Верста вечности

Дорога лежала перед ним, как развернутый свиток Священного Писания, написанный не буквами, но следами — звериными, человеческими, а порой, казалось, и ангельскими. Звали путника Семён, а куда он шел — и сам толком не ведал. Спрашивали его на постоялых дворах хмурые ямщики или сердобольные бабы: «Куда тебя, Божий человек, несет?». А он лишь улыбался кротко, и в глазах его, цвета выцветшего льна, плескалась тихая лазурь.

— Туда, — отвечал он, — где Небо с Землею целуется.

Семён шел уже много лет. Посох его, вырезанный из старой рябины, истерся и стал гладким, как речная галька. За плечами он нес нехитрую суму, в которой лежали краюха хлеба, медный крестик да истертая Псалтирь. Но главным его багажом была тишина — глубокая, звенящая тишина души, в которой, как в чистом озере, отражался лик Вечности.

Дорога была разной. Иногда она стелилась мягким разнотравьем, и тогда казалось, что идешь не по земле, а по облакам, и сердце пело от невыразимой легкости бытия. А иногда она оборачивалась топким болотом или острым щебнем, раня ноги в кровь, и тогда каждый шаг становился молитвой, вырванной из самой глубины страдания. Семён принимал все. Ибо знал: ровная дорога усыпляет душу, а ухабы — пробуждают.

Однажды, в знойный полдень, когда воздух дрожал над полем спелой ржи, Семёна нагнала лихая тройка. В бричке сидел купец первой гильдии, Арефий Петрович, человек тучный и красный от натуги собственного величия.

— Эй, странник! — пробасил купец, осаживая коней. — Что пыль глотаешь? Садись, подвезу до города. Там ярмарка, там жизнь кипит! А ты тут, как перст Божий, один в поле.

Семён поклонился низко.

— Благодарствую, Арефий Петрович. Да только путь мой не в город лежит.

— Чудак! — хмыкнул купец. — Жизнь — она как ярмарка, шумит да и кончается. Успеть надо и капитал сколотить, и дом построить, и детей в люди вывести. А ты идешь пешком, словно у тебя в запасе тысяча лет. Эдак ты всю жизнь прошагаешь, а толку не увидишь.

Семён поднял глаза.

— А ты, Арефий Петрович, куда так спешишь? Не к последней ли своей версте? Мы все туда спешим, да только ты на тройке, а я пешком. Но разве тот, кто приехал быстрее, больше увидел? Ты видишь ярмарку, а я вижу, как солнце в капле росы преломляется. Ты слышишь звон монет, а я слышу, как трава растет. Разве это не толк?

Купец осекся, пожевал губами, словно пытался распробовать эту непривычную истину, да так и не смог. Хлестнул коней и умчался, оставив за собой лишь облако золотистой пыли. А Семён пошел дальше, и шаг его был легок. Он знал: спешка — это суета ума, а тихий шаг — это поступь души.

Шли дни, сменялись пейзажи. Дорога привела Семёна в глухую деревеньку, притаившуюся у кромки дремучего леса. Была осень, и воздух пах прелыми листьями и горьким дымом. У покосившейся часовенки он увидел женщину. Она сидела на земле, обняв колени, и смотрела в одну точку невидящим взглядом. Лицо ее было прекрасно и страшно в своем окаменевшем горе.

Семён сел рядом. Молчал. Он знал, что слова утешения пусты перед лицом великой скорби.

Наконец, женщина заговорила. Голос ее был сух, как шелест осенних листьев.

— У меня было трое. Трое сыновей. Как три дубка. А нынче ни одного. Старшего царь на войну забрал — схоронили. Среднего лихоманка скрутила — схоронили. Младшенький, Ванечка, вчера еще бегал, смеялся... Упал с обрыва. И его схоронили. Скажи мне, странник, если Бог есть любовь, зачем Он дал мне эту дорогу? Зачем дал идти, если в конце — только три холмика?

И в ее голосе не было слез, только безмерная, вселенская усталость.

Семён посмотрел на нее с такой болью, словно сам потерял троих сыновей. Он взял ее руку, холодную и безжизненную.

— Матушка, — тихо сказал он. — Дорога наша не кончается у последнего холмика. Она там только начинается. Твои сыновья не ушли от тебя. Они ушли вперед. Они ждут.

— Зачем же эта мука? Зачем эта разлука?

— А разве бывает любовь без боли? Разве бывает весна без зимы? Мы приходим в этот мир, чтобы научиться любить. А любовь — это не только радость обладания. Это и жертва, и терпение, и великое смирение перед Промыслом. Твоя скорбь, матушка, это не наказание. Это крест. А крест — это не только орудие казни. Это еще и ключ, отпирающий врата в Царствие Небесное. Неси его с достоинством, и твоя боль станет светом для твоих детей там, за гранью.

Он не знал, дошли ли его слова до ее сердца. Но он видел, как ее окаменевшее лицо дрогнуло, ожило, и тихий, просветленный плач, уже не отчаяния, но надежды, сотряс ее тело. Семён оставил ей свой хлеб и пошел дальше. И шаг его был тяжел, ибо он взял на себя частицу ее горя.

Пришла зима. Дорога стала белой и чистой, как риза младенца. Семён шел по ней, и казалось, что он идет по небу. Однажды, в морозный вечер, он увидел вдали огонек. Это был старый скит, затерянный в снегах.

У ворот его встретил старец, седой, как лунь, с лицом, похожим на печеное яблоко, но с глазами юноши. Это был отец Зосима, о мудрости которого шептались по всей губернии.

Семён поклонился ему в ноги.

— Отче, я иду всю свою жизнь. Я видел много горя и много радости. Я понял, что спешка пуста, а страдание свято. Но скажи мне, отец Зосима, где конец этой дороги? Где то место, где Небо целуется с Землею? Я устал искать.

Старец улыбнулся, и от его улыбки, казалось, стало теплее. Он взял Семёна за руку и повел в свою келью. Там горела лампада перед старинной иконой Богородицы.

— Сын мой, — сказал старец, и голос его был подобен шелесту ветра в вековых соснах. — Ты ищешь то, что всегда было с тобой. Ты ищешь горизонт. Но разве можно дойти до горизонта? Чем ближе ты к нему подходишь, тем дальше он отодвигается. Так и Царствие Божие. Оно не за горами, не за морями.

Старец положил руку Семёну на грудь.

— Вот здесь Небо целуется с Землею. В твоем сердце. Когда ты утешил плачущую мать, когда ты вразумил спешащего купца, когда ты молился в поле, благодаря Творца за каждый лучик солнца — ты был там.

Семён замер. Внезапно он увидел всю свою жизнь, всю свою долгую дорогу. И понял. Он понял, что каждый шаг был не просто движением в пространстве, но восхождением духа. Каждая встреча была не случайностью, но уроком. Каждая боль была не проклятием, но благословением.

Он искал цель, а целью было само пути. Он искал Бога, а Бог шел рядом с ним, ступая след в след.

Слезы хлынули из его глаз — слезы безмерной благодарности и тихого, всепрощающего счастья. Это было счастье обретения истины, но в нем была и горькая сладость осознания того, как долго он был слеп.

На утро Семён покинул скит. Он вышел на дорогу, и солнце осветило его лицо. Он больше не был странником, ищущим пристанища. Он был путником, нашедшим свой дом в каждом мгновении бытия.

Дорога лежала перед ним, уходя в бесконечную даль. И Семён пошел по ней — не спеша, с молитвой и любовью, зная, что куда бы он ни шел, он уже пришел. Ибо каждая верста его пути была верстой Вечности.