Ловелас на вертеле продолжение. 2

начало тут:
http://proza.ru/2025/08/03/782

II
…
— Мы вольные люди, свобода у казака в крови и если хто то из армян, скажет вам шо Кубань это ехо земля, вы ехо тихонечко отведите метров на сто двадцать от дорохи в поле, и спросите, твой отец тут ходил, твой дед тут ходил, твой прадед тут ходил, то-то и оно, а мои предки тут всё истоптали. Хто худобу хонял, хто по «делам» ходил и нет на этой земле места, куда не ступала бы ноха казака и не была пролита его кровь.

И тот армянин сразу всё поймет, понятно это вам? 

И пока я не забыл, в субботу надо в храме быть по максимуму всем, обязательно по черкескам и с района просили тоже поддержать депутатов и прохолосовать на выборах  за наших, список кандидатов я отправлю в хруппу. На избирательные участки всем приходить в кубаночках…

Так, или примерно так, проходят нынче казачьи схода на Кубани.

Ваш покорный слуга, к слову, тоже имеет чин старшего урядника Кубанского казачьего войскового общества, но об этом позже и только  в случае если настроение позволит описать нынешнее положение дел в том обществе, Устав которого не нашел иного определения для лица состоящего в своих рядах, как — член.

Хотя с другой стороны, для православного человека, при нужном подходе, такое определение, вполне может служить основанием для более усердного исполнения большинства заповедей.

Будучи безрассудным юношей, владелец пальца, которым в данную минуту набирается это повествование, кроме самого пальца, в молодости, имел ряд других преимуществ, которых тогда, понятное дело, было на порядок больше.

Из того, что не отлетело как осенний лист на ветру, владелец пальца и организация ведущая его по клавиатуре, имеет в своём владении высокий и красивый лоб, испещрённое мускулами лицо и  ещё пару изюмин, о которых моя скромность пока не позволяет высказываться более детально, дабы в этом обществе ко мне не приклеилось определение — нарцисс.

Более всего, носитель лба, пальца и изюмин, всеми силами,  держится за неосязаемое, а именно, за  честь, которая, к слову сказать, еще ни разу не давала предлога усомниться в своём наличии. 

Не исключаю, что отсутствие   позывов к сатисфакции в щекотливых ситуациях, говорит о наличии в подсознании  иной субстанции нежели честь, которая в случае позора,  вместо чётких инструкций по незамедлительной  реабилитации нервных клеток, будет отрешённо наблюдать за тем, как некто мечется из угла в угол, примеряя револьвер к различным местам верхней части своего тела, не забыв при этом про всевозможные полости и анатомические выемки, в рамках разумеется тех границ, которые в скульптуре определены словом бюст, но только мечется и ничего  более, ко всему прочему, в подобных случаях возможны признаки присутствия газов, отнюдь не пороховых.

Самурай, к слову сказать, опозорившись, просто достает кусунгобу, это такой ритуальный клинок,  и вспарывает себе живот, не доводя себя до мысли, — Вот солнце бы ещё увидеть на рассвете,
разок...

Там, у самураев, тоже есть свои тонкости, но историческая кровожадность аборигенов страны восходящего солнца, эволюционируя,  так и не нашла  более зрелищного действия чем самостоятельное вскрытие, ну что тут скажешь, дикари.

На этом пожалуй закончим с описанием жестоких сцен,  ибо возможности моей фантазии безграничны и вместо того что бы коротко и ёмко описать, например, красоту Рождественской ёлки, моё внутричерепное пространство в состоянии  скатиться к публикации непечатных слов, которые  далеко в лесу,  в обилии употребит мужик, расчищая снег вокруг ствола виновницы торжества.

Нехристи стран Азии, за основу своей философии взяли некий путь, с большой буквы пэ и относят значение этого термина выше значения самой цели (цэ), в связи с чем, в исполнении своего религиозного культа не нуждаются в таком обряде как Исповедь.
Казак же, должен регулярно исповедоваться, если на него, конечно,  не наложена епитимья, другими, более понятными словами, это означает запрет.

В некоторых Храмах Кубани, за весь православный мир я не ручаюсь, с недавних пор, Таинство Исповеди носит сугубо письменный характер, знали вы об этом?

Я не критикую, упаси Господи, но недоумению моему не было предела, когда придя в Храм для того что бы узнать о том, что такое Исповедь и как быть казаку который, хоть и в съёженном состоянии, но  готов таки, уже признаться во всех своих грехах и слабостях, я узнал вот что.

Набожная старушка, сидящая на лавочке и наблюдающая за огарками свечей,  объяснила, что кроме трехдневного поста и чтения нужного Канона, перед исповедью,  на листке надо  указать все свои грехи, без даты и подписи и сию кляузу,  подать отцу Павлу, а он уж там потом вчитается с усердием и снимет всё…

Такой вариант таинства мной  не был понят,  а как же исповедались в средние века?
Слава Богу, спустя какое-то время, представился случай и всё разрешилось без бумажек и ненавистной мне писанины.

Будучи проездом через посёлок Горный, в одно субботнее утро, наитие в буквальном смысле потребовало остановиться и идти в гору через тоннель под ЖД путями, в Храм Феодосия Кавказского.

Каждый православный кубанец слышал про Храм в посёлке Горном, именно туда,  мне неожиданно захотелось.

Пройдя через тоннель и поднявшись немного в гору, я, не без удовольствия, отметил для себя, что тамошняя попрошайка, которой если давали мало, в след могла громко сказать, — Пусть судьба будет столь же щедрой как ваше подаяние, всё ещё жива и всё так же остра на язык.

Перед большими церковными праздниками нищие  выстраиваются в длинный ряд сразу за пасекой и стоят, чуть ли не до самого мостика, а это метров пятьдесят.
И даже если брать во внимание  пределы санитарных границ, которые были определены глобальным событием мирового масштаба ещё до безуспешного бегства Максима Галкина из посёлка Грязи, то вдоль дороги ведущей в Храм, может выстроиться тридцать три протянутых руки в одну сторону, а в купе это шестьдесят шесть ладоней, по обе стороны паломнического маршрута.

И если, идя к Богу, допустим, в каждую протянутую ладонь класть по десять рублей, то сложится приличная сумма.

А если экономить и  выбирать по внешнему виду и количеству конечностей или по внутреннему наитию, через одного или ещё как-то и кому то не положить, думая о том, что десять пальцев — уже богатство,  вполне можно услышать в спину проклятие типа, — Дай Бог тебе здоровья добрый человек.

Не знаю как вы, а я заметил,  сейчас, просят просто так, мол подайте на пропитание или типа того, раньше просили ради Христа или держали в руке обёрнутую в платочек Икону Богоматери.

В то утро, с «протянутой рукой», стояли всего две женщины, одна из которых, не увидев в моих глазах сочувствия, громко сказала, — Не хлебом единым жив человек!
…
Верующих в Храме было немного, шла Служба.

Выбрав местечко, где в случае чего можно чувствовать себя менее скованно, а в Храмах верующие стоят не просто так, бывает  верующие опускаются на колени и дотрагиваются лобной костью до цемента, именно в такие моменты, желательно иметь плотность населения на один квадратный метр  такой, какую определили санитарные нормы, что бы во время коленопреклонения, стоящий сзади прихожанин не упирался лбом в ваш кобчик, или, что ещё хуже, в лопатки.

Выбрав место в правой стороне Храма, эта часть считается мужской, я оказался в компании нескольких мужчин, один из которых был в красном спортивном костюме.
Слева стояли женщины и некоторые из них были слишком привлекательны для этого места.

Немного освоившись и к тому времени уже несколько раз, вслед за всеми, нанеся на себя, правой рукой, крест, я заметил в дальнем левом углу,  группу граждан, стоящих в очереди к священнику, который  занимался своим делом и не обращал внимания на другого  батюшку, который вёл Службу.

Тот священник, что стоял  левом углу, каждого вновь подошедшего к себе, выслушивал, потом накрывал человеку голову какой-то тканью, читал молитву, а после, дав поцеловать Крест, отпускал и приглашал следующего.
Никто из подходящих к батюшке, никаких записок не передавал, люди о чем-то ему рассказывали, переминаясь с ноги на ногу,  и изредка, кивая, батюшка тоже, что-то коротко им говорил.

В процессе общения, священник то и дело наклонялся ухом к посетителю  что бы расслышать  устные подробности откровений, напомню, в Храме шла служба и вслед за молитвами ведущего службу батюшки, довольно часто раздавалось пение церковного хора, состоящего из трёх женщин, одна из которых вместо церковной книги, перед глазами держала телефон.

В Храме было не то что бы шумно, но достаточно громко для того, чтобы не расслышать,  еле-еле произнесённое, слово - грех.

Происходящее в левом углу, со стороны, было очень похоже на исповедание, только не так, как в иностранных  фильмах про мафию, где в большинстве случаев, в тёмной коморке, через перегородку с окошечком, происходит такой диалог:
— Слушаю тебя сын мой.
— Падре, я грешен.
— Иди с Богом сын мой.

После чего сын уходил и вытворял такое, за что естественно, в конце картины расплачивался жизнью.

Наверное всё, что случилось до этого, случилось для того что бы моё желание исповедаться было исполнено и определив крайнего, православный христианин в моём лице, пристроился в хвост очереди.

Передо мной было  пять человек, в основном женщины.

Очередь двигалась медленно, но в данной ситуации это не раздражало, хотя бы по тому, что Вашему покорному слуге, срочно нужно было разобраться в одном грехе, который в около медицинской литературе фигурирует в виде слова онанизм.

Вопрос состоял в том, что бы найти более деликатный предлог для того что бы озвучить этот грех, в связи с чем было решено сначала сознаться в пьянстве, потом в чревоугодии и уже после этого резать по живому и сознаваться в том, о чём уже написано несколько выше.

В остальном своём беззаконии,  исповедаться не хотелось, ибо после обряда крещения, а крестился я в достаточно зрелом возрасте, все прошлые грехи сгорали.
В момент терзаний о том, какими именно словами заворачивать это непотребство, а именно озвучивать эту слабость литературным термином, или просто объявить  о рукоблудии, очередь рассосалась и старший урядник, станичного казачьего войскового общества, сжав всю свою волю в кулак, робко поплыл священнику.
— Здравствуйте, начал казак, дело в том, что я в первый раз исповедаюсь.

Священник одобрительно кивнул.

Он был выше, как минимум, на голову, на вид лет шестидесяти, худощавый, с тонкими чертами лица, отец Вячеслав, так он позже представился, узнал от меня, как меня зовут, когда был крещён, женат ли я и сколько у меня детей, видимо именно в этот момент началось само таинство, по тому что напряжение, уже назревшее и готовое вырваться из груди словами, — Каюсь в чревоугодии, пьянстве и рукоблудстве, незаметно рассосалось и дальше всё пошло так.
— До супруги женщины были?
— Нет.
— Аборты делали?
— Да,  наш первенец очень тяжело появился на свет и врачи сказали нам, что несколько лет супруге рожать нельзя, поэтому, когда забеременела через год,  сделали аборт.
— Это убийство,  супруге изменял?
— Было.
— Групповой секс был?
— Нет.
— С мужчинами?
— Нет.
Я отвечал глядя в глаза отцу Павлу, он же, задавая вопросы смотрел сквозь меня и на меня, когда давал пояснения в чём именно, в каких деталях скрывается лукавый.
— С животными?
— Нет.
— Мясо кушаешь?
— Да.
— С кровью мясо ел?
— Нет.
— А кровяную колбасу?
— Кушал.
— Кровь есть нельзя ни в каком виде, это грех.
— Хорошо батюшка.
— В партии, пионером, октябрёнком был?
— Октябрёнком и пионером был, в комсомол не приняли.
— В пионерские лагеря ездил?
— Да.
— Духов там вызывали, пиковую даму например?
— Да, вызывали.
— Потом ещё подобным баловался?
— Нет.
— В карты играл?
— Да.
— Это плохо, карты есть насмешка над Христом и Верой Христианской.
Я с пониманием покачал головой.
— Карате занимался?
— Да.
— Философия восточных единоборств отрицает Любовь, высшее проявление Творца, а отрицание этого, есть невежество, то есть гордыня, а гордыня это признак лукавства, понятно?
Я опять кивнул.
— Воровал?

В голосе отца Вячеслава  было, что-то созвучное воде.
Справа от нас, второй батюшка довольно громогласно читал Библию, отец Вячеслав сразу после моего ответа, сказал, — Прервемся ненадолго, сейчас батюшка молитву прочитает, а потом  продолжим и указал рукой в сторону второго священника, дав понять, что сейчас мне следует повернуться, в ту строну.

Развернувшись в правую сторону, я обратил внимание на большой витраж и  сразу вспомнил тёплый май, тысяча девятьсот семьдесят девятого года, мы с мамой пришли в гости к её подруге, тёте Наташе.

В это утро мама купила мне калейдоскоп.

Мне тогда было семь лет, на субботу и воскресенье мама забирала меня из интерната и выходные я проводили вместе с мамой или бабушкой.

На пятидневке, так в то время назывался школьный режим интернатов, я находился временами, то есть не постоянно, там же учился и Серёга, сын тёти Наташи.

Серый был старше меня на десять лет, только он жил и учился в другом корпусе интерната все пять дней, а иногда оставался и на выходные, тётя Наташа слишком усердно пыталась настроить личную жизнь.

Мама, с тётей Наташей были школьными подругами и встречались довольно часто и благодаря тому, что Серёга был мне вместо старшего брата, в интернате,  из старших пацанов, меня никто не обижал.

Я оставался на пятидневке, когда мама с бабушкой были не в ладах или по работе уезжала в командировки.

Если мама возвращалась из командировки в пятницу не слишком поздно, но уже после отбоя, она обязательно забирала меня  домой.

Бабуля была на пенсии и у неё была своя квартира.

Эту квартиру бабушка получила как заслуженный сотрудник милиции.

Бабушка начинала службу участковым милиционером, а на пенсию выходила с должности старшего следователя прокуратуры, благодаря этому, меня не наказывали и тем более не били учителя и воспитатели интерната, но так было не всегда, так было, пока была жива бабушка.

Кухня у тёти Наташи была просторной, и благодаря трём большим окнам, светлой, там всегда очень вкусно пахло жареной рыбой.

Громадный буфет с множеством ящичков, обеденный стол у окна, часы с кукушкой, радио на стене, газовая плита, ещё один стол в углу, возле которого стоял красный газовый баллон, и пузатый абажур под потолком составляли убранство кухни и столовой комнаты по совместительству, и это не считая стульев и пары табуретов.

Радио на белой стене, рассказывало про  успехи Советского Народа под руководством  Коммунистической Партии.

В окно, перед которым стоял обеденный стол, мне был виден весь двор, там, внизу, Серый разговаривал с каким-то дядькой.

Я ждал, когда они закончат и нехотя «клевал» хлеб. 

Мама, ещё неделю назад, пообещала отпустить меня с Серым в парк, на качели, но только  если наладится погода и я буду хорошо себя вести.

В парке, Серый всегда так высоко раскачивал «лодочку», что у меня кружилась голова,  я истерически смеялся, держась всеми силами за ручки качели, а Серый приговаривал, — Ой щас кто-то на «солнышко» нарвётся.

Солнышко, это когда качели делают полный оборот вокруг своей оси и Серый запросто раскачивал «лодочку» в полный круг сам, без меня, или с другими старшаками.
«Солнышко», всегда считалось происшествием, но всегда героическим и захватывающим для всей публики, находившейся рядом.

Даже музыканты, духового оркестра, не переставая играть, начинали коситься трубами в сторону «лодочки» крутившей «солнышко».

На «лодочку» по входному билету в две копейки, пропускал дедушка Соломон, он дружил с моим дедом и пропускал меня с Серым бесплатно.

Деда своего я не застал, он умер за день до моего рождения.

Дедушка Соломон, так же отвечал за тормоза на качелях, то есть мог в любой момент, если кто то хулиганит, вытягивая на себя рычаг, плавно остановить «лодочку» с помощью доски, которая была установлена под качелей и связана цепью с рычагом, но такое случалось редко и только по причине если кто-то  об этом просил, или тоненьким голосом громко кричал — Караул!

Каждый раз, когда мы с Серым заходили в «лодочку», дед Соломон говорил мне, показывая на Серого пальцем, — Василь Василич, еси этот поц, будет дэлать тебе нэрвы, хромко крычи караул.

Василь Василичем, дед Соломон называл меня по тому, что так, звали моего деда, на самом деле отчество у меня было другое.

Дед Соломон был, внушительного вида стариком, огромных размеров, как в высоту, так и в ширину.

Верхняя пуговица на воротничке его рубашки, всегда была застёгнута, а сверху, на неё и воротничок, сползала шея, щёки, затылок, неправильной формы губы, которые очень походили на переваренные сардельки, всё это грозно давило на ворот и казалось, что пуговица в любой момент может пулей отскочить тебе прямо в глаз.

От деда Соломона всегда вкусно пахло куриным бульоном, чесноком и сметаной.

Сегодня  был первый теплый день, и мама разрешила снять шапку, свитер и ботинки,  вместо ботинок я обул сандалии, в которых ногам было очень легко и когда мы вышли на улицу,  казалось что земля, отталкивает от себя и если постараться, то можно перепрыгнуть дом.

На улице светило солнышко, на деревьях ворчали голуби, летали майские жуки и кто то из старших пацанов,  на хоздворе, рассказал что вечером в парке уже можно поймать ежа.

Передо мной на столе стояло блюдечко с подсолнечным маслом, зубчик чеснока и большой кусок, горячего ещё, хлеба.

В центре стола, стояла трёхлитровая банка с тюльпанами.
На углу стола, лежал открытый конверт с адресом тёти Наташи, а в графе Откуда, было вписано — Воркута.

На конверте был нарисован солдат с автоматом и девочкой на руках.
На другом углу, стояло  блюдце, в котором лежало куриное сердечко, куриная печень, куриный желудок и луковица.

— Ты же знаешь, рассказывала тётя Наташа маме, я с этим «наследством» никому на хрен не нужна.

Хорошо дали путёвку в апреле, профсоюз вообще говорил, чтобы готовилась на февраль, а на хрена мне, скажи, Ялта в феврале?!

Тётя Наташа раскатывала тесто, а мама крутила через мясорубку почти кровавое мясо.

Голос у тёти Наташи был звонкий и при каждом восклицании, из окружающего пространства пропадали все звуки.

Пропадало радио, воркующие голуби на акациях, шум города и оставался только запах жаренной рыбы, чеснока и подсолнечного масла в блюдце и ещё оставалась Ялта, её колючий - февральский ветер, который способен загасить все чувства, в том числе то малое и прекрасное, на что может рассчитывать уставшая мать одиночка находясь на ежегодном отдыхе в зимней Ялте.

— Ты слышала, заявила тётя Наташа маме, по радио говорили, что вошь способна залазить под кожу?! Учёные под микроскопом проследили. Оказывается, есть такие особи, которые там, под кожей, откладывают свои яички.

— Яйца, поправила тётю Наташу мама, яички это у мужчин.

Мама очень хорошо знала русский язык и всегда поправляла, если в её присутствии кто-то убирался в калидоре, гладил пинджак или вот как сейчас, откладывал яички.
По образованию мама была филологом и работала в газете корреспондентом.

— Да ладно тебе придумывать, возмутилась тётя Наташа, всегда были яйца, а сейчас вдруг стали яички?

— Посмотри в словаре, усмехнулась мама, на что тётя Наташа махнула рукой и показала открытой ладонью на тесто и на фарш.

— Я тебя умоляю, какой на хрен словарь, где я и где вокобуляр?! Ну короче, я ж перед Ялтой помнишь, рассказывала тебе про командировочного?
Что ты думаешь, наградила меня эта скотина мандавошками, еле успела вытравить, представляешь?!

А там, эти ботанические сады, море, воздух, кипарисы, тётя Наташа вздохнула полной грудью и на слове кипарисы подняла испачканные тестом руки к потолку.
В первый же день, ко мне начал один плюгавенький клеиться.

И так и сяк, а на хрен он мне нужен, я таких перевидала дай Бог каждой, а ещё ж со мной в номере молдаванка жила, Аурика, и мужики по двое в номерах тоже проживают, негде понимаешь, спокойно, и тётя Наташа постучала ладонью об кулак.

А молдаванка не одна приехала, с ней в пансионат пол коровника и все на своём разговаривают.

Придут после процедур в гости к соседке и давай, гыр мыр чир пыр, я им говорю, женщины говорите при мне на русском, а они мне, чего мол, мешаем тебе что ли?

А я им говорю, а вдруг вы меня убить хотите.

В общем,  после этого  их как отрезало.


По вечерам танцы, фильмы в актовом зале, кормили очень хорошо, сливочное масло каждый день.

На третий день, на танцах, пригласил меня один, на медленный танец, грузин.
Тётя Наташа многозначительно посмотрела на маму.

Пока танцевали, облапал всю с ног до головы, я его руки насколько могла, придерживала, но он такой настырный оказался, завёл меня так, ты представить себе не можешь.

Потом, пойдёмте, говорит, Наташа ко мне.

А я ему сразу, а что мы там будем делать?

А он говорит, у меня из окна Тбилиси видно.

Тётя Наташа подошла ко мне, погладила по голове, — Детка, ты хлебушек глубже в маслице макай, так вкуснее, и уже в окно, с мужчиной, — Здравствуйте, и Серому, —

Ты что, забыл что тебе мелкого на качели вести?

Серый махнул рукой, мол помню, сейчас.

Тётя Наташа открыла сервант, достала маленький гранёный стакан и вернулась к столу, на котором они с мамой готовили пельмени.

— В общем, никакого Тбилиси там видно не было, так, небольшое село на окраине, я ничего не успела понять, а он уже одетый стоит и говорит, там скоро танцы закончатся и сосед придёт, тебе пора.

Представляешь?!

Вот ты говоришь,— яички? Вот тут, в точку!

Потом был татарин.

— А что грузин, спросила мама.
— А что грузин, на следующий день после завтрака вышел из корпуса с чемоданчиком, в Тбилиси умотал, даже, до свидания не сказал.

Татарин, продолжала тётя Наташа, занял трояк так и не вернул, а за неделю до окончания отпуска в пансионате появился он, Александр, ты не представляешь какой это мужчина.

Высокий, симпатичный, вдовец, не молодой, тридцать девять уже.

Блондин, глаза голубые, шикарные брови, подбородок, ровный нос, плечи широкие, таз узкий, подтянутый, наследством Бог наградил, дай Бог каждой.

Сильный как бык, мог меня на четвертый этаж на руках нести и не запыхаться, такой внимательный и прежде чем продолжить, тётя Наташа посмотрела на меня, потом прикрывшись ладонью и что то начала рассказывать маме на ухо, а в конце тайного сообщения, тётя Наташа закатила глаза, и прижав кулак к груди сказала, ты не представляешь, что  я испытывала с ним каждый раз, это что то!

— А что у него с семьёй случилось, спросила мама.
— Ты знаешь, Саша об этом не любил рассказывать, как я поняла, жена и ребёнок у него сгорели, толи угорели, когда, представь, он был на дежурстве. Он пожарником работает.
— Пожарным, поправила мама.
— Ну пожарным, какая разница? Тебе вообще интересно?!
— Интересно, извини, продолжай пожалуйста, проговорила быстро мама.
— В общем, в тот день горела тайга, их отправили тушить соседний посёлок, тушили почти сутки, а ночью, у него  самого сгорел дом с семьёй, там толи печь, толи что, не знаю.

Осталась жива только мать, по тому что, в этот момент лежала в больнице и никто не помог, все экипажи тушили тайгу, вот такая печальная история.

Ты не представляешь, как мне было его жалко.

Он мне цветы дарил каждый день, мы с ним и в Алушту ездили и на экскурсии, неделя пролетела как один миг, сто шестьдесят часов, это он подсчитал, как одна минута!

Я так не хотела уезжать, он меня к поезду, в Симферополь, провожал.

Поезд вот-вот  тронется, а не могу от него оторваться, вот как будто это моя вторая половина.

У самой слёзы ручьём, а он меня целует и спрашивает, — Хочешь я приеду к тебе?

А я реву, нос красный.

В общем, поезд тронулся, заскочила в вагон и реву как дура, сутки успокаивалась.

Тётя Наташа махнула рукой.

На улице дядька всё ещё говорил с Серым.

Маленьким гранённым стаканом тётя Наташа начала выдавливать тесто под пельмени.
Мама к тому времени уже перекрутила мясо, лук, хлеб и замешивала фарш.

По стеклу ползала большая муха, из радиоточки, в такт секундной стрелке начал пульсировать звуковой сигнал, ПИП-ПИП-ПИП, Московское время, одиннадцать часов, металлическим голосом  сказал диктор, и началась новая радио - передача про урожай хлопка в Узбекистане.

Мама и тётя Наташа начали лепить пельмени.
— Яички, усмехнулась тётя Наташа.

Какое-то время лепили молча, тётя Наташа артистично вздыхала, мама сидела молча, сегодня утром мама  поругалась с бабушкой и была не в настроении.

—Вот жжешь суки, под кожу залазят и не видно их, а человек мучайся потом керосином, заглушая речь узбекского хлопкороба, сказала тётя Наташа и понимая что мама не настроена выпытывать подробности курортных романов, забрала у мамы последний пельмень и  наклонившись ближе к маме, таинственным тоном продолжила, —

А вчера вечером, представляешь?! Только улеглась, высплюсь-таки, завтра суббота, вдруг стучат в дверь, тихонько так, тук-тук-тук, тётя Наташа постучала по столу.
— Кого там, на ночь глядя, думаю, нелёгкая принесла?

Накинула платок, подошла к двери, спрашиваю, кто и сама открываю?
Оттуда знакомый голос, — Это я.

Меня как током прошибло, заходит Саша, представляешь, воскликнула тётя Наташа.
В руке чемодан, цветы и следом за ним старушка, маленькая, сморщенная, в пальтишке, платок пуховой на голове.

— Вот, говорит, приехал.

У меня ноги так и подкосились, плюхнулась на стул, язык, губы онемели, думаю, а на хрена мне это надо, мать с собой притащил, её в интернат, как Сергея,  не определишь.

Я сижу, они стоят.

Всё плывёт как во сне, в голове шум стоит.

Ну, они  постояли  немного, с минуту может, потом он видимо всё понял, положил мне на колени цветы, взял чемодан, мать под руку и также как вошли, тихо вышли.
Я через какое-то время пришла в себя, дверь закрыла и всю ночь глаз не сомкнула, а утром,  почтальонша  кинула в ящик это письмо, тётя Наташа показала пальцем на конверт с солдатом.

Предупреждал о своём приезде, только вот письмо задержалось.

В этот момент Серый распрощался с дядькой и махнул мне рукой.

Я соскочил со стула и помчался во двор.

— Фаза, сказал Серый, сейчас сходим в одно место, надо помочь человеку, а потом на качели.

Меня все называли Фазой, по тому, что однажды,  не перемене между занятиями, я попробовал прокатиться верхом на козле по кличке Яшка, сторож в интернате назвал меня Фазиль Ибрагимычем, все ребята засмеялись.

Так ко мне приклеилась кличка Фазиль Ибрагимыч, потом сократили до Фазы.
Мы пошли в противоположную от парка сторону и звуки духового оркестра который играл по выходным, на круглой площадке возле качелей, начали удаляться и через несколько поворотов совсем пропали.

Через какое то время пришли к дому, возле которого стоял тот же дядька, который разговаривал с Серым во дворе.

— Ну что басота здорова, сказал дядька, и протянул мне руку. Мы поздоровались по взрослому.

На пальцах у дядьки были наколки, от него сильно пахло табаком и тройным одеколоном.
Гладко выбритый, золотая фикса, глазами сверлит насквозь.
В другой ситуации я может быть и испугался, но рядом с Серым мне всегда было спокойно.

—Это у этого байстрюка бабка лягавая, спросил Серого дядька.

Серый кивнул.

Смысл многих слов мне тогда не был понятен, не смотря на то, что с самого рождения приходилось быть свидетелем  правильного произношения.

Я рано научился читать, точно уже не помню когда, но переступая порог школы, уже знал, о чём, будущим поколениям хотел сказать  Иван Петрович Белкин, хотел, но не успел.

Всё началось с большой книжки, на которой был нарисован носорог, на котором, впереди, сидела отважная девочка Ёженька, за ней сидел ёжик, а за ёжиком сидели три мальчика с богатырскими щитами, у первого мальчика, на рубашке было нарисованное красное сердечко.

— Далеко – далеко,  на берегу моря – океана, за тридевять земель и ещё…

Как – то вечером мама начала читать эту сказку на ночь, но не дочитала, по тому, что забыла про молоко на плите, именно тогда я очень сильно захотел выучить буквы, что бы никакое молоко не помешало мне узнать про то, что случилось с красивой девочкой и тремя мальчиками.

— Ну шо,  продолжал дядька сверкая фиксой, видишь ли малой в чём дело, я ключи от дома потерял, он присел на корточки что бы «сверлить» меня в упор.

— Меня зовут, дядя Гриша,  я тебя подсажу, вон, к тому окошку, а ты через форточку пролезешь в хату и откроешь дверь изнутри, понял? Не зассышь высоты?
Окно, на которое показывал дядька, было на втором этаже, рядом с пожарной лестницей.

— Не зассу, мы в интернате и  с третьего этажа сбегаем по ночам и ничо, ответил я громко.
— Да ладно, не брешешь?
— Брешут собаки, отрапортовал я.

Дядя Гриша усмехнулся и схватил меня за пряжку ремня, немного приподнял от земли и с силой встряхнул, — Смотри,  чтоб как оловянный солдатик, ноги вместе держи, а не как баба, понял? Держись за моё плечо, так сподручней.
 
— Ты на стрёме у парадного, сказал Серому дядька, если что, громко кричи в окна, — Вася выходи,  всё,  давай дуй.

Серый  побежал в арку дома, на улицу со стороны парадного.

Мы остались одни.

Дядя Гриша взял меня за руку, и мы пошли к его дому.
Со стороны, это наверное выглядело так, как  будто отец с сыном прогуливаются в выходной день.

Подойдя к дому, без лишних слов, дядя Гриша ловко залез по лестнице на второй этаж, открыл первую форточку на улицу, во второй раме толкнул  створку форточки внутрь, потом, также ловко  спустился и, повиснув на нижней трубе  одной рукой,  крепко, за ремень, подхватил меня с тротуара.

Пару секунд я наблюдал как тополя растут из неба в землю, потом дядя Гриша, меня как пушинку и с той же ловкостью, с какой  в цирке медведи, лёжа на тумбах крутят над собой ногами брёвна, повернул  сандалиями в сторону окна, — Шкет, ноги вместе, давай, пропыхтел дядя Гриша и просунул меня точно в форточку, как подбрасывают дрова в печь, мне осталось только вытянуть ноги и я уже стоял на подоконнике в его квартире.