Объективная реальность

             На облупленном сером подоконнике лежала большая засохшая муха. Откуда она взялась, когда? Вчера, вроде, не было. Много чего вчера не было. Откуда-то все берется, как эта муха. Откуда-то берется и разбивает себе башку, не в силах прорваться через невидимое стекло в настоящую жизнь. И валяется сухим остатком своих иллюзий - материей, отделенной от ощущений.

              Дмитрий Сергеевич снял очки, потер переносицу и, не глядя на класс, стал диктовать:

- Материя – есть объективная реальность, данная нам в ощущении – Ленин, «Материализм и эмпириокритицизм». Записали?..

               В ощущении… Зачем? Зачем этой реальности надо, чтобы некто ее ощущал? Особенно некто за тонким, прозрачным, но абсолютно непреодолимым стеклом? Как бы ни хотелось, как бы ни требовалось ему вот сейчас разбить окно и вырваться на свободу, он не сделает этого. Никогда не сделает.

               Взгляд снова упал на недостижимую реальность за окном.

               В огромной луже на школьном дворе отражалась позолоченная верхушка дуба, черные стволы накренившихся лип и серое небо с рыхлыми кучевыми облаками. Временами по поверхности лужи пробегала легкая рябь, и только по ней можно было отличить настоящее небо от его отражения в грязной осенней луже. «А ведь отражение в душе тоже можно определить по той ряби, что нарушает беспристрастную гармонию реальности» - думал Дмитрий Сергеевич.
 
               Вдоль лужи по обрамленной бурьяном истоптанной школьной дорожке бежала черная собачонка с изогнутым, словно пятая нога, хвостом. Оглянулась – белые зубы в открытой пасти и белки выпученных беспокойных глаз, остальное - чернота. По сердцу резануло узнавание – вот же она, нелепая, обреченная, загубленная иллюзиями его судьба. Рябь на картине реального мира.
 
              Когда же появилась невидимая грань, отделившая  его от настоящей жизни? Когда он перестал быть ее частью?

               Замелькали кадры обратной перемотки – города, дома, диваны, шифоньеры, лица, руки, ландшафты, все рябит, все преломляется, и все – ложь.

               Вот! Стоп! Вот то место, то яркое, щемящее, тающее ощущение настоящей жизни. Тогда еще не рябило, не искажало картинку, тогда у собаки еще не было пятой ноги.

               В легкой дымке всплывает зыбкое солнечное пятно на деревянном крашеном полу, запах керосинки и жаренной картошки, звон посуды,! женские голоса на общей кухне. Где-то там мама режет большим черным ножом огромные розовые помидоры и сочный фиолетовый лук. Хочется пить. Жаркий тягучий воздух хрипит в воспаленном горле, в висках бьется болью сожаление – на море сегодня не пойдем.

               А там чайки, женщины, дети – все кричат, бросаются в зеленые пенные волны. Там черные от загара продавцы, утопая по щиколотку в гальке, разносят горячую кукурузу в огромных алюминиевых кастрюлях. Там маленький пацанчик с обгорелым папой почти достроили замок из песка, там тетя Наташа под огромной соломенной шляпой ест ослепительно красным ртом виноград Дамские пальчики и щурится в сторону обгоревшего папы. Там, в полосатой тени навеса застыли четыре будды-преферансиста под общее задумчивое «Ом-м-м». Там трескучий мегафонный голос с южным акцентом предупреждает не заплывать за буйки беспечную девушку на надувном матрасе.

               Там накатывают на гальку соленые прозрачные волны, отползают с шорохом, оставляя пенистое кружево вперемешку с обрывками водорослей и мелкими медузами. Если зарыться рукой в эту мелкую каменистую кашицу, так тепло и так покойно становится, что хочется заснуть, раствориться, исчезнуть совсем, и больше уже ничего не чувствовать, совсем ничего.

               Там…

               Там еще столько всего, что обидно вспоминать - там счастье так близко и так невозможно, потому что ангина, потому что тридцать девять внутри перевесило тридцати шести снаружи, потому что… Потому что вот это состояние близости и невозможности счастья и было той самой гранью, отделившей его от настоящей жизни. Он так и остался там, за стеклом, остался лежать на мятой влажной постели, затянутый в долгий бессвязный болезненный бред, который невозможно вспомнить, если очнешься перед школьным окном через пятьдесят с лишним лет. Знать бы только точно, что очнешься хоть когда-нибудь.

               Дмитрий Сергеевич не слышал, как прозвенел звонок, как ученики, с недоумением поглядывая на своего застывшего учителя обществознания, вышли из класса. На последней парте остался только двоечник Сидоркин Саша. Он сидел в пол оборота к окну и смотрел на большую сухую муху, лежащую на сером облупленном подоконнике.