Библиот 3. Книга без обложки
Стёпа долго лежал в постели, оценивая утро на слух. Сегодня первый день после увольнения из библиотеки. Думал, будет вольно и весело, но получилось не то. Не слишком ли резко он принимает решения? А как же бабушка? А книги? А станок для сшивания старых страниц? И сами авторы заскучают без него. Работать в женском коллективе было ему неприятно, а… какой коллектив должен быть в библиотеке? – вот именно! Может, пойти к Романовне и попросить, чтобы снова приняла на работу? Перед девками как-то позорно. Ехать в приют бездомных животных, что под Сергиевым Посадом, нынче далековато – настроения не хватит: прощание с библиотекой отняло у него много сил. И вообще, не верный этот путь, потому что выбран под гнётом обиды.
Заглянула бабушка.
- Валяешься? Надо в магазин сходить, я могу сама сходить, если у тебя нынче такое призвание – валяться.
- Нет, я мигом.
Шагая в магазин, Стёпушка решил сделать крюк, чтобы пройти мимо библиотеки, а то в груди как-то нехорошо бултыхается, будто сердце упало в холодную воду.
Неправильно он решил поступить. Пускай в «Котомке» можно работать неделю через неделю, но всё равно целая неделя… Бабушка не пожалуется по причине благородства, но ей нужен внук на постоянной основе. А вдруг она заболеет? И уж точно затоскует. Тоска – та же болезнь, только в обход аптеки. Нет, не отдаст он бабушку тоске, не отдаст одиночеству.
Из царства книг навстречу Стёпе вышел знакомый читатель Сергей Сергеич, худой, внимательный, с необъятным прошлом. Увидев Стёпу, обрадовался; они порой душевно беседовали, дружа в космосе книг.
- А девушка Инесса мне сказала, что вы больше не работаете. Жалко. Поговорить не с кем, - в большой костлявой руке он держал Пиквика.
- Ну, там девицы говорливые…
- Не о том речь, - махнул свободной рукой, посмотрел Стёпе в глаза. – А чего так?
Стёпа замялся.
- Я сам недоволен, погорячился, - признался он, уже зная, что надо вернуться к литературным стеллажам.
- Понимаю вас, после ряда однообразных лет в человеке возникает потребность что-то изменить, хотя бы работу, но ведь – симметрично – после ряда лет в человеке складывается тёплая привычка и благодарность. Потом скучать будете, - высказался душевно Сергей Сергеич, не отводя серых сухих глаз.
- Я сейчас в магазин, потом вернусь и поговорю с Новеллой Романовной.
- Вот и вернитесь, авось примут. Эта девушка, такая бледная, таким траурным тоном известила меня о вашем уходе! Возьмут! Не робейте исправлять ошибки, пускай даже на глазах ядовитых девиц.
- Не особо-то они ядовитые - так только, рисуются.
- Самоутверждение - занятие слабых. И пускай ехидничают, какая вам разница! Зависимость от женского суждения – фатальное мужское заблуждение, - сказал Сергей Сергеич итоговым голосом.
- Вы правы, – поддержал Стёпа. – Старик в «Золотой рыбке» показал это наглядно, когда вляпался в позорные свои беды. А всё потому что похвастал старухе о волшебном улове. Привык отчитываться перед ней и получать оценки за поведение.
- То-то и оно! Привык лебезить! Потому что дурак. А «рыбак» звучит гораздо лучше, - Сергей Сергеич причмокнул после удачной фразы.
Сходив за покупками и обрадовав бабушку решением никуда не ехать, Стёпа отправился в библиотеку на поклон к Новелле Романовне. И только он зашёл в холл, перед ним возникла Инесса – глаза большущие, бровки подняты - да как закричит:
- Девчонки, Стёпа вернулся!
- Ина, привет. Романовна здесь?
- Да! Стёпа, возвращайся! Мы постараемся быть хорошими.
- Весьма тронут. Если даже у вас не получится... факты не так интересны, как намерения, - сказал ей с улыбкой.
Нырнул в закоулок за стеллажами и робко вступил в маленький кабинет директрисы. Помявшись, попросился вернуть его на прежнюю должность. Романовна посмотрела на него поверх очков и призналась, что этого она ждала, мудрая, прозорливая, сидящая на вершине книжной пирамиды Хном-Хуфу, и потому она даже не внесла запись об увольнении в его трудовую книжку.
О такой ещё книжке в библиотеке Стёпа забыл!
- А брошюровать ветхие издания будем? – спросил о дорогом.
- Разумеется. Это же спасение бумажного фонда! Когда выйдешь?
- Прямо сейчас.
Она убрала глаза куда-то в бумаги – такт! Не стоит портить хорошую встречу лишними словами.
Стёпа вышел от неё с облегчённым сердцем и в абонементе снова увидел матёрого читателя Сергея Сергеича. Тот вернулся в книгосвятилище с тем же объёмистым Диккенсом, который воздействует на читателя, как длинная, крепкая, говорящая сигара. Сергей Сергеич сутуло возвышался над сидящей Инессой и описывал ей некоторые особенности нерукотворных фондов своей памяти. И куда делся его иронический тон! Он ей угождал – голосом, позой, развлекательными сюжетами. В его мелкой моторике выказывалась оживлённость, его струистая речь заменила все точки запятыми, дабы сцеплять (крючочками) фразы в пуховый текст, в оренбургский платок - на девичьи мозги.
Бедные мы, бедные! Инстинкты одолевают и разумных, и пожилых. А что тогда сказать о тех, что недавно вылупились в прозрачное земное пространство! О них и молиться бесполезно, потому что в земной прозрачности обитают девушки. (И плещутся в море русалки - и прыгают в зыбь моряки.)
Стёпа обошёл комнаты, словно давно тут не был. Потрогал самодельный свой сверлильный станок на столе в углу хранилища, оценил стопку растрёпанных книг и журналов, ждущих реставрации, - ну вот, я снова с вами.
Он с нежностью предвосхитил наступление вечера, когда никого не будет.
Во вторую половину дня он обслужил троих читателей и подготовился к вечеру: накрыл угол стола к чаю, добавил три конфеты (две Мишки на Севере и Машеньку), посидел за станком, включил/выключил, затем ради трудовой разминки обрезал и прошил некую книжку без обложки, подыскал кусок тонкого картона и временно, пока без форзаца и проклейки, "обул" в этот картон. Какое бы дать ей заглавие? Прошелестел текстовым блоком под нажимом большого пальца – увы, промежуточных штампов на страницах не нашёл и навскидку раскрыл текст.
«Эрих фон Трупп в костюме жениха смотрелся комично, только никто не смеялся, невесту вообще колотил страх. И священник старался не смотреть на «молодых»; он глядел на кадило и в его завивающиеся дымные струи».
Завивающиеся – какое змеистое слово, подумал Стёпушка и мысленно предложил «завиватые».
Дальше описывалась предъистория неравного брака. Оказывается, Эрих фон Трупп выкупил родителей невесты из долгов – вот почему он теперь жених молодой красавицы. А сама Эльза, рада ли она своему «счастью»?
Нет, нет и нет. При этом она злилась на свою мать Клару больше, чем на жениха, пахнущего могильным хвойным венком. Зачем же мать взяла кредит?! Зачем отдала все деньги мошенникам?! А расплачивается теперь её дочь, молодая, красивая, рождённая для любви. За что она стоит под венцом с этим реанимированным?
Всё она! Злополучная мама Клара заставила дочку пойти за Труппа. Никогда она ей этого не простит! И где она откопала его? Где же ещё – в морге, разумеется. Ничего даже странного. Когда мать осознала, что её обманули телефонные мошенники, она брякнулась в обморок да ещё головой приложилась при падении. Домочадцы подумали с облегчением: ну всё, одной дурой меньше: ни пульса, ни дыхания.
Папа Ганс на правах дипломированного доктора констатировал смерть и отвёз маму Клару в морг. И там она очнулась. Она всё делает назло.
Мать-Клара ни с кем не советуется. И никогда не советовалась. Она держит себя капитаном житейского судна, где супруг у неё служит палубным матросом. При этом Клара вовсе никакой навигации не признаёт и в компасе не различает юг и север. Отсюда житейские проблемы. (Союз глупости и решительности приносит ошеломительные результаты.)
В морге она с ним познакомилась, с этим удивительным и благородным человеком. Как бывает у влюблённых, когда те ночью открывают глаза, эти оба, лежащие в морге, тоже посмотрели друг на друга одновременно. Клара скосила взор влево и увидела на соседнем столе тонкое лицо, лежащее на правом ухе и глядящее на неё.
- Так вы не труп? – воскликнула шёпотом.
- Никак нет, я фон Трупп, - ответил он с чёткостью родовитого барона.
- А почему здесь... мы кажется живые? - робко спросила Клара.
- Вот и пойдёмте отсюда, Fraulein. Моё имя Эрих, - он свесил тонкие ноги и ступил на холодный чёрный кафель.
Далее Клара рассказывала не без кокетства. «Я тоже встала, вся такая топлес, а он меня подбадривает: Ничего, мол, наши простыни послужат нам хитонами, - и величаво набросил на себя простыню в пятнах подсохшей сукровицы. Я повторила его жест, и встала на цыпочки, и мы неслышно вышли из морга в больничный двор».
- Мне кажется, я сплю… нет, кажется, не сплю, - призналась я.
- Не мудрено. Много белены произрастает в здешних парках и лесах. А может, хотите ягодку? – спросил и он полез куда-то под простыню в сторону своего заднего прохода.
- Нет, кушайте сами, - ответила я находчиво.
«А потом из меня потекла исповедь, я рыдала, я призналась ему, что утонула в долгах и моё честное имя гибнет. Он поклялся вызволить меня из беды, но с условием: я должна одарить его любовью. И тогда я пообещала ему всё… всё! Но в тот же вечер, когда он увидел мою дочь, он сказал, что его избранница она. Я валялась у дочери в ногах, умоляла, объясняла отчаяние момента, обещала, что не больше полугода быть ей замужем, а потом свобода! богатство! И надо же, уговорила. Эльза тихонько, чтобы Господь не услышал, сказала, что согласна своим браком спасти нашу семью, лишь бы фон Трупп не оказался Кощеем Бессмертным. Я обещала ей, что об этом сама позабочусь».
…Стёпа отложил чтение. Кажется, библиотечные девушки засобирались уходить, и мама Клара… то есть Новела Романовна с ними; она им что-то выговаривала напоследок. Стёпа вышел к ним проститься и получить благословение на вечернюю работу.
- Остаёшься? – спросила Романовна, включив сигнализацию.
Он кивнул.
- Счастливо оставаться! В буфете шоколадка, – прощебетали девушки.
Он закрыл за ними тяжёлые двери на засов; Романовна закрыла на ключ снаружи.
Глава 2
Поставил чайник и прогулялся по залу с тяжёлыми стеллажами, примыкающему к читальному залу с его пустыми столами и конторкой выдачи книг; проверил мышиную нору в плинтусе - на месте. Вернулся к безымянной книге, однако не нашёл главу про маму Клару. В иных творениях легко заблудиться - ищешь имя или ситуацию – ан их нет. Развернул наугад.
«Прошлым летом было всего три комара. И всё же один укусил меня, напал ночью, когда я спал. Очнулся от боли и ужаса – кровища! Из порванного мяса белеет кость! Я - стакан водки с горкой! Без промедления второй стакан! Гляжу, затянулась рана. Зачем Господь сотворил эту гадость? Прислушался – вроде тихо, на всякий случай положил возле себя ружьё, на месте жены».
Стёпа заметил крошечные белые искры в сумраке воздуха – потряс головой. Сел за свой рабочий стол, уже накрытый к чаю. Здесь горела настольная лампа, освещая нужную полянку и предоставляя всему остальному отдыхать от яркого света.
Что там дальше происходит в словах и между слов? Подсунул книгу под лампу.
«Девушки у старца. Подруга ей говорит: «Поехали в монастырь на экскурсию, там такие парни красивые, они смущаются, а глаза горят!» Сказано – сделано, приехали, погуляли, послушников разогнали со двора, как будто бурей. Один только подошёл к ним и потупя взор предложил съездить за компанию к лесному старцу: «Вам интересно будет». Поехали на гремучем тарантасе времён крещения Руси.
«Старец и впрямь оказался старцем, да нечесаным и косоглазым. При виде подружек, у него глаза вообще разъехались и на послушника он с укором воззрился правым глазом.
«Пока религиозники в сторонке беседовали, светские львицы-девицы-крысицы озирали обстановку в келейке. Переглядывались, хмыкали, осматривать-то было нечего. Лежанка из досок, покрывало из дерюги, печка из глины, малое оконце и над оконцем крест из трёх палочек. Весь комфорт. Чего же он достиг?! Машины нет; мебели нет; компа, телека, даже ванной нет. Лузер! – сказала первая. Неудачник, - припечатала втора. Это ж надо, всё ценное променял на невесть что, на бесплатную нищую убогость. Они хмуро простились и ушли к машине курить. Отшельник проводил их взором в полуголые лопатки, в тыльную сторону коленок - и не сказал ничего и не помыслил».
Ага, отшельнику впрямь не по пути с девушками. А дальше что?
«В ночное время чаще вызывают медпомощь: ночью сильней боятся умереть, потому врачиха скорой помощи отправилась на вызовы. Приехала к давно знакомой пациентке да забыла ватные диски (предмазывать места уколов). Ничего, старушка была ко всему готова и поделилась ватками из домашней аптечки. Теперь спирта в чемоданчике не оказалось - больная опять выручила, подарила врачихе тройной одеколон.
«В ту же ночь забывчивая врачиха навестила ещё одну бабушку с целью поставить ей клизму с анестетиком и облепиховым маслом - однако и тут незачёт: из чемоданчика пропала клизма. Так получается, когда торопишься перед выездом. Немного подумав, она попросила у хозяйки заварочный чайник с тонким носиком. Она вправду отличалась находчивостью.
«Но не всегда находчивость выручает. Выйдя от последней пациентки, она обнаружила своего водителя в удручении – скорая помощь завелась и заглохла, потому что он забыл заправить её, потому что выехал без настроения, всё потому что врачиха его торопила и в карты он обидно проиграл санитару. Что теперь делать, самая вёрткая врачиха не найдёт у бабушек бензина.
«Водитель хмуро курил, она поглядывала в звёзды. Каждый думал о своём. Водитель прикидывал, стоит ли пристать к ней и снять с неё одёжку ниже пояса… не ради чего, а чтобы утешиться, чтобы снять стресс. Врачиха заранее решила не соглашаться на такую, вполне ей понятную, задумку, ибо им ещё предстоит вместе работать. Телесная близость обременила бы их отношения лишним знанием и посторонними помыслами. Но даже не это главное, а то, что для врачихи её женское тело есть культовый объект, ручное божество; и если она кое-что от своего тела уступит мужчине, то лишь в обмен на страсть и восхищение. Крайний вариант: на готовность участвовать в её жизни в роли помощника. Но никак уж не за «просто так», не время скоротать».
Чайник выключился. Засыпав заварку в заварочник, Стёпа оглядел его носик – тьфу, налил кипяток, накрыл полотенцем.
Пока чай настаивался, он взялся читать наобум. Любой читатель вольно или невольно разгадывает автора, погружается в его характер, но сейчас у Стёпы не получалось. Ладно, посмотрим далее.
«Уже известную бабушку, подарившую медичке косметическую ватку и тройной одеколон, обременили кошкой – недавно дочка навязала. Нечего, мол, кошечке в городе томиться, пускай поживёт на деревенском приволье!
- К тому же она стерилизованная: безбрачная, бездетная! А какая умница! Мама, возьмёшь - не пожалеешь.
- Ох, дочка, ты кого хочешь уговоришь.
«В том селе, где проживала слабохарактерная бабушка, не было кошек, здесь хаживали одни коты. Селяне избавлялись от кошек, чтобы не попасть в обратную перспективу геометрической прогрессии. Понятно, коты оголодали по части личных отношений, им уже было наплевать на отсутствие призывного запаха - лишь бы нашлось калиброванное отверстие.
«Когда переселенка впервые вышла от бабушки на улицу, так чуть не погибла. Вернулась она домой под утро, будто шалава, - жалкая, на себя непохожая, хвост у неё волочился по полу, держась на шкурке. Прежде пышный, хвост был перекусан в основании, потому что коты разозлились. Они не поняли, почему эта дура, эта бабушкина внучка, не отворачивает хвост набок по примеру смышлёных кошек. И чтобы удалить преграду, один из напористых котов перегрыз ей хвост под корень.
«А бабушка давай причитать. Сначала дочке позвонила с укорами. Затем доктору Лыжину с жалобой. Доктор Лыжин сочетал в себе врача и ветеринара; так удобней в современном обществе: дикому человеку он поможет как ветеринар; а деликатному, разумному животному - как врач.
«Выслушав слёзную повесть бабули, он посоветовал ей ничего не делать. Синоптическая медицина спокон века предсказывает надвое: больной либо выживет, либо умрёт. А в данном случае: хвост или приживётся или отвалится.
- Не суйся, чтобы не навредить!
- Все бы врачи так считали, - отозвалась она, вспомнив о своей удалённой селезёнке.
«И через день хвост отвалился. Кошка спрятала его под диван. Бабушка взяла его на подметальный совок, отнесла в огород и закопала на пустом пятачке. Кошка откопала и принесла бабушке на постель. Бабушка позвонила дочке и потребовала забрать кошку. Приехала дочь и воскликнула: «Я тебе не такую отдавала!» Бабушка хвать тарелкой об пол - аж помолодела».
Стёпа начертал фломастером на временной обложке: «Бреды. Записки неизвестного».
Чай пах солнцем, прогретой землёй, светлой далью и высью. И в книге возникла солнечная миниатюра.
«Я сидела в шезлонге, ни о чём не хотелось думать, остатки коктейля хрипели в трубочке, за моими ресницами блистало и катилось мелкими волнами море, рядом раздавались пляжные голоса. Ко мне подступила тройка парней с глупыми восклицаниями, подходящими для горожан в плавках. Самоуверенность парней смешивалась пополам с неуверенностью. А почему бы и не познакомиться, они ведь меня не знают. Я подняла ресницы, оглядела их – симпатичные, дурашливые, спортивные, полные желания. Можно покривляться, можно их приманить и заставить соревноваться в услужливости. С ними я провела около часа – поистине лечебное самоутверждение, поскольку никто из них не знал, что я доступна и подобна товару. Зато я душу отвела и всласть навыламывалась: «Отойди, от тебя тень падает на мои бёдра!» - капризничала и строила мордочки. Так провинциальная актриса в людных местах обмахивается веером и хохочет без нужды. Милые мальчики, я однажды потеряла их всех и теперь только рядом с папиком не чувствую себя гадкой. Папики не осуждают и сами не боятся греха. (Люди, что грибы, с возрастом становятся червивыми.)
«Кстати вспомнила, он скоро приедет за мной, - лучше бы им не встречаться. Мне захотелось остаться в памяти этих ребят нормальной девушкой, которая красуется перед мужчинами без денежного расчёта, а просто для того, чтобы их обожанием и вожделением подпитывать своё самодовольство.
"И я сказала им, что они очень смешные, и попросила сдать за меня шезлонг. Они мне: А завтра увидимся? А я им: Чао, мальчики, русалки не дают обещаний, - пошевелила быстро пальчиками и засмеялась, как будто от счастья».
Если бы Стёпа был писателем, он тоже не писал бы романов с мытарствами и несправедливостями, чтобы не уставать от напрасного сострадания. Только смыслы и образы! И пускай мощные писатели подробно описывают жизнь выдуманного человека; и пускай самые великие «подробники» именуются знатоками человеческой души, их саги – всего лишь сериалы. Так титан семейных сериалов Голсуорси в душу не верил – зачем? - ему было достаточно верить в гордыню, в половые инстинкты, в деньги, в классовые традиции, в соревнование гербов и костюмов.
Часы в кабинете Романовны пробили «ку-ку» - значит, полночь доползла до часов. Он вышел в читальный зал и глянул между шторами в город – в дырявой тьме там лучились фонари, и мягко светились редкие проруби окон. Проскользнула машина, колёсами пропев букву «ша»; с тихим постукиванием каблуков прошагала пара. Стёпа вернулся к настольной лампе и книге.
«Чиба завёл подружку, у которой хранились в буфете бабкины ювелирные цацки. Бабка в намеченное утро уковыляла в поликлинику, но вдруг вернулась, не доковыляв: что-то забыла. Увидев Чибу возле открытого буфета, всё поняла.
- Положи на место! Выметайся!
- А вот эта голубая брошь какого века? – обратился он к ней.
"Ответ не интересовал его, он спросил, чтобы обездвижить бабку. Двух секунд ему хватило для раскрытия ножа и расправы. Затем спокойно покинул квартиру, не оставив личных следов. А вечером позвонил своей Ляле как ни в чём не бывало.
- Пойдём куда-нибудь поужинаем, а на ночь я снял номер…
- Я всё знаю, - сказала и смолкла.
«Он пытался возобновить разговор, но вынужден был слушать живую тишину. Той же ночью Чибу скрутили. Откуда?! Как?! Там нигде не было камер слежения! Оперативник показал ему бабкину икону – на ней появились кровавые слёзы и кривая надпись: Чиба.
«Ляля чутьём угадала, кто убийца. Улику она создала акварелью – и преступник сознался. От неожиданности. Потом локти кусал, зверем ревел: отчего не дали рассмотреть, не дали подумать?! Это Ляля поймала его, а он считал её дитём».
Стёпа зачеркнул «Бреды» и написал «Курьёзы». Хотя не очень такое мирное название подходило для подобных миниатюр.
«Миша родился левшой, и это сломало ему жизнь. Миша не был виноват. Ему с первого класса учительница била линейкой по пальцам: «Пиши правой!» - и прибавляла оскорбления. Миша переучился на правую, но школу возненавидел. Детство было у него бедное, голодное, потому после девятого класса он пошёл в училище на повара, но и курс поваров не окончил, нарвавшись на грубого преподавателя. Он возненавидел всякую грубость, всякое насилие. Но ведь насилие - оно везде. Как Мише быть, куда идти?
«Мать после его ухода из училища стала попрекать его по любому случаю.
- Навязался!
- Вот навязался ты мне!
- И что - тебя кормить?! Иди куда хошь.
- Навязался, детина леворукий! И папаша твой был такой же бесполезный, да ещё пьяница!
Он ей один раз ответил:
- Если б я был на его месте, я бы насмерть упился.
«Она хлестанула его по щеке с накопленной ненавистью. Из него слёзы брызнули. Он украл у неё золотое кольцо, продал и купил билет до лесного полустанка в Ярославской области - решил там затеряться в лесу. (Он когда-то бывал в тех местах в турпоходе с восьмым «А» классом.)
«Сделал запас еды с расчётом пожить ещё пару недель, а затем, после отдыха, мирно умереть, угаснуть. С ним спорил некий внутренний голос: «Не отчаивайся! Жизнь это не ужас. Жизнь – это шанс! Единственный во Вселенной шанс преодолеть планетарное притяжение Эго».
«Возможно, то был голос ангела-хранителя или звучание духовного инстинкта, но человек, он же упрям, он действует назло себе и внутреннему голосу. Быть может, всё у Миши так и получилось бы по его плану, если бы не наткнулась на его шалаш травница Анна.
«У неё была другая задача – выжить. Врачи сказали, что жить ей осталось максимум год. После таких слов Анна круто переменила весь свой уклад. Она стала заниматься огородом, заготовкой грибов, ягод, лекарственных трав. Она скупала по дешёвке рыбу у местных рыбаков и солила её в бочке на зимнюю продажу. После нудной и нервной работы в районной администрации Анна сперва ожила душой, а следом и телом. Так что спустя обещанный год она не умерла, и через пять не умерла.
«Увидев Мишу, его лохматый шалаш, его отчаянную бледность, его безнадёжный взор, она многое поняла и забрала парня с собой. Так она и Мишу спасла от смерти. Спасибо врачам!»
Стёпа покачал головой. Надо же, какие записки тут валялись на полу! Зачеркнул «Курьёзы», написал «Бывалки», так рука написала. Прислушался к тишине.
В тёмной библиотеке что-то происходило. Наверно, в читальном зале мышь вышла из подполья с обходом и залезла на нижнюю полку, пробежала по книгам и спрыгнула на пол. Он буквально видел её пробежку через стену. Пошёл туда проверить – ничего, никого.
Он один в царстве книг. И ведь каждая книга – отдельный мир. Интересно, спросил он себя, в каком из этих миров он хотел бы жить? Думал-гадал, и не выбрал ничего. Надо свой создавать. Записывать его приметы не обязательно: это не для печати, это для жизни. Он выключил настольную лампу, закрыл глаза. Сквозь веки увидел белый свет – открыл: из-за книжного шкафа взошла луна с печальными пятнами на лице.
Глава 3
Итак, Стёпа выключил настольную лампу и закрыл глаза. Но сквозь веки увидел белый свет. Поднял веки: из-за книжного шкафа взошла луна…
А если почитать странную книгу в лунном свете?
Оказалось, это возможно, только буквы вели себя как живые – особенно при боковом зрении. Буквы напоминали насекомых и всё же сохраняли свою «буквенность», ибо шевелились в пределах узнаваемости. Итак… сказка.
«Хождение по Очарованной стране. Клим вышел на улицу, потому что в доме погасло электричество. Гроза виновата. Очередная молния высветила ветку, упавшую на провода. Подобным образом мог бы скончаться и Клим (от замыкания в мокрую погоду), но некогда размышлять о судьбах. Он принёс из сарая лесенку и приставил к тополю. Оборвавшееся книжное повествование торопило его устранить аварию и лечь на овеянный сказкой диван. И за шиворот уже натекло, и тапочки промокли.
«Добравшись до неладной ветки, он увидел огромную птицу. «Хорошо, что рядом никого нет», - невольно смутился он. А птица посмотрела на него янтарными глазами: «Садись на меня и полетим, куда хочешь», - произнесла сухим, как бумага, шёпотом.
«Клим с детства знал, куда он хочет - в Очарованную страну. Так и сказал. Птица обратилась к нему спиной, он обнял её за шею - они чиркнули крыльями по листве и полетели в ночь.
«Об этой стране он услышал в детстве: старый грибник поведал ему о том, что где-то есть – раскинулась широко - страна с таким названием… впрочем, оттуда никто не возвращался. Клим поверил.
«Гроза мерцает далеко позади, уже чистые звёзды мигают вокруг, но куда надо лететь? С открытыми глазами в Очарованную страну не прилетишь: известные направления ведут лишь в известные страны. Поэтому птица и Клим закрыли глаза и доверились неизвестному.
«Так летели они, звеня крыльями, пока не ощутили на веках зарю. «Пора», - сказала птица. Он глянул вниз: шкура звериного леса расстилается под ними, чёрным зеркалом блестит озеро - оно блестит и в маленьком виде отображает их полёт.
«Птица сложила крылья – и тут же ветер схватил Клима за волосы – падение! А когда мощные крылья вновь распахнулись, земля оказалась уже близко со всеми своими былинками, клюковками и грибочками. Клим встал на упругий мох.
- Прощай, - молвил Клим.
Птица улетела. Он проводил её взором и остался один.
«Тишина, как на картинке. Поляну окружили дремучие ели. Ветви у них развесисты, бородаты, их корни корчатся, словно змеи, в тугих стволах скручены века.
«Кто-то выглянул из-за ствола - одним глазом выглянул и спрятался. Клим успел заметить прядь седых волос. И вновь никого в глубине лесных коридоров. Но вот опять бледное личико показалось в отдалении, и рукав мелькнул за дальним стволом. Клим побежал туда, постоял среди тихо светящегося воздуха, оглядел огромные стволы… Сверху голос непонятный окликнул его.
- Сынок, а сынок, помоги слезть!
Высоко на еловой ветке сидела, будто сова, невеликая старушка. Клим прочистил горло.
- Как же вы туда забрались? Бабушка!
- Ты загнал меня сюда, от страха вознеслась я, только слезть не могу.
«Клим насилу добрался до серенькой старушки, но далее всё пошло не так. Он думал, примеривался, за что её ухватить или поддержать, потом взял за руку, а бабушка возьми и вся повисни на этой руке. И тут рука оторвалась… старенькая старушка, некрепкая. Легко оторвалась, и старушка ринулась вниз между веток.
Клим наблюдал за её падением, за верчением тряпок на ней - ту-пум - лежит. Тошно ему стало. Он взмолился время вернуть вспять, чтобы этого события не было, но молитва не удалась. Ни жив, ни мертв, он стащился на землю. Куда же она подевалась?
«Хвоя, как матрас, проминалась под ногами, Клим потоптался в поиске разгадки. Следов не видно, крови тоже… Как только он подумал, что здесь творятся нечистые дела, так сразу увидел кровавый след, который начался решительно - целой лужей, и далее потянулся многоточием. Капли крови привели его к озеру, подёрнутому багряной плёнкой. Рубиновые чайки вились над озером и жалобно кричали. Немедленно увиделась ему она, сидящая на берегу и глядящая на него промеж пальцев единственной руки.
«Из другого, пустого плеча толстой струёй кровь изливалась в озеро. Клим быстро отступил в лес. В лесу он сказал себе, что это был мираж. Но прохладная, нетяжёлая рука, которую он держал, никакому объяснению не поддавалась.
«Куда идти? Вокруг него и над ним густо висело такое множество еловых веток, что все старухи мира могли бы на них разместиться. Тени и пакли свисали с них ветхими тряпками. Он побрёл, куда глаза глядят. Вон зайчик пустился бежать, побежал, но ударился головой о дерево - из его шкуры вылетел сизый голубь и наткнулся на сук, из голубя выпала наземь серая мышь и скрылась между корнями. Опять тишина, в которой то ли иголочки сыплются, то ли какие-то иные крошечные события происходят.
«На свету воздух присыпан пудрой, а в тенях воздух плотный, прозрачный, как вода. Однако, в любом месте этой прозрачности может образоваться тонкая трещина, откуда выскользнет плоский человек и тут же ловко исчезнет. Клим заметил уже двоих таких выходцев - правда, разглядеть не успел.
«Чтобы осмотреть окрестности, он полез на ель. (Эх, пока они падали, надо было не глаза закрывать, а местность изучать!) Полчаса карабкался на макушку, уцепился тут и уставился вдаль. Ему показалось, что над верхушками леса товарищ-птица летит… нет, к сожалению, летел кто-то другой, грузный и похожий на крокодила.
«Этот летун махал крыльями, словно лопатами: похоже, не очень-то умел летать, но об этом Клим тут же забыл, потому что странный, плотный ветер пробежал по-над лесом, и небо вмиг заблестело, будто роспись под церковным куполом, и солнце быстро поехало к западу, быстро побагровело и упало за горизонт. За минуту настала ночь, уже звёзды выступили кое-где. Он на ощупь спустился по едва видимой лесенке веток. Потом с нижней ветки наобум спрыгнул. Ударился о землю и лёг отдохнуть и с мыслями собраться.
«Рядом кто-то шуршит. Чьи-то пальцы трогают его рубашку. Клим стиснул зубы и притворился мёртвым, но только она, старухина рука, всю ночь возилась вокруг него и копалась в его волосах. Под этот шум, похожий на шёпот, Клим почему-то вспомнил всё, что он делал и говорил, и даже хотел сделать и сказать на протяжении всей своей жизни. Этот стыд был страшней страха. Он даже утреннего холода не ощутил, не заметил, как туман деликатно прошёл по опушке между стволов.
«Слышь… где-то часы пробили некий час. Откуда в лесу металлический звук? Он вскочил и бегом помчался в ту сторону. Вскоре сумрачный лес расступился. Земля, лоснясь травой, встала холмом. Небо - голубей глаза и просторней моря - сияло радостно и прохладно. Лёгкие зародыши облаков, не подозревая, что всем видны, сладко потягивались навесу. И внимательно-ясно смотрел на мир золотой зрачок солнца.
«А на холме высилась чёрная башня. Клёны и дубы вокруг неё умерли на корню и окостенели. В башне раздался дружный крик, из дверки над башенными часами выскочил скелет, рубанул воздух мечом и убрался, а куранты треснутым звуком объявили о наступлении какого-то часа. На синем эмалевом циферблате от некоторых звёзд и фигур остались только следы, одна стрелка была изогнута, но часы шли, то есть что-то вращалось в них и двигало башню во времени и - заодно с планетой - в пространстве. Клим, войдя в башню, ещё застал там отзвуки боя курантов.
«Здесь пахло конюшней. Вверх далеко уходила башенная гулкая пустота, на которой лежал бревенчатый щит с прорубью посредине. Там слышалась работа людей и механизма. Свет, бьющий из бойниц и щелей, пересекал сумрак в виде стропил и откосов. Огромная цепь с привязанными к ней мешками свисала из механизма.
«Клим крикнул вверх, и ему ответили, чтобы он обождал. Затем оттуда спустили бадью на верёвке. «Садись, парень!» - крикнула весёлая голова, и бадья с Климом стала рывками подниматься, но в середине подъёма остановилась: наверху произошел спор. Зычный голос сказал тому, который поднимал, что надо плавно тянуть, потому что верёвка последняя и может порваться. На что второй голос ответил, что он помощник часового мастера, а не лифтёр, и что он может всё бросить, потому что несправедливо получается. Наконец подъём возобновился. Клим вцепился в дужку бадьи и мысленно тоже поднимал себя.
«Его встретили три богатыря в промасленной рваной одежде и огромный обнажённый шестерёночный механизм. На помосте валялись различные инструменты для принуждения механизма к работе. В центре помоста зияла квадратная пропасть, из которой Клима только что подняли, но в которую всегда можно упасть. Клим увидел, что часовые работники здесь и живут, ибо все тут смешалось: артельное и личное, цеховое и домашнее. Часовщики выпили за встречу по кружке медовой браги с запахом машинного масла. Брагу наливали из мятого медного чайника, куда Клим мог бы залезть. От угощения он отказался, сославшись на то, что он и без браги ничего не понимает. После второй кружки хозяева нашли в матерчатой сумке чёрный хлеб и нож, сделанный из серпа.
- Вот теперь и выпить можно, - сказал старший, сверкнув глазами из бороды. - Мы тут по договору с Бабой Ягой трудимся, у нас оброк, - заговорил второй богатырь. - Мы тогда половину её войска в море затолкали. Выпили немного… лишнего. А вот эти часы мировое время двигают. Прежде они целиком механические были, да нынче поизносились, мы время своими жилами тянем. Некому исправить. Был один инженер, да вон сюда в дырку провалился. Хороший был, только пил мало. Выпьет немножко и падает.
- Тихо, - перебил его старший, вмиг похудев лицом, - седьмой подшипник заедает.
«Он встал, поднял кувалду величиной с Клима и согбенно шагнул в механизм.
- Лёшка, ось у седьмой подклиньте, а я подобью, - крикнул оттуда.
Молодой с мужественным азартом воткнул между валами заточенное бревно и на свободном конце бревна повис, навалясь животом. Второй взялся за зубья главной шестерни и стал её против хода проворачивать, отчего на его плечах вздулись бугры, подобные сугробам.
«Старший произвёл внутри механизма страшный удар. Усилие часовщиков передалось всему строению - оно задрожало.
- Отпускай! - раздался из часов крик старшего.
Молодой выдернул бревно из промежутка между валами, но старший вновь закричал - на этот раз о том, что у него руку размозжило. Молодой опять клин вогнал и навалился. Вскоре бородатый выбрался из механизма, глядя на свою левую руку, которая стала шире правой.
- Ничего, - проворчал, окуная руку в бак с дёгтем, - подшипник на месте зато.
Сели на помост вокруг чайника.
«Мерные скрежеты механизма заглушил какой-то хлопотливый звук, по крыше забарабанило, истошный голос оттуда раздался:
- Вы, мужики, совсем контроль ума пропили! Чего солнце в зените дёргается? К царице гости приехали! Вам всё шуточки! Она говорит, под землю вас отправит, будете вулканы отапливать.
«Молодой богатырь ответ в крышу направил:
- Не переживай, Горыныч, у нас поломка была. Скажи Яге, мол, на дежурстве порядок, трудимся и мечтаем жениться.
Горыныч отлип от крыши и, улетая, что-то ворчал про кобылу-невесту, у которой было восемь жеребят и так далее.
«Клим достал из-за пазухи старухину руку, с удвоенной душевностью рассказал о своём горе.
- Отдать надо, а то как я в глаза ей смотреть буду!
Потужили часовщики и с ответной чувствительностью обещали помочь, а именно время на заре на сутки обратно вертануть.
- Правда, дело это запрещенное, - сказали.
«Клим то и дело просыпался от лязга механизма, от вибрации настила, от заунывной песни, которую пели часовщики. На заре они его разбудили.
- Сейчас не пугайся, - сказал главный богатырь. - Сейчас ты будешь падать в колодец, но очутишься во вчерашнем дне. И нас не забудь, а то никто не помнит, кому добро делаем, память у них отшибает.
- Погоди, Клим, ты вот это возьми себе на обутку, а то, вишь, тапки твои хотят развалиться, - средний сунул ему два кожаных ремешка.
«В белесых сумерках трое подошли к шестерням, каждый взялся за одну, как за штурвал. По команде разом они напряглись, и на миг стало абсолютно тихо. Клима сдавило, точно снежок, что-то хрустнуло в нём, и опора под ним исчезла, будто пол падающего лифта.
«Потемнело у него в глазах. Когда поднял веки, увидел, что лежит на лесной поляне. Утреннее солнце лучисто светит сквозь ели. Кто-то выглянул из-за ствола бледным личиком. Клим успел заметить дымчатые волосы. Он посмотрел в лесные зеленоватые коридоры, и вновь кто-то показался там, и чей-то рукав мелькнул. Он побежал туда, растерянно постоял среди огромных тёмных колонн.
- Сынок, а сынок, помоги слезть!
«Высоко на ветке сидит, словно сова, невеликая старушонка. Клим прочистил горло.
- Не буду, бабушка, вы туда нарочно залезли, - ответил.
- Ах ты бессовестный! – завизжала она и прыгнула с десятиэтажной высоты. Клим бросился бежать. Он слышал её приземление и погоню.
Он убегает, словно ком газеты в бурю, не разбирая пути, ударяясь о деревья. Клим спотыкается, кувыркается. Она мчится, как огонь по ветру.
«У него второе дыхание открылось. Он зайцем помчался, уши прижал, весь как пружина. Из лесу на опушку выскочил - вдали синеет город, но это далеко, а поблизости кусты присели к земле. Клим вытянулся, чтобы стать выше их - он стал страусом. Какие мощные твёрдые ноги, экая резвость! При каждом шаге, словно балерина, он перелетает через куст. Длинная шея позволяет ему оглянуться - о, ужас! - старуха колесом катится да с такой скоростью - рук-ног не разобрать.
«Вода! Клим юркнул в неё и поплыл, всем телом виляя, лицом пронзая шумную толщу: он - рыба. Нет, он лучше будет дельфином. Он выпрыгнул на поверхность, глотнул воздуха и с грохотом серебристых брызг вошёл в прохладную звонкую плотность и снова выпрыгнул на яркий свет. Играя центром тяжести и переливами энергии, он прошивал границу воздуха и воды. Но нет спасения: за ним плывет акула.
«Обессиленный, он плюхнулся на противоположный берег. И она рядышком - выбралась из воды, как из-под одеяла, упала на колени, всхлипывает. Плачет, что ли?
«Из седых плакучих волос влага сбегает в песок. Две руки к лицу прижала. Клим отметил - две! Две руки у старушки. Зачем же он убегал? Жалко её стало. Что опасней для пожилого сердца - беготня или горе? Только непонятно, из-за чего она так убивается, чем он её огорчил? И он стал жалеть её, то есть глядеть на неё с грустным ущемлением сердца. А она стала молодеть. Она становилась красавицей и растворялась в воздухе.
- Эй, погоди! - он потянулся к её тонкому видению, совсем юному и прозрачному.
- Когда меня любишь, меня нет. А когда от меня прячешься, я приближаюсь, - произнесла нежным голосом и пропала.
«…Кузнечик стрекочет. На небе серебристые высокие облака, сквозь них сочится свет. По ту сторону озера темнеет еловый бор с изумрудным кустарником на опушке. По другую сторону раскинулось одичавшее поле и за ним встали редкой толпою холмы. Между ними извивается дорога, двумя своими неразлучными колеями доказывая превосходство женатого человека над холостым.
«Он пошёл по дороге, и вскоре усадьбу увидел и речку, сокрытую густыми ивами. Дом уютный, но старый и врос в почву по самые глаза.
Клим решил убедиться в том, что усадьба пуста, но она оказалась жилой. Собака, старая как дом, ворчливо повиляла хвостом с кучи золы. Посреди двора стоит крестообразное пугало в пиджаке, с глиняным горшком на плечах. На бельевой веревке сушится борода. Клим всмотрелся в низенькое оконце, ожидая там увидеть что-нибудь мрачное, но увидел симпатичную женщину. Она вытянула к нему губы с воздушным поцелуем, верней, подышала на стекло и нарисовала на испарине сердечко.
«Он ей приветно кивнул. Она вышла на крыльцо.
- И куда вы идёте, разве не видите мой дом? Обязательно надо обидеть!
Она живописно прикрыла голое тело рыболовной сетью, склонила миловидную голову и сощурилась, чтобы оценить облик путника. Клим топтался на месте, не зная, куда девать свои тапочки, обмотанные ремешками. Она одарила его светским смешком.
- Поросёнок, вы даже не хотите на меня посмотреть! Воображаю, какими красотами прельщены ваши не очень-то выразительные глаза!
Клим не нашёл ответа.
- Ну что вы стоите, входите, раз уж пришли!
«Горница обклеена журнальными фотографиями принцев и принцесс.
-У меня печка старомодная, но я скоро новую закажу. Что вы глаза отводите? Вам культуры не хватает или у вас комплексы? У меня недавно гости были - великолепно так себя вели, прямо мороз по коже! Один мне предложение сделал, но я пока отказала. Жаль, всё вино выпили. Очень вкусно у меня было - устрицы, икра, бифштексы, кольраби, крюшоны, пепси-кака, писи-кола… где-то обёртки остались, показать? Ты не спи! Чего ты спишь, предложения не сделал, а уже спишь, словно я твоя законная жена.
«А почему бы и нет, правда, милый? Осенью в городе кино и танцы, я буду такая нарядная, я им про тебя скажу, якобы ты побочный принц. Вот они от зависти лопнут. А зимой, когда дом заметёт снегом, нам будет нескучно: мы откроем друг другу все желания и будем делать, как хочется… всякое приятное. У меня есть такая штучка… глаза пока закрой, дай руку… не здесь, глупый! Вот здесь. Это специально. Я тебя научу, ты только обещай, что мы поженимся, а то я некоторым зря показывала. Когда-нибудь потом, когда мы надоедим друг другу, мы заведём ребеночка, и у нас появится благородная цель в жизни. А ему в наследство перейдет и дом, и огород.
- И небо, и звёзды, - пробормотал Клим.
- Чего ты бормочешь? Сколько у меня ни гостило мужчин, такого тупого ещё не было. Ну, поддерживай беседу, иначе я на тебя собаку натравлю.
- Мадам, я хочу в сортир.
«Спиной он ощутил взгляд такой ревнивой силы, что тело онемело. Кое-как выдержав этот взгляд, он с вынужденным поклоном вышел за дверь. Собака посмотрела на него, скривив морду. «Я в туалет», - объяснил ей Клим. Туалетный домик, изнутри изрисованный сердечками и признаниями в любви, несколько успокоил его.
«Клим вышел насвис… Господи, хозяйка лежит поперек дорожки, раскинув руки-ноги, точно кукла. Рядом с ней сидит пёс, заворотив к небу глаза. Клим потрогал пульс этой странной невесты, приблизил ухо к её губам - она обхватила его и перекатила на спину. Через миг она окрутила его рыболовной сетью. «Скверное дело», - сказал себе Клим, шурша спиной по траве.
«В сарай затащила. Был день, потом вечер, потом нити паутины погасли в окошке, и стало совсем темно, потом вышла белая Луна, но кто-то затмил её в окне. Клим догадался, что сейчас он очень испугается, но испугался ещё сильней.
«За окошком стояло пугало, и горшок блестел с лунной стороны. Глиняным боком горшок внимательно смотрел на Клима. Постояв, пугало отступило и освободило свет.
За стенкой прошуршали шаги. Клим догадался, что сейчас пугало войдёт к нему, и от ужаса он так натужился, что сеть на нём лопнула. Кожа тоже не выдержала острых верёвок и порезалась, но сейчас было не до неё.
«Клим прислушался. Пугало тоже прислушалось. Клим подкрался к двери и припал глазом к дырочке от сучка - увидел бороду, подвязанную под горшком, ночной ветер ею медленно играл. Сейчас пугало напоминало человека, который очень чутко прислушивается.
«Пиджак из толстого сукна висит на нём плоско, в открытом вороте вместо горла виден крест жердей, под плечо подставлен костыль - значит, вот как он ходит! Голова у него кверху сужается и завершается плоским теменем - плоским, ибо это дно горшка. Что там у пугало внутри? Если снять с него пиджак, оно умрёт? Где прячется его сила?
«Свет луны лежит на глиняной щеке, словно жир. Клим обратил внимание на то, что не может отвести взгляда и не может опустить веки. От дома приближается хозяйка в чёрном плаще, она шустро шуршит травой, она от нетерпения звенит ключами. Подошла, закрыла Климу его маленький обзор, и он вмиг ощутил облегчение. Она открыла ключом замок, а потом произнесла шёпотом: «Он там лежит связанный, если женится на мне, мы отведем его домой, если нет, я подарю его тебе, и ты можешь пугать его, пока он не умрёт».
«Клим развязал кожаные ремешки и встал возле двери, по стене распластался. Женщина отворила дверь - появился лунный свет с длинной черной тенью посредине - вошла; следом за ней ступило пугало. Клим выскочил из сарая, дверь захлопнул и в замочные ушки всунул кожаный ремешок и узлом завязал. Не успел вздохнуть, сзади на него напала собака, но Клим отмахнулся вторым ремешком. Тут сарай вздрогнул, в дверь изнутри ударили – но ремешок удержал. Хозяйка дико завизжала, сарай весь встряхнулся, словно его взялись поднять. А Клим бросился наутёк не разбирая пути.
- Я тебя любью-у! - завопила женщина.
«А Клим выбежал на дорогу и помчался между холмов.
Луна иногда приближается и крупно светит, заливая всё вокруг лёгким сухим светом. Климу страшно оглянуться, ему чудится, что пугало гонится и вот-вот настигнет его. Он вовремя вспомнил, что у него есть оружие против нечистой силы – богатырский ремешок. Успокоился и пошёл в неизвестную даль, ремешком от пустоты отмахиваясь».
Стёпа включил настольную лампу и, не веря глазам, заново посмотрел на эти слова. Они на месте. Да, сказка. Только буквы перестали шевелиться. Ему захотелось поменять имя Клим на своё имя, так он переживал прочитанное. Однако права не имеет. Что написано, то написано.
Глава 4
Ослепительно сияла круглая луна. Стёпа, сделав очередной шаг, оглянулся – его преследовала тень, шустрая, хищная. Вероятно, намеревалась ухватить его за ноги. Он догадался идти задом наперёд, чтобы неотступно глядеть на неё и связывать её волю. Открыто напасть она не решится, потому что тоже не знает, кто он такой. Только исподтишка. И он пятился, творя в себе непрерывную бдительность.
С лунного света и начался этот вечер. Он сидел в кресле и читал старинный фолиант, замечтался о прочитанном и отправился в сон - в личный край свободы. Книга при этом шумно свалилась на пол, он очнулся и увидел полоску белого света под дверью. То был свет луны, заполнивший кухню. Стёпа о том догадался не сразу, потому что испугался: из-под двери выбивалось язвительное сияние – зловещее, как улыбка сумасшедшего.
Под напором луны дверь дрожала; она сопротивлялась и всё же сдалась – открылась, пригласив к Стёпе холодный загробный свет.
После такого неожиданного переживания Стёпа вышел из дома прогуляться и стряхнуть с себя наваждение. Напрасно. Безумный свет бил из оптической дыры в небе; у этой дыры известное название, и в этом можно было бы почерпнуть утешение, как во всём общеизвестном, только лунный свет не был отражённым, он сиял по собственной воле.
Стёпа оглянулся, ощутив, что ноги его стали вязнуть в приземном пространстве, и увидел хищную, пластунскую тень. Он развернулся спиной вперёд и после внимательного отступления толкнулся плечом в ресторан «Куско». Здесь была стабильная тишина. Выходной? Санитарная ночь? Никто не маячил в приглушенном фойе, на стульях не спал гардеробщик. Бумажная листовка «сытный ланч, стейки из крокодила, салат окочур под соусом чили» не манила никого и лишь мешала Стёпе взирать сквозь витрину в пустую нутрь.
Для простаков ресторан есть подручный рай - да ещё пальмы в кадках! - поэтому такого не может быть, чтобы ни одна пара не забрела сюда отпраздновать случайную любовь. Желающий полакомиться чьей-то чувственной плотью поначалу разогревает аппетит застольной пищей, вином, томным танцем – таков порядок, а тут никого, будто луна заморозила все грешные помыслы. В ресторане - как в покойницкой. А может иная причина? Может, настала особенная ночь, бескалендарная, о которой никто не знает? А может, образовался топологический карман или петля хроноса, вроде конечной трамвая с кольцевым разворотом?
Он глянул вверх, потом вдаль и вспять – везде тишина и моноспектакль висящего света, как бы неподвижного, но полного микросвершений. Горизонтальные и вертикальные грани улицы взаимно поблёскивают, злорадствуя об изгнании людей. Хоть бы где такси…
На цыпочках вдоль стены Стёпа добежал до соседней подворотни и, нырнув туда, оторвался от лунного облучения. Здесь во дворе стояло древнее дерево – густое и тёмное, но с просвеченной вершиной, поскольку та в тени не уместилась. И хотя в дневном варианте города подобных мест нет, Стёпа их узнал по прежним снам.
Здесь где-то должен быть... вот он – театр! Под железным козырьком притаился вход в частный театр «Ноев ночлег». Театр-отель, и криво мелом на стене «бордель». (Призраки совокупляются по системе Станиславского.) Почти невидимые афиши можно было прочитать, слегка свернув голову набок: «Украли покойника, драма-кувырок», «Дни сочтены, шоу-ожидание».
А что если градополис достиг такого совершенства, что горожане ему не нужны? Деньги сами перетекают со счёта на счёт, чистоту улиц поддерживают нестареющие кадры этих улиц, театры обновляют афиши по программе автозамены, рестораны хвалятся рецептами никем не поедаемых и вовсе не прокисающих блюд; облачные городские власти вечно беспокоятся о зимнем отоплении. (Достаточно ли ты знаком с пустотой? – Гёте.) И никого.
Он сел на ступень театрального крылечка и вспомнил пьеску про исчезновение людей в городе N. Он и она, между ними грозой разразилась любовь. Девушка прекрасна и кокетлива, юноша ревнив и злющ. Он убил её бывшего, потом однокурсников, затем родственников и соседей. Наконец его изловили и прикончили, а красавицу посадили в тюрьму за недонесение. В тюрьме в неё влюбились тюремщики – и пошло смертоубийство по второму кругу. Поучительный сюжет, но всё же любовью опустение города не объяснишь; любовь провоцирует бойню в малом радиусе... а троянская война есть гомерическое преувеличение.
- Ты что здесь делаешь? – раздался шершавый шёпот возле уха.
Он вздрогнул:
- Я здесь во сне.
- Я тоже. Только ныне спешу, мне на вокзал – новую юность встречать.
Он не успел понять, с кем говорил, - тот пропал, исчез, недорисованный, лишь серыми белилами слегка прочерченный (в манере Феофана Грека) - тонкие крылья; лысая голова с круглыми глазами.
Во дворе, точно в колодце, темно и стыло. И вдруг он заметил красную точку в высоте. Так обозначают вышку связи, дабы никакой самолёт не врезался в неё. Красная точка была зовущей. Он ощутил, что сидя здесь теряет время.
Что такое время? Время это он сам, протяжённый в плотной череде самоповторений и самообновлений. Но - раз он сюда попал, в ночь лунной паузы - ему тоже следует этим воспользоваться. Вокзал – это всегда вокзал судьбы. Пауза – это всегда второй шанс.
Ему тоже необходимо заново встретить юность и сменить неверно проложенный курс. Не тот курс, который отражён в «личном деле», а тот, куда светит прожектор сердца. Неужели такое возможно?!
Он по наитию вообразил свою юность в образе нежной девушки или самого себя в детстве. Юность это надежда. Если его надежда ещё в пелёнках, значит кто-то должен вынести её из поезда. Сейчас он всё поймёт.
Вышка связи как раз торчит возле вокзала - чёткий ориентир с красным огоньком. Он поспешил, петляя по кварталам, в нужную сторону. Возле вокзала тут и там появились фигуры. Некоторые стояли, некоторые медленно брели, глядя в землю. Два-три раза перед Стёпой промелькнул голубь с глазами-изумрудами, - ему страстно захотелось подманить его, поймать, рассмотреть подсвеченные изнутри драгоценные глаза. Но это было невыполнимо.
В здании вокзала народу было уже немало – и все покойники. Среди них он увидел немало знакомых, но те на его приветственные жесты не отзывались. В целом здесь было тихо, лишь кто-то покашливал, кто-то шаркал подошвами, и вид у всех был такой, будто перед смертью все стали бомжами.
Вокзальный голос объявил по громкой связи: «На второй путь прибывает ноль первый повторный, будьте внимательны». Покойники вяло встрепенулись. Он тоже подался к перрону. Уже показался циклоп-локомотив, и вскоре потащились по платформе отсветы окон.
Стёпа старательно подшагивал к тому месту, где должна открыться дверь вагона… вагон всё не останавливался, тащился… наконец зашипел, стукнул железом и встал.
Дверь отворилась, проводница, замотанная сплошь как мумия, шагнула на перрон, тамбур оставив открытым... но никто не вышел и не вошёл. Через минуту она вернулась и закрыла за собой дверь. Поезд осторожно тронулся.
Стёпа ожидал чего угодно, только не этого. От удивления он очнулся в родной библиотеке за своим рабочим столом, ошеломлённый. Оказывается, сны умеют учить даже тому, что не следует верить снам. Этого он не знал.
Потом пришло радостное облегчение, ведь он остался в мире бабушки, в мире самого себя и книг. И это было счастье. Луна продолжала светить, медленно съезжая по небесной дуге, - тихая, неяркая хозяйка снов.
До утра он успел прошить несколько журнальных тетрадей и всё думал о городе, в котором никого нет, и бранил себя за то, что так легко повёлся на соблазн какой-то второй юности – дёшево и позорно. Одно хорошо: эту проверку он проходил во сне. (Никто не знает.)
Сердце его стучало часто, словно он откуда-то, запыхавшись, прибежал.
х х х
Свидетельство о публикации №225081901728