Сад

Ночь давно отдала трон звёздам, и мир застыл в их безмолвной россыпи, пока не раздался удар. Не просто звук — колоссальный раскат, будто сама земля, слишком долго хранившая свои тайны, наконец выдохнула. Землетрясение прошло сквозь кости, дрожь задержалась в мышцах, словно тело пыталось вспомнить, каково это — быть живым. А затем пришли голоса зверей. Треск крыльев, тяжёлых, как каменные плиты. Ритмичные удары копыт, точно сердца гигантов. Из щелей в панике выползали змеи, забыв о своём вечном холоде. Даже рыбы — существа, приученные к глубине и давлению — выбрасывались на берег, на раскалённый песок, как будто поверхность мира стала единственным выходом.

И в эту минуту мир действительно проснулся. Проснулись брат и сестра.

***

Спустя час они уже шли.

Перед ними простирался тот самый сад. Не миф и не легенда, но то место, что стоит за пределами языка — сад, в котором растёт всё, что может и что никогда не должно было расти. Деревья — башни по сто метров высотой, ветви уходили в небо, превращая солнечный свет в холодное зеленое мерцание. Влажная тень прятала их от зноя, но вместе с тем хранила запахи чего-то первобытного: густые, тягучие ароматы, будто сама плоть земли задыхалась от изобилия. Листья были шире человеческого тела, тёмные, мясистые, и в их блеске угадывалось что-то живое, наблюдающее.

Цвета — желтые, голубые, красные — не радовали глаз, а тревожили. Сад выглядел слишком совершенным. Слишком жадным до жизни. Казалось, каждое дерево чувствует своё место, вплетаясь в общее целое, создавая не город, но гигантскую систему, мегаполис для птиц, насекомых, грызунов. Всё дышало, но это дыхание не принадлежало им.

Брат и сестра двигались вдоль подножия реки. Хотя «река» было словом слишком бедным для этого. Перед ними текла вода, равная морям и океанам, бескрайняя, как сама память о начале. Её поверхность играла светом, но глубина была тёмной, скрытой, будто в ней жило нечто, что ждало своего часа.

Две фигуры — высокие, настороженные — шагали медленно, но уверенно. Каждый шаг звучал как признание: они идут навстречу не только своей судьбе, но и чему-то чужому, древнему. Впервые за долгое время их будущее не казалось заранее написанным. Оно трепетало, зыбкое, пугающее — как кожа, готовая к первому порезу.

И сад слушал.

Они двигались медленно, словно сами деревья задерживали их шаги. Стволы поднимались так высоко, что было невозможно разглядеть вершины. Казалось, их кроны касаются неба и тем самым мешают ему дышать. Между корней шевелились звери — испуганные, настороженные.

На каменных островках у водопадов сидели павлины. Их хвосты были распущены, будто развернутые книги, полные глаз. Сестра задержала взгляд на синей груди птицы: цвет был таким глубоким, что в нём можно было утонуть. Она видела их тысячи раз, но всякий раз не могла отделаться от странного чувства: будто павлин смотрит на неё, а не она на него.

— Знаешь… — сказала она почти шёпотом, чтобы не потревожить воздух, — это нечестно. Самки не могут раскрывать хвосты. Как будто им не дали права быть красивыми.

Брат молчал. Он просто шагал вперёд, не отводя взгляда от тропы. В его молчании было что-то от реки, которая течёт, не оглядываясь назад.

Под ногами они то и дело встречали следы. Огромные отпечатки, переплетавшиеся между собой, как будто невидимые звери шли кругами, снова и снова. Может, это были слоны или носороги, но сами следы казались слишком древними, слишком тяжёлыми. Будто землю топтали не животные, а тени чего-то куда больше.

Вдоль берега им встретилась стая фламинго. Птицы были почти с ребёнка ростом, тонкие, хрупкие. Они опускали головы в воду, все вместе, медленно и осторожно, словно боялись потревожить собственное отражение. Их движения были одинаковыми, как у существ, которые знают тайну и скрывают её.

Сестра остановилась и не сводила глаз с птиц. У неё внутри что-то сжалось — от красоты и от страха. Казалось, весь сад смотрит, оценивает, ждёт.

Брат шагнул дальше, и листья над ними зашевелились, но ветра не было.

— Давай посмотрим, — предложила сестра, не двигаясь с места.

— Сейчас у нас есть дела поважнее, — отрезал брат.

Но даже этот ответ не остановил её. Она всё равно прижалась взглядом к фламинго: их перья сияли под солнцем, будто в них застряли искры рассвета. Красное и розовое пламя на длинных ногах.

— Они такие смешные, — улыбнулась она. — Так забавно пьют воду.

— Это они так питаются, — сухо пояснил брат.

— Мне нравится их цвет. Было бы забавно, если бы ты был такой же. Может, тогда ты бы меньше бурчал.

Брат скосил взгляд и хмыкнул.

— Если бы мы ели то, что они, — он кивнул на воду, где под поверхностью шевелились крошечные рачки, — мы тоже стали бы длинноногими и розовыми.

Сестра фыркнула.

— Врёшь!

— Думай, что хочешь. Ты всё равно мне никогда не веришь. И не все они розовые! Мы видели и белых.

— Правда? — сестра нахмурилась. — А ты думаешь, они умеют летать?

Брат задумался, почесал нос, потом оживился:

— Конечно умеют! Я сам видел. Помнишь, когда ты гонялась за бабочками? Я тогда попробовал подойти поближе к одному — он вдруг расправил крылья и как взлетит! Прямо над водой, вот так! — он замахал руками, изображая полёт.

Сестра округлила глаза.

— Да ну! Наверное, тебе показалось.

— Ничего не показалось! — засмеялся он. — Они просто не хотят, чтобы все знали, что умеют летать.

Они оба расхохотались. И на миг забыли про дорогу, про всё вокруг — остались только качающиеся фламинго, тихий плеск воды и солнечные блики, прыгающие по их лицам.

Но сад не позволял забыться надолго. Стоило им отойти, как тревога снова накатила.

На берегу одной из рек стадо быков щипало траву, но их головы поднимались слишком часто, ноздри дрожали. А рядом, под деревом, лежал белый тигр. Его глаза — ленивые, зелёные, будто застывшие в полусне — следили не за добычей. Казалось, он прислушивался к чему-то большему. Его хвост медленно бил по земле, и земля отзывалась.

С каждым шагом мир вокруг становился чужим. Утро ушло, растворилось в воздухе, день истаял без следа. Наступила ночь — не мягкая, не звёздная, а тяжёлая, как дыхание зверя рядом. Листья теряли цвет, деревья худели и оседали, небо серело. Казалось, сам сад умирал, шаг за шагом отдавая им свою силу.

Дети шли вперёд. И пока сестра искала глазами новых бабочек, а брат вглядывался в серую даль, сад сжимался вокруг них, ведя их туда, где должно было случиться главное.

И тогда они увидели то, ради чего весь путь был начат.

***

У них не было ни имён, ни фамилий — память о них давно растворилась, как вода в земле. Они никогда не встречали подобных себе существ, никогда не знали друзей, кроме друг друга. Только брат. Только сестра. Двое — и больше никого. Одни во всём этом мире.

Их жизнь проходила в саду. Чистом, ярком, полном звуков и красок, настолько густом от жизни, что само слово «смерть» здесь казалось невозможным. Они не знали холода, не знали болезни, не знали боли. Вечная весна — и они в её сердце.

Засыпая в траве, влажной после проливного дождя, они шептались о завтрашнем дне. Утро всегда обещало новое: новые птицы, новые запахи, новые игры. И всё же сад был не только ласковым. В нём чувствовалось что-то слишком большое, чтобы оставаться безобидным. Иногда в тишине сада рождалось странное чувство — что-то похожее на страх, но лёгкое, будто от ветра за воротником. Оно приходило и тут же растворялось в детском любопытстве.


Любопытство оказалось сильнее. Оно заставляло их искать. Втайне друг от друга они уходили всё дальше и дальше, туда, где когда-то обещали не бывать. За деревья, которые слишком высоко закрывали небо. За реки, которые были шире всех морей. За запахи, от которых кружилась голова. Каждый шаг был не игрой, а вопросом: зачем они здесь?

И однажды они нашли.

В самом центре сада стояло древо. Не дерево — древо. Огромное, немыслимое, словно корнями оно держало весь мир, а ветвями касалось звёзд. Его ствол был не корой, а чем-то большим: кожей земли, её дыханием, её памятью. Всё вокруг — птицы, звери, трава, вода — текло к нему и от него, как кровь к сердцу.

Они подошли ближе. И впервые за всё время сад ответил им. В ветвях они узнали отца и мать. В тени ствола — хранителя. В шелесте листьев — создателя. Он не говорил слов, но дети почувствовали: этого достаточно. Достаточно, чтобы быть счастливыми в том смысле, в каком они умели быть счастливы. Достаточно, чтобы продолжать жить в этом мире, пугающем и прекрасном одновременно.

Мир был их домом. И древо было началом.


***


Самый древний, самый тяжёлый красно-оранжевый гигант впервые показал миру свою вершину.
Исполин, выросший задолго до того, как появились брат и сестра, теперь пал. Его ствол, ломая землю, продавливал её под собой, оставляя кратер — зияющий шрам, такой же древний и страшный, как сама память этого сада.

Вдалеке, над тёмным небом, птицы поднимались стаями. Их крики не были похожи на обычное щебетание. Это было прощание. Они плакали, расправив крылья, оплакивали дом, оплакивали убежище, оплакивали хранителя — того, кто был и отцом, и матерью. Их голоса смешивались в один тягучий вой, наполняя воздух таким горем, что даже звери притихли, затаились в траве.

На влажной земле всё казалось неправильным: мелкие камни, раздавленные листья, сорванные ветви. И рядом с этим — лист, один-единственный, больше крыла орла, распластанный, как тяжёлая книга. Всё вокруг напоминало детям о том, насколько крошечными они были в сравнении с тем, что рухнуло.

Брат и сестра сидели на толстой ветке, которая сама могла бы быть деревом. Их ноги свисали вниз, они молчали, прижимаясь к коре, стараясь не думать, что эта ветка — всё, что осталось от целого мира.

И тогда наступила тишина.
Тишина, в которой исчезли даже дыхание и мысли. В ней сад, звери, птицы и дети были одинаково беспомощны. Казалось, сама земля задержала вдох, боясь разрушить мгновение.

Никто не смел поверить. Никто не смел назвать то, что произошло.

Небо затянули тучи. Солнце исчезло, спрятанное за мрачной пеленой. Но воздух оставался горячим, липким, словно сама смерть оставила после себя жар.

И только далеко, за горизонтом, раскатился первый гул. Гром. Низкий, тянущийся, как предвестие. Он прорвал тишину и разбудил мир, но мир не торопился отвечать.

Дети прижались друг к другу.

Звери почувствовали падение древа раньше детей. Но ещё раньше это почувствовал сад.

Цветы, которые веками раскрывались навстречу свету, вдруг стали клонить головы, лепестки смыкались и темнели, будто солнце перестало быть для них важным. Их ароматы исчезали, и воздух, обычно наполненный сладкими запахами, становился сухим и пустым.

Трава, всегда свежая и упругая, ложилась пластами, словно выжженная изнутри. Под ногами она уже не пружинила, а липла к ступням влажной массой. Листья деревьев трепетали, но не от ветра: в их дрожи чувствовалась слабость, будто сила, питавшая их, ушла вместе с древом.

Даже река изменилась. Она больше не сияла прозрачностью, а густела и темнела, мутная, будто в ней растворялся сам страх. Волны становились тяжелее, и течение, некогда плавное и певучее, теперь звучало глухо, как предостережение.

В небе птицы не пели — их молчание только подчёркивало чужой, незнакомый голос сада. Деревья издавали протяжный стон, и в этом звуке было больше скорби, чем в любом крике зверей.

Брат и сестра сидели на толстой ветке и впервые чувствовали, что сад — не их дом. Он больше не обнимал их. Он отталкивал, плакал, умирал.

Первой решилась заговорить сестра:

— Как ты думаешь… теперь этот мир умирает? — её голос дрожал так, будто она боялась услышать собственный вопрос. — Скоро и мы умрём?

Брат пожал плечами. Он продолжал молча смотреть в землю, в пустое место, где недавно был их отец и мать, хранитель и создатель.

— Из-за чего оно рухнуло? — сестра вскинула глаза к нему. — Может, ветер? Или огонь?

— Нет, — ответил он тихо, — посмотри на кору. Она выдержала бы любой шторм, любой пожар. Кто создал это древо, сделал его так, чтобы ничто в этом мире не могло его уничтожить.

— А кто его создатель? — она почти прошептала.

— Ты же знаешь. Я не знаю. Как и ты.

Сестра нахмурилась, и её взгляд скользнул к птицам в небе.

— Может, он похож на тех… странных птиц? С длинными изогнутыми клювами?

Брат чуть улыбнулся краешком губ, но глаза остались серьёзными.

— Всё может быть. Может, он похож на нас. Или тогда мы похожи на него. Но скорее всего… сейчас он медленно и мучительно умирает прямо перед нами.

Они переглянулись. Их глаза — одинаково голубые, детские — встретились и дрогнули.

— И мы ничего с этим не можем сделать, — наконец сказал брат.

Сестра всхлипнула:

— Но если теперь его больше нет… значит, и нас не будет?

— Этого я тоже не знаю.

Их окружали вулканы, спавшие веками. Но в тот миг даже они будто проснулись: дымные тени скользили по их вершинам, как затаённые дыхания. Брат и сестра продолжали смотреть на рухнувшее древо — на это умирающее сердце сада, начало всего живого.

Тучи сгущались, закрывая небеса. Деревья стонали под напором ветра — не листьями, а стволами, будто жаловались и сопротивлялись. Молния ударила так близко, что воздух обжёг глаза. Гром обрушился не раскатом, а тяжёлой глыбой, от которой дрогнула земля.

Пошёл ливень. Он бил по лицам, по ветвям, по траве — так сильно, что казалось, дождь сам хочет смыть с земли память об этом падении. В полной темноте, среди грохота и капель, брат и сестра крепко взялись за руки и затаили дыхание.

Они ждали рассвета.
И не знали — принесёт ли он жизнь, или смерть.