Слово переболевшее моё о стихах Леонида Агеева

СЛОВО ПЕРЕБОЛЕВШЕЕ МОЁ 
(О стихах Леонида Агеева)

"Нашёл я колокол на башне". Колокол этот тихонько покачивается над сонным городом, "распятым" на камнях острова. В нишах башни – уснувшие птицы. Человек вскакивает на край "старинной юбки" и раскачивается вместе с колоколом всё сильнее и сильнее.
Внизу!
Вы слышите глухого, его бунтующую медь?
Какую сказку, сна какого
я не даю вам досмотреть?

… Но что же птицы не взлетели:
Как странно крепок птичий сон?
Человек спрыгивает с плиты и видит, что колокол безъязык. Леонид Агеев не единственный, кто бил в немые колокола, но мне хочется, чтобы его услышали. Да разве мало, что несколько книжек стихов выпустил? Что ни один ленинградский альманах уже двадцать лет не выходит без его участия? Я хочу, чтобы его услышали не поэтому, а несмотря на это.

Весна 1955-го. Я вижу себя в одной из аудиторий Горного института. Здесь занимается лито. Сегодня слушают нового участника. Мне виден лишь его "овсяный" затылок Он читает глухо, почти без выражения. Вот мужик сидит на катке для укладки дороги и курит, а женщины в страшных ватниках сыплют под каток горячий асфальт. Вот солдаты хоронят своего командира:
И лил на непокрытые затылки
осенний, неуёмный, затяжной.
Да, конечно, и рифмы не ахти, и слова многие случайны и не чувствует формы, но откуда у девятнадцатилетнего парнишки это знание и эта боль? Как тяжело всё это им владеет! Мне почему-то казалось – он из деревни, но потом выяснилось, что ленинградец: "Как мама над сестрой моей ни билась, но умерла сестра моя в блокаду". Он был как бы вестью из другого мира, который существовал рядом с нами, но в который мы, еврейские девочки и мальчики интеллигентного птичьего воспитания, не имели доступа. Он сам был этим миром, обретшим голос после долгой немоты. Стихи его были порой длинны, прямо бесконечны. Словно армия идёт через болото – и падают в трясину слова с невнятными лицами, а по ним ступают другие – лишь бы добраться!

В то время многие в порыве народолюбия покидали себя и обращали сердобольный взгляд на тяжесть повседневной жизни. Такие стихи на тему звучали неестественно и были неприятны. Агееву не с кем было разделить свою заботу. Он ведал бездну российского существования, как никто другой, и это постоянно терзало его.
Году в 62-м мой товарищ принёс мне пачку стихов, отпечатанных на папиросной бумаге. На первом листочке стояло: Леонид Агеев "Встречные лица" Через некоторое время вышла его вторая книжка "Лица встречных". Тщетно искала я в ней того, что было написано на папиросной бумаге
Это из той, не увидевшей свет книжки.

Красна девка, девка красна.
На нее смотреть опасно.
На нее смотрел прохожий
сквозь защитные очки.
И с мадоннами не схожа,
а глядит иконы строже.
Полюбив, умрешь с тоски.
…Буду ждать я,
буду верить,
и пускай из-под платка
девушки усмешкой мерят,
пусть сулят мне парни-звери
за тебя намять бока.
Я твой мир, глухой и древний,
принял с радостью почти:
дальше этой вот деревни,
дальше этих вот деревьев
никуда мне не уйти…

Меня за эту девку били парни –
не вспомню, долго ли,
не вспомню, где…
Меня мой друг нашел возле овчарни,
лежащего в помете и в беде.
Два долгих дня, две бесконечных ночи
я вылежал бесстонно на печи,
а третья ночь была уже короче,
последний день промчался, проскочил…

Намывшись в бане и насытясь щами,
рубаху темно-красную надев,
иду я, взгляды чувствуя плечами,
я – словно плот по мартовской воде.
Иду я по любовь. И путь мой точен.
Знакомый путь. Шаги мои легки.
Ну, где вы, парни, прячетесь до ночи,
свинчаркой наливая кулаки?

Было стихотворение о том, как сходятся две деревни и бьются насмерть. Мальчишки, искалеченные и кровоточащие, расползаются по домам, а взрослые мужики "шли, позёвывая, спать и рты крестили: скука…"
Передо мною три его книжки с фотографиями на суперобложках. Вот радостно улыбается студент, мальчик в кителе Горного института. Это Агеев книги "Земля" – первенца, вышедшего под редакцией Бориса Слуцкого. Автор удивительной "Дороги на небо", юноша, полный упований, поражавший мудрыми и честными строками. Например, довелось услышать на его выступлении в общежитии политехников: "Победные, хвастливые пришли потом" (по памяти). Это о военных песнях.
Вот сидит, грустно усмехаясь, молодой ещё человек, держа в руках тёмные очки. Это Агеев загубленной книжки, недавней гордости и надежды его друзей, Агеев, вступивший на горький путь самоодёргивания, самообрывания, заглатывания собственных строк, которые, слава Богу, не переставали в нём рождаться. Именно в этой второй, вынужденной книге стихи про безъязыкий колокол.
И, наконец, на берегу реки человек без возраста: глаза его смотрят и не видят – он внутри себя. Это Агеев лучшей своей книги "Мой человек". Между первой и третьей книгами прошло всего шесть лет.
Ещё в первом его сборнике появляется некто, соглядатай его жизни.
Кто-то хочет знать – мы как живём?
В темноте проходит под окном,
Топчется, глядит за занавеску,
Пристально рассматривает нас.
Поэт уговаривает его открыться, назваться. Не обнаружив никого за окном, он всё же не сомневается в существовании этого неотвязного наблюдателя. Преодолевая шевельнувшуюся жуть, он гонит его:
Эту ночь в свидетели зову…
Ты всё хочешь знать, как я живу?
 

Уходи, я хорошо живу.
Но дело обстоит, видимо, не так хорошо, как утверждает поэт. Этот некто появляется в третьей книжке и теперь неотступно следует за автором. Причём прослеживается определённая эволюция этого спутника его жизни. В то время как поэту несказанно везёт в его немудрёном существовании:
… не вздорится, здоровится, цветётся:
и всё от тех деталей до любви –
по щучьему веленью удаётся

тому второму приходится

рассматривать далёкое созвездье,
записывать стихами в черновик
к нему оттуда прибывшие вести.
Но не всегда неизвестный так непритязателен.
И кто-то всё преследует меня,
всё нагоняет, всё спешит за мною,
тревожно ощущаемый спиною –
ни времени не спросит, ни огня.
Поэту кажется, что это мать следит за ним и оберегает его. Но чаще он и не пытается найти имени неотступному анониму, примиряясь с его правом укорять и судить.
Молчит, вскипая и решая:
Любить ли нас, презреть ли нас,
Призреть ли в сердце,
Всё прощая И снизойдя?
Не снисходи!
Останься там, где не сумели
Остаться мы…
А невидимка уже звериным криком вторгается в ночь поэта:
Но с каждой ночью крик
Понимал я лучше:
Так бы крикнул мой двойник
Из времён дремучих…
Так бы я кричал в ночи,
Обречённый, зная,
Что кричи, не кричи –
Жизнь уже глухая
И наконец, последняя догадка как некое озарение:
А душа ещё стоит
За твоим забором,
А душа уже стучит
По немым запорам,
Веткой тянется к твоим
Затенённым окнам,
Смотрит грустным и большим
Одиноким оком…

Перечислим теперь роли этого безымянного по тому, как они расположены в книге, и по восходящей отчаянья: грустный человек, мать, судья, двойник из времён дремучих, душа. Всё непросто, недосказано. Ощущается несколько слоёв: настоящая живопись, а по ней порой замалёвка расхожими образами. Словно доверчиво идёшь за ручьём, а он вдруг ныряет под землю, поросшую лесной неразберихой, и выходит на поверхность далеко от этих мест. Семнадцать лет назад написана эта книга, но и сейчас нельзя остаться равнодушным, когда тебя настигает истинная боль:

Гляжу на лес – а лес надёжен,
Ему неведомо конца!
Он мне ещё не раз поможет
Вернуть спокойствие лица,
Ещё не раз найти основу
Души, поверженной в гнильё,
Не раз надёжно спрячет слово,
Переболевшее моё.
Вот далеко не всё, что мне хотелось сказать о прекрасном поэте Леониде Агееве.

Иерусалим, декабрь 1985 г.