид Сергеевич Дядищев, во как!) с тонкими чертами лица;  длинные чернявые волосы зачёсаны назад, выбрит до синевы (а ему до бритья, ой, как ещё далеко!) Сел  осторожненько на край дивана и сказал, чуть-чуть подкашливая, протягивая какую-то бумагу с красной печатью в правом нижнем углу:
             – Вот у меня направление из милиции в эту пустующую комнатку под сургучной печатью…
             Бабушка недоверчиво взяла бумагу (видела очень плохо, но очки носить не любила) и сказала:
             – Что-то не разберу, почему именно тебя?
             – А мне льготы как инвалиду войны. Я тут в зенитчиках всю блокаду просидел на  Ладоге и подцепил там асматический бронхит и еще кучу  другого… А сейчас в милиции работаю на вещевом складе.  Сам-то я не ленинградец… Вот и отвели площадь.
             Бабушка сказала:
              – Надо позвонить в ЖАКТ, чтобы пришли и оторвали сургуч. Чтобы всё по закону.
             Леонид Сергеевич сказал:
             – Да я сам схожу… Там и знакомая моя в паспортистках.
             – Ну и хорошо. Иди, Лёня, – ответила бабушка. Иди. Я подожду…

              …Было это словно вчера: куски сургуча сыпались на достчатый пол и слышался голос Леонида Сергеевича «дай-ка нож поострее, чтобы отскоблить». Словно вчера старая метла пыталась выудить твёрдые красные крошки из щелей скрипучего пола, словно вчера из распахнутой настежь двери пахнуло застойной сыростью нежилья и тени умерших в зиму 41-го вылетели и пропали в полутьме коридора…
              (Остатки этого сургуча продержались почти сорок лет. Никакие ремонты, никакие покраски и скоблёжки не смогли вытравить темно-красное пятно на дверной раме. Когда в коридоре включали свет, то казалось, что это чей-то глаз смотрит всем проходящим по коридору своим нетускнеющим зрачком прямо в лицо.)

             – Ну-с, мальчикус, милостивый государь-с! Как Вас звать-с, называть-с величать,  парень-с?
             Он насладился произведённым эффектом. «Мальчикус» остолбенело молчал… А что можно ответить на эти мальчикус, изволите-с?
             – Ну, ладно, сказал Леонид Сергеевич. –  Напугал и хватит. Меня зовут Лёня. Для тебя значит дядя Лёня-с. 
             Его собеседник подхватил его шутливый тон,  расхохотался (невежливо, конечно, сосед-то старше его лет на двадцать пять) и неожиданно выкрикнул:
            – Не! Не дядя Лёня! А Дядиус Лёниус!
             – Лады! – радостно одобрил тот. – Идёт! Дядиус Лёниус! Здорово! Согласен!

              …Ему показалось, что он ослышался. Стакан теплой водки, который он влил в себя минут тридцать назад за упокой души дяди Лёни, закусив плавленным сырком, привёл его в состояние транса. Перед его полузакрытыми глазами медленно проходили кадры прошлого… Старая плёнка то и дело рвалась… Ритм её движения менялся… Ему даже хотелось крикнуть:
              – Механика на мыло!
              Но, понимая всё же, что мазила-механик это он сам и обвинять некого, поудобнее откинулся на оградку соседней могилы и начал подрёмывать… Ему даже припомнился запах той самой взрезанной лопатами сырой земли и травы, который много лет назад забил ему ноздри…

              …Когда он услышал старческий, слегка подкашливающий голос, такой немыслимо реальный:  – Ну-с, молодой человек-с, что это мы сидим-с тут в одиночестве. Позвольте-ка полюбопытствовать? – Он подумал, что это продолжение его полусна, что это воображаемый им голос Дядиуса Лёниуса, голос, который  превратился из когда-то молодого в стариковский… И он ещё подумал (чушь, конечно), что он слышит ответ на  его идиотский выкрик…
             (Сразу после того, как он слегка притушил жар в животе плавленным сырком, он выкрикнул в отверстие ржавой трубы, которой следовало стать частью ограды, которую так и не поставили, и которая должна была по его расчёту приходиться на то место, где должна была бы быть голова Дяди Лёни:
               –   Дядя Лёня!… Я не хотел… я опоздал… но не хотел…  прости меня, если  можешь! Я любил тебя… У меня семья, двое детей… квартира в Дачном, а из твой комнаты сделали кухню…)

               Вытер ржавчину со рта и снова привалился к оградке чужой, жалея о своей выходке…
               – Если расскажу кому-нибудь, не поверят, ни за что не поверят, – cказал он себе, не решаясь открыть глаза… Вместе с тем, он чувствовал, что именно таким он и ожидал услышать голос постаревшего Дядиуса Лёниуса… Ведь ему сейчас было бы больше  семидесяти…
   
             – Что же, однако, не отвечаете? Никак уснули-с? А хорошо ли  под таким солнцем без головного убора-с? – продолжал кто-то говорить над ним.
             Он решился:
             – Эх,  была-не была, – и  разлепил  веки.
              Над ним стоял маленький аккуратненький старичок в соломенной шляпе, сером дешёвеньком костюмчике и белой рубашке с галстуком в тусклую широкую полоску. Старичок протягивал в его сторону бамбуковую трость, явно намериваясь  до него дотронуться.
             – Ага! Изволили всё-таки проснуться, молодой-с  человек?
             Он в ответ промычал:
             – А, что такое…
             Старичок повернулся к нему левым боком, показав до этого невидимый букет роз подмышкой. (Как в баню, – с удивлением подумал он.)

               – Доброго Вам здоровья! Я тут… мне так кажется… по той же причине, что и Вы? –  полувопросительно-полуутвердительно произнёс тихо старичок и закашлялся.
              И снова его кашель был похож, на тот давнишний, но не забытый… Очень похож, не отличить…

               – А вот там, под тем дубком, моя женушка лежит… Дубок-то недавно вырос, словно её душа дала побеги-с… Да-с… Она умерла от испанки в 20-м… Через неделю после свадьбы… Раз и нет… Лучше бы я… А мне и ничего… Представляете, как давно-с это было? А помню, как сейчас… На карете из церкви… цветы… зерном обсыпали… Какая она была красивая… Так больше и не женился… Всего через неделю!
               Слёзы текли из его выцветших глаз по выбритым до глянца щекам. (Наверно бреется опасной бритвой, лезвием так не побриться.)
               Старичок смахивал слёзы ладошкой с зажатым в ней накрахмаленным носовым платком. (Кто же за ним так хорошо ухаживает…)
              И как бы отвечая на его вопрос старичок проговорил:
              – Так вот всё один и один… И готовлю и всё, всё… И продолжал:
              – Так Вы тоже прочитали, полагаю? И вытащил из внутреннего кармана пиджака аккуратно сложенную газетную вырезку.
              – Ведь надо. Что эти сволочи придумали! Через кладбище новое шоссе прокладывать, чтобы, значит, спрямить и быстрее грузы возить. Читать страшно! И стыдно-с! Вот тут, значит, и пройдет дорога… Прямо через мою Люсеньку… И смотри, что пишут! Перезахоронения будут, если родственники попросят! А мы в их ЗАГСЕ не были! Мы в церкви! И бумаг нет! Да, право, какое тут может быть перезахоронение… Вот пришёл в последний раз… И больше уже не доведётся… И ко мне никто не придет… Да и зачем…
             – Да. Я тоже поэтому и пришёл… Они уже завтра начнут, – сказал и выругался.  – Завтра…

             – Беги-ка, внучек, всё же вызови врачей. Слышишь, Лёня-то не может остановиться… Уже почти два часа заходится…

             Дядиус кашлял всё время, но один или (редко) два раза в неделю были длительные приступы удушья, которые длились по часу, а то, бывало, и подольше… Врача вызывать он категорически запрещал, глотал теофедрин и курил антастман. В этот раз приступ длился необычно долго и бабушка решилась:
            – Давай, сгоняй, позвони в неотложку…
             Он помчался, прыгая через три ступеньки, зажав в ладони монеты для телефонов-автоматов,  которые были рядом с их парадной…
         
             …Дядиус постепенно обживался, понемногу отходил от длительной жизни в общежитии для одиноких служащих милиции. Перед въездом сделал ремонт. Маляр красил, шумел… На обед выпивал из горлышка маленькую, которую заедал горбушкой чёрного хлеба, густо посыпанной каждый раз выпрошенной у бабушки крупной солью, и спал ровно час… На третий день пришёл Дядиус Лёниус принимать работу. Работа понравилась… Из комнаты слышалось:
             – Ты же говорил сто… Ну говорил, дык что с того… Посмотри как сделано… Один подоконник шпаклевал сутки… Добавить надоть… Дык мастер-то я какой…
             Потом привезли на полуторке с жёлтым номерным знаком ГАИ матрас и никелированные стенки с шарами, дощатый шкаф, на котором была надпись «Для выдачи книг на дом» и несколько заляпанных чернилами стульев. Дядиус начал жить…
      
             Жил он тихо, покойно. Любил играть в шахматы. После бритья обильно поливал себя одеколоном и смущенно говорил:
             – Повоняться нада, а то девки любить не будут.
             Зачастил к нему ходить в гости земляк из Угрозыска. Тот появлялся всегда в форме, на которую было накинуто черное гражданское пальто, из-под которого блестели черные хромовые сапоги, темная кепка с длинным козырьком была надвинута на затылок… С ним всегда приходила молодая ярко-накрашенная блондинка.  Дядя Лёня тогда варил сосиски и  убегал в кино…
             Блондинку он часто встречал около школы. Она смущенно здоровалась первая и широко улыбалась. У неё была прямая спина и твёрдая мужская походка.

             Забегала, бывало, паспортистка. Забегала чуть ли не год… А потом и перестала… Дядя Лёня говорил бабушке, мол, кашляю я много… Как бы туберкулёса не было… Ну, я и не обижаюсь… Можно и здорового найти… И начинал судорожно кашлять.

              – Нет, не умеют ещё лечить мою болезнь, – тяжело, с придыханием говорил Дядиус Лёниус, двигая шахматные фигуры. Когда он дышал, то казалось, что у него в груди играет что-то вроде неисправной шарманки. В его комнате слегка пахло сладковатым антастманом и марля, закрывающая форточку, была тёмно-жёлтого цвета… Пожелтели и спортивные грамоты, которые он получил до войны за призовые места в лёгкой атлетике.
             – Да, – печально кивал Дядиус на стенку с грамотами. – Да… бегал я по сельской местности, канешна, неплохо… А что? 12 и 9 на сотне было неплохо…

             Бабушка его подкармливала: то супчика нальёт, то котлетку даст… Дядиус старался не остаться в долгу: он мог делать всё  –  и замок поставить, и радио исправить, и унитаз починить, и кран отремонтировать. И где он только научился?
             Дядиус пояснял:  – А нам, мужикам, надеяться не на кого… Мужик должон всё работать…
             Фотографию паспортистки, которая стояла на прикроватной тумбочке, среди вороха таблеток и порошков, он часто брал в руки… Всматривался, вздыхал, осторожно протирал рукавом и ставил обратно…

             …Когда у дяди Лёни начинался очередной приступ он садился, выпрямлялся, закидывал голову, хватал воздух широко раскрытым ртом, опираясь на руки, зажимая в ладонях простыню, у него в груди свистело, он откидывался всем телом назад и рывком подавался вперед, словно стараясь схватить ускользающий воздух. Бабушка каждый раз пугалась и когда спрашивала его  не вызвать ли доктора, тот мотал головой  и махал перед собой скомканной простыней.
              – Не-е-ет, не-на-а-до, – выдыхал он. – Проо-ойдё-ёт… И, действительно, приступ заканчивался так же неожиданно, как и начинался… Дядиус Лёниус успокоенно откидывался на подушку и тихо говорил:
              – Уф, ууфф… фффф…

              В тот день он кашлял дольше чем обычно, и что-то неожиданное и пугающе-незнакомое слышалось в этих звуках, раздиравших его грудь…
             Бабушка решилась: – Беги и вызови врачей… Пусть потом на меня ругается…

             Он влетел в телефонную будку, отодвинув висевшую на одной петле дверь, и стараясь не задохнуться от запаха мочи, бросил монетку, набрал номер и взял трубку,  которая почему-то не лежала на рычаге, а висела на проводе, приложил  к уху и не услышал гудка. Он посмотрел внимательнее. Микрофон был выдернут из гнезда и из трубки торчали разноцветные проводки… Он вспомнил, что Жека из третьей парадной убеждал, что для его гетеродинного приёмника нету лучше детали, чем телефонный микрофон. Он ринулся через дорогу ко второй будке.  И там трубка была выпотрошена… Что же делать? Другие автоматы были на проспекте… Далековато… Если бегом, то минут пятнадцать… Да и надо ли… Удушье уж, наверно, закончилось… И ругаться будет потом Дядиус… Всегда раньше обходились без неотложки… Он колебался… Всё-таки решил подняться наверх и посмотреть, что там просходит… Еще на лестничной площадке он понял, что Дядиусу легче не стало и он услышал (а дверь в квартиру он оставил открытой), как свистит и клокочет воздух в больных лёгких соседа. Бабушка всплеснула руками:
            – Беги, торопи,  как бы плохого не случилось с  Лёнечкой!

             Он ещё от угла – а от него было метров триста – увидел, как к их дому подкатила машина, из которой выскочили два человека в белом.
   
             – Необычный случай, очень-очень необычный, – объяснял молодой доктор бабушке. – Я предполагаю массивный инфаркт легких… И пояснил: – Кровоизлияние в легкое и разрыв сердца… Если бы пораньше? Может быть, может быть…

               Дядиус Лёниус лежал на измятой кровати, запрокинув голову. Его бритые щёки были синего цвета. Подбородок странно заоострился, руки сжимали мертвой хваткой простыню… Под ногами хрустело стекло ампул… Раньше…

              – Из-за тебя, сука, дядя Лёня умер! Если бы не срезал трубки, я бы успел вызвать врачей!
              Жека оттопырил нижнюю губу, обнажив медную фиксу, которую он поочередно надевал то на левый, то правый клык, и процедил:
              – Подумаешь, одним мусором меньше стало...

              – Та-ак, – тянула растерянно Заведующая Детской комнатой Райотдела милиции.  – Так…
              Он видел, что она не знает как себя вести, эта красивая блондинка в мундире с погонами и тёмно-синей юбке. Он её сразу узнал, и она его узнала. И ему было ясно, что она всеми силами хочет скрыть  их знакомство от бабушки, буквально утонувшей в кожаном кресле напротив него.

              (Двери в квартиру открывал всегда он, а бабушка, если и случалось такое, по слепоте ничего не видела, и эту блондинку, которая ходила со следователем к Дядиусу в гости, конечно не признала.)

             – Так… – повторяла женщина-милиционер. Он чувствовал, что она страстно желает избавиться от него и его бабушки, хочет, чтобы он этот невольный свидетель её тайной жизни, никогда больше не вставал на её пути. Он понимал, что она ищет предлог…
             – Вот тут пишут родители Евгения… что ты его зверски избил (сомнительно, чтобы ты, зверски...) и ругался такими словами, которые они никогда не слышали… (А  Жека и научил, падла такая!) Она явно тянула время и он этот понимал…
               (Она действительно лихорадочно соображала, как ей это всё закончить, чтобы больше никогда ни этот мальчишка –   подумаешь подрался  и ругался  –   ни его бабушка не появлялись около Детской комнаты! Тут в его возрасте воруют и ножи носят! Первое  – надо избежать обычной процедуры постановки на учёт – нужно будет потом вызывать с бабушкой, беседовать, и кто знает, чего можно от этого всего ожидать… Второе – найти подходящую формулировку и закрыть это дело.)

             – Ну, ладно, – сказала  она. – Ты из интеллигентной семьи, бабушка  учительница на пенсии, из школы дали тебе хорошую характеристику, родители погибли на фронте… Учитывая обстоятельства дела  и принимая во внимание твое обещание, что этого больше не повторится… Я имею ввиду, – строго и с явным облегчением сказала она. – Драки и ругательства, мы не поставим тебя на учёт. Ты ведь даёшь слово?
              Он дал.
              Блондинка-милиционер с облегчением вздохнула и сказала бабушке:
              – Извините ради бога, что потревожили. Мальчик у вас хороший. Подумаешь, подрался… А с родителями этого Жеки я буду иметь другой разговор… Эта семья нам знакома…
              Бабушка кивала и повторяла:
              – Ничего, ничего, ничего… Вот только Лёнечки нет…       

              – Ну штошь, ну штошь, – шепелявил старичок удручённо. – Не приду ушь больше, и ко мне тоже не надо! – закончил он с вызовом. – Некуда будет! А хотел, чтобы в могилку к Люсеньке похоронили… А у тебя тут кто? Родственник? Или кто ближе?
              – Кто ближе…
              – А ты, смотрю, принял хорошо! Не осталось?
              Мужчина ответил: – Не–ет… (остаток водки он вылил после своей тирады туда же, в раскрытый зев той же трубы.)
             Солнце уже достигло зенита и стало очень жарко.
             – Ну, так я пойду, – проговорил старичок. Мужчина поднялся: – И я тоже...
             Старичок сказал: – Дай-ка я тебя обтряхну, весь в траве и земле.

             Они вышли за ворота кладбища, где на чёрной асфальтовой площадке уже толпились рабочие в защитных касках. Один человек возился с топографической треногой, прикладываясь к визиру и что-то подкручивая.
             И показалось ему, что это разбойная команда пиратского корабля  готовится наутро атаковать беззащитный, пока ничего не подозревающий город, и главарь этих головорезов высматривает в подзорную трубу самые незащищённые участки побережья…