Третья история - Бенедикт и кодекс помойных котов

Петербургский вечер был похож на старую акварель, где краски неба — свинцово-серые, охристые и сизые — смешались с дымом из труб и легкой моросью. Я, Бенедикт, восседал на своем привычном посту — остывшем чугунном парапете у Михайловского замка. Место это обладало стойким философским настроем: тут и призрак Павла I бродит, и тени заговорщиков шуршат, наводя на мысли о бренности власти. Я размышлял о стоицизме, что по-кошачьи зовется «искусством подставлять морду дождю и не морщиться». Ценность независимости, моей личной суверенности, — вот мой главный принцип. Никаких обязательств, только добровольные связи. Внизу, в тумане, медленно разводили мосты. Эти гигантские стальные конструкции были подобны нам, котам: днем они соединяли, создавая иллюзию единства, а ночью — разъединяли, обнажая непреодолимые проливы одиночества. Каждый был на своем берегу.

Мой путь лежал в знакомый закоулок за Спасом-на-Крови, к помойным бакам, что ютились в каменном мешке между величественными доходными домами. Это был наш «клуб». Не самое пафосное место, но с характером. Тут пахло историей, приправленной ароматом вчерашних щей и свежих отходов. Природа Петербурга была тут как на ладони: величие фасадов и их изнанка, вечный дуализм, где барокко соседствовало с брандмауэром.

Меня ждали.

Стая уже собралась. Десяток лохматых, шрамированных бойцов c независимыми взглядами грелись у теплой стены. В центре, на стратегически важном холме из старого холодильника, восседал Яшка.

Яшка, атаман. Кот-монумент. Рыжий, как медь куполов, с оторванным кончиком уха и взглядом, который видел все дворовые войны за последнее десятилетие. Мы были знакомы три года, и наши отношения зиждились на взаимном уважении. Они — коллектив, стая, я — одиночка. Но была между нами незримая связь. Год назад два пса загнали меня в тупик именно здесь. Отчаянное шипение и когти против клыков и тупой злобы... Исход был бы печален, если б не оглушительный хор кошачьих голосов и стремительная тень Яшки с подкреплением. Те собаки до сих пор, конечно, помнят раны после стремительной атаки.

— Бенедикт-философ! — прохрипел Яшка, его голос был похож на скрип несмазанной дверцы. — Иди к очагу, гостем будешь. Сегодня рыбные консервы, «Шпроты в масле». Почти что деликатес.

Я грациозно прыгнул на соседний с ним ящик, приняв позу, достойную римского сенатора. «Благодарю, Яшка. Всегда рад беседе».

— А я рад твоим мыслям, — хрипло рассмеялся атаман. — Ты у нас как тот... мудрец из древней книги, что на помойке валялась. Сидел в бочке и всем плевал в тапки. Как его?

— Диоген. Но я, в отличие от него, в бочке не живу. Мой дом — весь Петербург, от Петропавловки до Охты, — с достоинством ответил я.

— Ну да, «космополит», — подмигнул Яшка своим собратьям. — А мы тут, на одном пятачке, свою республику построили. С законами. С демократией, я бы сказал.

Подошла тощая, но юркая кошечка Мурка и почтительно положила передо мной целую, почти нетронутую шпротину. Я кивком поблагодарил ее, соблюдая ритуал.

— Вот видишь, — продолжил Яшка, облизывая лапу. — У тебя философия — быть как ветер. Уйти, когда захочешь. А у нас философия — быть как стена. Один кирпич выбьешь — и все может рухнуть. Поэтому мы и дорожим каждым "кирпичом". Мы держимся друг за друга. Твоя «свобода» — это роскошь, которую ты можешь себе позволить, только потому что знаешь: у тебя есть тыл. Мы — твой тыл. Но скажи мне, философ, разве власть — не та же цепь, только позолоченная? Вот я здесь атаман, но это не значит, что я волен делать что вздумается. Моя власть — чтобы другим было сытно и безопасно. А иначе меня самого скинут, как Лысого Гришку в прошлом году. Зарвался. Так что моя свобода — в ответственности за других. А твоя?

Его слова поразили меня в самую суть. Мой стоицизм, моя уверенность в самодостаточности... была ли она полной? В ту конкретную минуту я зависел от их «коллективизма». И его вопрос о власти был меток. Я видел призраков императоров в этом городе — их власть была абсолютной, но они частенько плохо заканчивали. А здесь, на помойке власть была условной, договорной, как эти мосты, что днем служат всем, а ночью поднимаются, напоминая о личных границах.

— Власть, — сказал я, глядя на огни на другом берегу Невы, — это как разведенный мост. Она соединяет, но и разделяет. Ты прав, Яшка. Я ценю вашу спайку. Но разве не свобода — высшее благо? Никому не должен, сам себе хозяин. Быть мостом самому для себя.

— Хозяин? — Яшка фыркнул, и дым его дыхания смешался с питерским туманом. — А кто тебя от собак отбил? Один-то ты что? Мышь поймать? Это да. А против стаи? Тут либо ты со стаей, либо ты — добыча. Твоя «свобода» — это иллюзия одинокого острова, который спасен лишь потому, что до него дотягивается цепь других, соседних  островов с помощью мостов. Мы и есть эти мосты, Бенедикт! Мосты соединяют даже тогда, когда мы на разных берегах.

Я переваривал его слова, глядя на шпиль Петропавловского собора, темным силуэтом упиравшийся в небо. Два мира. Мой — вертикальный, одинокий, устремленный ввысь, к идеям. Их — горизонтальный, прочный, как питерская брусчатка, основанный на плече товарища. И оба они были скреплены этими стальными нервюрами мостов, которые в равной степени и символ связи, и доказательство пропасти.

— Каждому свое, Яшка, — произнес я наконец. — Вы построили крепость. Я же ищу ключи от всех замков в этом городе. И я благодарен, что ваша крепость когда-то распахнула для меня ворота, став тем самым мостом, что спас мне жизнь.

— И всегда распахнет, философ, — серьезно сказал атаман. — Потому что ты свой. Пусть и со своими тараканами в голове.

Мы помолчали, слушая, как на Моховую сверху спускается трамвай, скрежеща на повороте. Звук, без которого Петербург — уже не Петербург.

— Ну что, — поднялся Яшка, потягиваясь всем своим боевым телом. — Пора на патрулирование. Границы нашей республики сами себя не охранят. Останешься на ночь?

— Нет, — я спрыгнул с ящика. — Меня ждет тень Медного всадника. Говорят, в полнолуние он шепчет коню о грядущих судьбах России. Интересно, что он скажет сегодня о власти и свободе.

Яшка покачал головой, но в его глазах читалось не столько непонимание, сколько уважение к чужому, странному пути.

— Иди, — буркнул он. — Только смотри, чтобы собаки из Юсуповского сада сегодня не рыскали. Помни, какой бы берег ты ни выбрал, мост между нами всегда будет.

Я кивком выразил понимание и тронулся в путь, оставляя за спиной тепло и шум помойной республики. Моя независимость была реальна ровно настолько, насколько прочен был этот негласный договор с теми, кто ценил коллектив. И в этом не было противоречия. Петербург учил нас этому каждый день, медленно и торжественно разводя свои мосты. Одним — крепкая стена, другим — бескрайнее небо. И оба выбора по-своему прекрасны и правильны в этом вечном, дождливом и полном тайн городе, где самое важное — помнить, что даже разведенный мост однажды снова сомкнется.