Цена притворства

      Ниже приведена глава из романа "Аккорд"



      ...Мысль, погруженная в сознание, выталкивается вверх с силой равной массе вытесненного ею сознания. Измена жены - это мысль размерами с сознание, мысль из породы тех, что подобно "Летучему голландцу" никогда не тонет. У каждого есть свой пьяный корабль, что носится по просторам сознания. Мой корабль - ее измена. И как ни взывает он: "Пусть же треснет мой киль, пусть пойду я на дно!", плавать ему до скончания моих дней!
       С годами, однако, мой пылавший возмущением разум остывал и, сжимаясь, освобождал место для философии. Я и не заметил, как стал жалеть жену: вскользь, с мимолетным сочувствием, как жалеют на ходу убогого калеку. Почему она осталась со мной? - спрашивал я себя. Любовь? Но то беспросветное мертвящее равнодушие, которым я ее потчевал, не способна проглотить ни одна любовь! Здесь определенно какой-то расчет. Только не такой благородный, как у меня. Вот я, например, живу с ней ради сына. Она же, скорее всего, живет, потому что ей так удобно. Или боится начать все сначала. Или ждет, когда я ее прощу. Или просто не хочет покидать насиженное гнездо. А вернее всего и то, и другое, и третье, и пятое-десятое. Словом, не следует множить сущности сверх надобности. И все же, почему она, вывалянная в дегте и перьях, осталась со мной, вместо того чтобы жить в белых одеждах рядом со своим снежным человеком? Обнаружив, что беременна, она могла предложить себя ему в жены, и он примчался бы за ней, как ошпаренный, и лет этак через шесть они сидели бы у себя на краю света перед телевизором, и он, указывая на красивого пятилетнего сынишку, говорил бы ей: "Смотри, мать, какого зубастого парня мы с тобой смастерили! Выходит, правильно ты кусалась!" А что же я? А ничего: обитал бы в ее голове красной тряпкой их сексуальных фантазий, пока не был бы выброшен за ненадобностью...   
       Если бы меня спросили о моем семейном положении, я бы, не задумываясь, ответил: холост. Потому что холостым можно быть и числясь женатым. Потому что ту женщину, с которой я квартировал, столовался, спал, трудно назвать женой в том доверительном, сердечно-признательном смысле, который заключен в этом слове. Не с кем посоветоваться, некому пожаловаться, некому огласить свои мысли. Незнакомая операционистка была мне ближе, чем собственная жена. Я просыпался на заре и слушал, как городская птаха за окном не то пилит, не то раскачивает хрустальную тишину раннего утра, и грусть тяжелым бременем ложилась на мое сердце: впереди меня ждал очередной бесчувственный день. Не осталось ни заботливой нежности, ни бережного обхождения, ни ароматерапии, ни слезного умиления, ни сладких снов, ни радостных пробуждений, ни взаимных дневных звонков, ни сияющих глаз - ничего! Все сгинуло, все сгорело в огне смертельной обиды, не оставив даже пепла! А как иначе? Нет на свете деяния гнусней и коварней супружеской измены! Даже вероломство, даже убийство милосерднее, потому что измена - это и то, и другое. Она ломает под корень веру и убивает душу, на ней печать проклятия. Слово-пария, слово-скверна, слово-изгой. Продукт кривого, блудливого глагола изменить. Переходное, прямолинейное убить куда честнее. Оно указывает пальцем, оно предупреждает: я иду на ты, я тебя уничтожу. Глагол изменить юлит, прищуривается, прячет глаза, прикрывая винительным падежом творительную подлость. Она обошлась со мной с дательной винительностью: дала винительно, убила дательно. Безнадежная дура - ей даже невдомек, что у глагола есть деятельная переходная форма и что изменив мне, она превратила нас в страдательные причастия прошедшего времени!   
       Что ж, там где нет любви нет и всего остального. Лина была не права, когда говорила, что я обращаюсь с ней, как с проституткой: я поступал с ней куда хуже, ибо нет мучителя злее, чем обманутый муж. То, что она получала от меня, было не сердечным призрением, а милостыней, не дарами, а подачками. Мне же от нее были нужны только, как говаривал Набоков, ее "живые ножны". В остальном я относился к ней в соответствии с той беспощадной правдой, которую извлекла наружу логика моего больного воображения - то есть, как к осквернившей себя самке, чей наскальный позор амнистии не подлежал. Потеряв надежду на прощение, она сникла и стала вести себя так, будто ничего не испытывала. В ее лексикон вернулись красные и опасные дни, за которыми она по старой привычке пряталась от меня словно за крепостными стенами. Пару раз я попытался разрушить их силой, но она отбила мои попытки с яростной, визгливой неуступчивостью, а когда я спросил, в чем дело, услышал в ответ: "Это мне аборты делать, не тебе!" Когда же я напомнил про таблетки, она прошипела, что не собирается портить фигуру и здоровье ради моего удовольствия. И то сказать: совокупления наши стали до обидного прозаичны, физиологичны и предсказуемы, притом что раньше они, придавая моим оргазмам их истинное, первобытное предназначение - быть экстазом и катарсисом плоти, были для меня преддверием особого, восхитительного состояния абсолютного доверия. Вот почему операционистки были мне милее жены, вот почему я дорожил Лерой, а потом и Люси.   
       Я никогда, даже в крайнем раздражении не поминал причину нашего банкротства, боясь выманить наружу ту мутную, неспокойную обиду, что ворочалась в нас. Да, в Лине тоже созрела обида. Обида на мою обиду. Именно она таилась в глубине ее норовистых взглядов и реплик. Она устала от моего бездушного обхождения, это было очевидно. Пришел день, и мне стало ясно, что жить так дальше нельзя, и что нужны перемены. Конечно, я мог весьма обосновано намекнуть, что ее претензии на святость несостоятельны. Мог загнать неудобными вопросами в угол и без труда доказать, что ее "героическое" сопротивление было, по сути, бессознательным стремлением доставить своему таежному самцу острое патологическое удовольствие. Мог обвинить ее в тайном аборте и, смутив ее чистую, монашескую красоту, заставить оправдываться. Мог смешать ее с грязью, утопить в презрении, сжить со света и вычеркнуть из жизни и много еще чего мог. Но я поступил по-другому. Платили мне, дай бог каждому, и купив из отложенных денег недорогую "Ауди", я объявил, что через год-полтора мы сможем купить квартиру и что я делаю все, чтобы ей и ребенку было хорошо.
       Той же ночью она пришла ко мне, сбросила сорочку и улеглась рядом. Не мудрствуя лукаво, я стал к ней привычным образом пристраиваться, но она вдруг сказала:
       "Подожди"
       Я прервал приготовления и взглянул на нее.
       "Поцелуй меня!"
       Я смутился и застыл в нерешительности.
       "Притворись! - вдруг накинулся на меня внутренний голос. - Ну что тебе стоит! В конце концов, целовал же ты операционисток!"
       Я притворился и спустя шесть лет после измены поцеловал изменницу. Конечно же, ничего похожего на мой прежний поцелуй. Зато она присосалась, словно вторая половинка сферы, из которой откачали воздух. Для надежности закинула мне на затылок руки и не отпускала, пока я не запросил пощады. 
       Я вновь попытался взобраться на нее, но она остановила меня:
       "Подожди. Поцелуй мне грудь"
       "Притворись! - снова накинулся на меня внутренний голос. - Ну что тебе стоит! В конце концов, целовал же ты грудь операционисткам!"
       И я стал целовать жене грудь, а она удерживала трепетными руками мою голову, чтобы та не убежала. 
       Я попытался атаковать ее в третий раз, но она удержала меня за руки и велела:
       "А теперь внизу..."
       "Еще чего!" - возмутился я про себя, но внутренний голос заверещал:
       "Целуй, целуй! Целовал же ты операционисток!"
       "Не было этого!" - вознегодовал я.
       "Тогда тем более целуй!" - велел узурпатор моей воли.
       Смирив негодование, я подчинился. Лина впала в раж: царапала простыню, выгибалась коромыслом и жалобно поскуливала, словно прищемивший лапу щенок. Хорошенько помучив ее и себя, я вскочил в седло и загнал мою лошадку до жаркой испарины. Она долго лежала, обмякшая, а затем подобралась и спряталась у меня на груди.
       "Пусть полежит!" - сказал довольный внутренний голос.
       Пусть, мне-то что. Только если она думает, что вернула меня, то сильно ошибается. Я-то знаю, чего стоят мои ласки. Они правильные, но неживые. То, что я ей подарил, есть не искусство, а мазня. Настоящее искусство - на той картине, что висит над моим диваном. Я знаю, как маленьким желтым пятнышком вдохнуть в неживой холст надежду. Мне ведома великая и поучительная тайна любви.   
       И снова женщина тонким пальчиком выводила иероглифы у меня на груди и благодарила судьбу за милость. Думаю, именно таким был бы их смысл, сумей я их расшифровать. То, что случилось, давало ей соблазнительный повод попытаться перелицевать наше прошлое. Слава богу, у нее хватило ума этого не делать, потому что если бы она спросила, простил ли я ее, я бы ответил: нет, и никогда не прощу. Вместо этого она велела перебираться к ней. Поколебавшись, я подхватил подушку и одеяло и занял место на кровати.
       В последующем я усовершенствовал технику притворства, и Лина расцвела. Лицо ее светилось умеренной радостью, а ночью, после моей очередной атаки на ее неотразимые прелести - атаки по сути нездоровой, извращенной, соединявшей влечение с ожесточением - она робко устраивалась у меня на плече и тихо роняла в темноту: 
       "Я люблю тебя..."
       Вероятно, она ждала, что темнота ответит ей тем же. Но темнота молчала, и однажды она не выдержала и робко спросила:
       "А ты меня?"
       И я, Великий Магистр Ордена Притворства, не моргнув глазом, ответил:
       "Да, да, я тебя тоже!"
       Через год я купил неподалеку от дома ее родителей большую трехкомнатную квартиру, перевез туда ее и сына, а еще через год помирился с Люси.