Туман

                Янине Львовне,
                лучшему спутнику.

     Есть надежда, что к вечеру выглянет солнце. А пока туман. Везде только туман.
     Он обречённо вздохнул: хотелось домой. Стоять босыми ногами на тёплом деревянном полу, пить кофе из бокала для виски, смотреть в окно на лес, слушать соседку Ефимовну, которая голосом актрисы Теняковой рассказывает историю русской эмиграции двадцатых годов в Тунисе.
     Перебив мечты, радио в соседнем номере громко запело нанайскую «Упала шляпа». 
     «Где мы тогда застряли?»
     Два дня играли всем экипажем в «Шляпу», отгадывали слова. Дико ржали над Танькой-молоденькой, которая, на выпавшее ей слово «Судимость», брякнула:
     - У каждого за этим столом.
     Долго пытали раскрасневшуюся Таню, откуда у неё такой закидон. Она мямлила про брата-участкового, про погашенную судимость отчима, про соседа-вуайериста и другие ситуёвины из жизни маленького провинциального городка.
     Заплесневелое радийное вытьё перетекло в новости культуры. Выставка Шемякина, вернисаж в Одессе, Пикассо шестидесятых, скульптуры Дали.
     Радио выключили. Туман, туман, туман.
     «О, какой чёткий и многофактурный сон сегодня приснился!»
     Он тащил огромную кипу денег, завёрнутую в старую газету. Кипа пыталась и вывалиться, и рассыпаться, но сама собой ещё больше заворачивалась в пожелтевшую бумагу. Он нёс деньги, чтобы спрятать у мамы. Вошёл в несуществующий в жизни трёхэтажный сталинский дом на центральном проспекте, в котором тянулся неожиданный ремонт. Глобальный капитальный ремонт. Сновали полупьяные рабочие, стояли многочисленные листы фанеры, везде пятна от шпаклёвки, пахло сыростью и мочой. За настежь распахнутой дверью квартира мамы, поражающая красотой пространства: сводчатые гранёные потолки, залитые светом комнаты, нескончаемая анфилада которых размывалась вдали. Сама мама была молодой, красиво одетой заведующей аптекой. Кипу денег восприняла холодно и со скепсисом.
     Он покачался на ступнях. Вперёд-назад. Туман. Вперёд-назад. Туман.
     «Туман надоел. И работа надоела».
     Он вздрогнул. Впервые отчётливо продумал фразу, которую раньше всегда разбивал пополам. «Работа» отдельно, «надоела» отдельно. Никогда вместе. И вот «Работа надоела».
     «Может моё желание уйти с работы это готовность птенца покинуть скорлупу?»
     Он закачался на ступнях. Вперёд-назад. Туман. Вперёд-назад. Туман.
     «Интересно: каково быть безработным? Просыпаться, когда захочешь. Не спешить. Пить кофе для вкуса, а не взбодриться. Строить планы не на свободное время, а на любое. Знать, что наутро после долгой поездки никуда не нужно. И на следующий день после следующего утра опять никуда не надо. Не писать отчёты. Не быть дисциплинированным. Не пользоваться уважением в коллективе, потому что коллектива – нет. Обязательно нужно попробовать!»
     Он глубоко и медленно вдохнул и задержал выдох, замер. За чистым панорамным стеклом номера, в крепкой корпии тумана, взлетал самолёт в бело-красной ливрее.
     «Кажется. Это только кажется. Тебе очень хочется, чтобы начались полёты».
     «Люди выходят из домов. Суетливо, с липкой боязнью опоздать, едут в аэропорт. Они не знают своих попутчиков и ничего не хотят от них, кроме спокойствия в полёте. Случайное временное множество собравшихся в салоне отпускников, командированных, гастролёров, путешествующих. Их объединяет только экипаж и место прилёта. Несмотря на преломленный хлеб и выпитую минералку, которые им подадут, Танька-молоденькая и Татьяна-главная, после схода с трапа так и останутся друг другу чужими. Упругая река торопящихся выйти из салона, разобьется на ручьи около ленты багажной карусели, каплями рассядется в такси и автобусы, а к границе города растворится в других случайных множествах».
     «Туман и облака – братья или сёстры?»
     Хмыкнул.
     «Облака и озёра - точно из разных семей. В дымчатой полутьме полёта озёра хоть и отличаются от облаков лишь ограниченностью криволинейного периметра, но периметр этот очерчен явной линией, а облака вживлены в небо полупрозрачно-спонтанно».
     Дошёл до минибара, достал минералку, хотя пить не хотелось.
     «А может: просто в отпуск?»
     Сделал несколько глотков приятно прохладной шипящей воды.
     «Самолёты привозят на курорты новые заготовки для вяления и увозят насмотревшиеся, выспавшиеся, сытые, загорелые окорока. В какой-то момент отдыха настаёт тот прекрасный миг, мгновение отупения, когда всё превращается в спокойствие и ты понимаешь: «Отдохнул!» В таком состоянии сидишь в дальнем конце пляжа под вечнозелёными пальмами с подпаленными чёлками, лениво вслушиваешься в еле внятные звуки музыки, пытаешься угадать кто сейчас поёт, то ли Армстронг, то ли Билли Холидей, но вслушавшись понимаешь, что это современная мура. И думаешь: «Это только сейчас муру включили или она с самого начала играет?»
     Лучшее продолжение для этого состояния - смотреть на морской простор. Объёмная радуга моря начинается на глубине: фиолетовая толща перетекает в синюю, голубая мелкота отмели растворяется в лазоревой полоске соприкосновения с пляжем, появляются оранжевые пятна крупных камней и жёлтый песок, над которыми висят красные скалы. Всё это в контурах обильной охры, глубокого серого и непрозрачного чёрного. И над всем этим белое бесконечное южное небо».
     Вперёд-назад. Вперёд-назад.
     «Небо всюду разное. В начале мира, самый известный художник, покрыл огромный лист картона толстым слоем ляпис-лазури, сапфира, индиго, бирюзы, ультрамарина и кобальта. Всё это долго смешивалось, выгорало, настаивалось, выветривалось, намокало, покрывалось кракелюром».
     Вперёд-назад. Вперёд-назад.
     «Всего лишь на пол-мгновения увидев небо, я могу сказать где сейчас: над тайгой или океаном, над горами или пустыней, на севере или юге».
     Убрал полупустую бутылку обратно в прохладный ящик.
     «Нет, я хочу не отдыхать. Я просто ненавижу свою работу! Ведь я даже путешествую не потому что захотел себя найти, не для того чтобы потеряться, просто так получилось вне моих желаний».
     Как обычно неожиданно, «Откуда всплывает прошедшее?» вспомнил пилота, который мечтал увидеть пирамиды вблизи, но у него никак не получалось слетать в Египет. И вот правдами и неправдами, он устроился в карго-компанию и полетел в Каир. Увидел пирамиды, лишился мечты, разочаровался, уволился и стал работать учителем географии в школе своего родного села. Был он счастлив или стал он счастлив, что осуществил мечту? Или стал несчастен?
     «Мечта – самый эгоистичный предмет на свете! Да и само «Я»... Это мне, а не нам, необходимо воспеть осенний багрянец. Это мне, а не нам нужно построить мост к любимой. Это мне, а не нам, надо нарисовать лунную ночь над Днепром. Это мне, а не нам, обязательно надо создать прививку от дифтерии. Все подвиги совершались, что это «Я» так понимаю и «Я» так делаю. А все эти «планы пятилеток» или «завоевания вечной мерзлоты» - обманчивая хре-но-тень.
     Если мне так надо - я иду на Голгофу.
     Я чувствую необходимость и сам для себя становлюсь человечком с молоточком.
     Мне захотелось - и я иду на Северный полюс.
     А «Нам надо»? И сразу «Кто это мы?». Моментально коллектив, сразу партком и политинформация, редколлегия рисует стенгазету, фракции и бюро, бурные и продолжительные аплодисменты».
     Его передёрнуло.
     «Не хочу никакого «мы». От любого «мы» устаёшь. Есть только «я». Одинокое, постоянное, доминирующее, честное, хладнокровное, нервное, здравомыслящее, влюблённое, единственное, подавляющее, необходимое. 
     А если бы и было хоть какое-то «мы», были бы многовековые работающие рецепты счастья и мира. Но ничего подобного нет. И не будет. И очень хорошо, что есть только «я».
     Раздался стук в дверь. «Возможно, хорошие новости!» Он обрадовался и быстро открыл. На пороге стояла молодая горничная. От неё пахло дезодорантом, перегаром и, что особенно неприятно, позавчерашним перегаром.
     - В отеле телефонная станция сломалась, если полёты откроют – сами всем скажем. Не уходите никуда!
     Закрыл дверь и зарычал. Про себя обматерил туман.
     «Лягу-ка я спать».
     Разделся, расправил кровать и лёг. Задремал быстро, но вздрогнув всем телом, очнулся. Лежал, свернувшись колечком, в надежде уснуть. Вроде бы постели пора нагреться, но она всё ещё холодная и сырая. Снова захотелось домой.
     «О чем мечтает мужчина, садящийся утром в белый «Mercedes»? И мечтает ли? Возможно, просто перебирает мыслями то, что попадается взгляду. О грязной слякоти под колёсами. О шерстяной шапке. О запрещающем свете светофора. О сырой, к вечеру, обуви. О терпении. О бессоннице. О тёплой ванне. О тоске. О солнечных днях».
     Если повезёт, то субботним утром он окажется за городом. Выпьет чашку растворимого кофе с бутербродом из нежадно отрезанного толстенного куска сыра положенного на ломтик вчерашнего батона, и, пообещав долго не гулять, (Мам, я тепло оделся), не закрывая калитку, выйдет за околицу.
     Будет мягко ступать по незамёрзшей сытой траве. Горячий сентябрь и тёплый октябрь соткали толстенное густое покрывало. Оно и зелёное, и белёсое, и с лоскутами волнообразного ковыля, и с довольными торчащими розовыми катышками клевера, и с длиннющими размотанными клубками вьюнов, и с гордым чертополохом, и с ещё более заносчивым репейником. Будет идти деликатно, смотреть безгранично, дышать свободно! Тянуть носом хрустальный воздух: внутри становится щекотно, сладко и ментолово-прохладно. Вдыхать ещё, ещё и ещё! Кристаллы свежести приводят в неорганизованное движение всё внутреннее умственное. И от слегка закружившейся головы спокойная поступь станет философской. Можно начинать мечтать.
     Мечты обязательно возникают из воспоминаний о детстве. Как надо было учить это, а не то. Что вид спорта нужно было выбрать другой. И друзей лучше было раскусить пораньше. Задумчивое шествие потихоньку выводит мечтательные мемуары на то, что, слава Богу, всё случилось как случилось.
     Поёжился и вспомнил прогулку с Татьяной-главной. В прошлой жизни ездили в деревню её отца на смотрины. «Почему не сложилось? Слава Богу, что не сложилось как не сложилось?»
     На прогулке уместно было всё: рассказики, воспоминания, научный дискурс, анекдоты, мнения, недоговорённости, сплетни.
     Неожиданно обсуждали финансовую грамотность. Потом Татьяна рассказывала, что на каникулах любила приходить на этот косогор, и сидя на вечерней тёплой земле, щурясь разглядывать ближние пруды. Потом она читала отрывок из Есенина. Косые негреющие лучи каким-то образом перевели разговор на Достоевского. Он хмурился. Разговор перешёл к её детским мечтаниям о Нобелевской премии и свернул к Фонтанке, а потом и ко всему Питеру. «Там совсем другое ощущение жёлтого и голубого: низкое северное солнце достаёт тёплые цветовые ощущения из детства». А Татьяна сказала:
     - Я уже никогда не заблужусь в Петербурге: город лично мне объяснил и я поняла его принципы градостроительства-архитектуры-урбанистики.
     И засмеялась. А потом серьёзно и даже драматично продолжила:
     - Я готова мириться с запахом солярки, идущей от его работающих портов. А перед въездами в Санкт-Петербург необходимо сделать большие стелы-вывески «Медленно, с паузами».
     Он улыбнулся:
     - Adagio con fermata.
     Ветерок стал чересчур прохладным и Татьяна пожаловалась, что коленки замёрзли. Диалог становится отрывистым и произносится ритуальное:
     - А в лесу никогда нет сильного ветра.
     Да, в позднеосеннем лесу всё не так. Неприкрытые вертикали деревьев съедают пространство и рисуют стены. Недвижимый воздух перенасыщен ароматами, испарениями, прелостями и запашками. Свет усталого солнца, которое бессильно подняться выше крон, рубится ветками и истрёпанно рассеивается, не создавая теней. Всё однотонно и расплывчато, как на старом фотоотпечатке. Лесные звуки, которые разгорячённым летним утром приятно будоражат, замытым неясным осенним днём настораживают. Или пугают. Или холодят. Или грозят. Или гонят.
     Они вышли из леска к огромному старому кусту сирени, растущего на краю лощины. Большое воробьиное скопище устроило в нём громкую перебранку. Видимо, для усмирения подобной шумной толпы Демосфен набивал рот камнями на тренировке у берега моря. При их появлении птичья орава одномоментно трусливо замолкла. Они долго целовались.
     Неожиданно заискрился белый луч, единственный прорвавшийся, через густой ил туч. Прозрачные мошки, попавшие под случайный вечерний солнечный натиск, стали ярко-белыми, коротко сновали вверх-вниз. Их игрища были похожи на полёты воздушных шаров в Каппадокии.
     Чуть-чуть запахло дымком. Сладенько-сладенько. Он сказал: «Костерок», а Татьяна поправила: «Нет, это баньку топят. Костерковый запах - он вольный, ветреный, короткий. А из трубы банной - всё по-домашнему, уютно, аккуратно». Следующей весной Татьяна сказала ему, что старый куст сирени поломало первым обильным снегопадом.
     Почему темы прекрасного пустопорожнего субботнего разговора так избыточно изменчивы?
     Когда весной гуляешь по кустам и траве, то после променада чистый. Осенью же весь облеплен семенами, сухостоем, пухом, паутиной. Прогулка закончилась вечно мокрой дорогой с двумя оврагами колеи и чисткой одежды. Их ждал приготовленный отцом ужин и ещё один разговор. Потом стемнело и с гостинцами и приветами они поехали в город. За рулём, слушая перебор клавиш и шелест щёточек, он мечтал, чтобы каждые утро и день были таким, как сегодня. Это и есть самая настоящая мечта: безнадёжная, подлинная, сладкая, вечная.
     «А Татьяна тоже не вышла замуж».
     Он встряхнулся, встал, натянул спортивный костюм и спустился на улицу. Лицо приняло на себя мириады молекул тумана.
     Когда он прилетит домой, сразу скажет, что увольняется.