Негатив

Автор: Чак Паланик
Оригинальное название: Negative Reinforcement


Одри — сексуальная преступница. Раб рабскому латино-ритму. Дитя кесарева сечения, семидесятых годов. Озверевшая пантера, запертая в душной, липкой жаре автобуса номер четырнадцать, тот, что идёт через Боннедейл.

И она сидит прямо за тобой. Уже в третий раз за этот месяц. Это не случайность. Она здесь не просто так. Она чует твой страх, как собака.

Это не просто белая девка с убитыми волосами. Это питон, сбрасывающий мёртвую кожу — чёрное, потное спандексовое платье. У неё в наушниках Боб Марли, и она с какой-то нарочитой, грубой нежностью позволяет подолу подниматься всё выше по ногам. Одри идёт по жизни без женских прав, без квот, без дезодоранта. Она кайфует. Она свободна. И у неё — все зубы на месте. Это, кстати, предупреждение.

Ты не оборачиваешься. Просто не хватает духу. Но ты знаешь — она сидит, прислонившись к тёплой стальной стенке, поджав ноги на сиденье. Она не фанатка дневного света. Её нельзя видеть в цвете. Днём — она зернистое, чёрно-белое фото. Сдутая секс-кукла, забытая после съёмок клипа у какой-нибудь группы восьмидесятых. Ночью — четвёртая копия с копии снимка Маргарет Бурк-Уайт, ожившая под евродэнс. Она не доживёт до того, чтобы пожелтеть на старых снимках.

Как во сне, ты уверен, что её зовут Одри, но не знаешь, почему. Может быть просто потому, что имя рифмуется с «трэш». Ты знаешь, что август — её время года. Весной ей нравится весна. Зимой — зима. С любым временем года у неё свои счёты, но она умеет с ним договориться.

Ты молишься, чтобы она вышла, пока автобус ещё в центре. Ты не можешь повернуться, но хочешь увидеть её ещё раз. Сердце треснет, если она поедет с тобой дальше — туда, в предсказуемое болото спальных районов.

У неё британский акцент. Или южный. Она может говорить, держа во рту дым — не выдыхая.

Ты уверен: она убила родителей. Потому что они били её. А может, наоборот — они живы, просто миллиардеры, и она от них отказалась. У неё никого нет, кому надо отчитываться. Никакого ГИА, никакой лицензии косметолога. Никакой кровати с балдахином и плюшевыми мишками.

Одри не худеет. Не бросает курить. Не «собирает жизнь по кускам». Она уже совершенная.
«Я идеальна. Всегда была. Если ты не видишь — значит, проблема у тебя», — сказала бы она.

У неё нет машины. Если бы была — без страховки.
У неё нет карьеры только работа.
Спроси, кто она — не скажет, чем зарабатывает.
Она определяет себя как неопределимую.
Она не учится, не работает над собой, не превращается «в кого-то».
Не станет актрисой.
И ей плевать, что ты — финансовый консультант.

Попробуй рассказать ей про свою сухую кожу — она покажет тебе заражённую рану от того, как пыталась стереть неудавшуюся татуировку кипящим хлоркой полотенцем.

Каждая остановка — шанс, что она выйдет.
Ты ловишь отражение в стекле, но видишь только своё.

И даже если бы вы познакомились — она бы не вышла за тебя.
Может, и согласилась бы на свидание. Для контраста.
Она бы обидела твоих друзей. Её друзья — тебя.
Der Blau Engel. Мотылёк на пламя.
Ты потерял бы контроль.

Мама бы её возненавидела.

Ты бы привёл Одри домой. На ужин.
Она бы курила за столом. Во время еды. Если бы вообще ела.

— Мелмак… — сказала бы она, скривившись, поднимая тарелку, как вампир, что ищет отражение, которого нет.
— Твои старики — идеальны.

Твоя мать натянуто улыбнётся — из последних сил, будто готова принять это за комплимент, лишь бы не рушить видимость приличия. Одри даже не предложит помочь убрать со стола. Она прочтёт твои мысли — легко, как ведьма, заглянувшая в чужую голову.

— Помоги матери, — бросит она. — У вас будет повод обсудить меня на кухне.

— Ты ведь мог бы найти кого-то получше, — скажет мать, пока ты стоишь у мойки, скребёшь тарелки.

— Она правда очень милая, — ответишь ты, и сам услышишь, как фальшиво это звучит.

В гостиной отец будет барахтаться вежливостью, из последних сил поддерживая разговор, пока Одри глядит на него прямо, не мигая, зрачки расширены, взгляд — как нож. Она внезапно рассмеётся — в самый неподходящий момент его рассказа о Корейской войне. Потом наклонится вперёд и покажет ему белесые следы лишая между грудей.

— У меня, знаете, тоже были кисты, — пробормочет отец, ослабевшим голосом, словно сдаваясь.

И только спустя месяцы, после этого ужина, когда родители перестанут тебе звонить, а с работы тебя выкинут, ты наконец поймёшь, во что вляпался. Когда ты подумаешь, что пора уходить, она не станет шантажировать тебя своим самоубийством. Она просто скажет, что убьёт тебя.

От Одри не уходят. Понял?

Когда ты вернёшься из ванной, её уже не будет. Зато в твоей половине матраса до самой рукояти воткнут нож. На следующий день всё, что у тебя было, окажется в мусорном контейнере за домом.

Что-то с глухим ударом врезается в спинку сиденья.
Ты вздрагиваешь. Первая мысль — она снова здесь. Уже режет тебя через поролон.
Ты сидишь прямо, как насекомое, пригвождённое булавкой к витрине. Пять дюймов закалённой стали, и ты — идеальный экспонат энтомологического кошмара.
Глаза закатываются, и все решают, что у тебя проблемы с наркотиками.
Ты ещё часами подёргивался бы на лезвии, прежде чем кто-то понял, что ты мёртв.

Может, автобус просто подпрыгнул на кочке.
А может, в него врезалась машина.

— Эй… — доносится голос сзади. Ещё один толчок.
— Эй! — настойчиво повторяет голос. — Закрой окно.

— Извините, — говоришь ты, задвигая стекло.

— Спасибо, — бурчит она угрюмо. Ты оборачиваешься, чтобы извиниться как следует.

Это тот самый миг — особенный, переломный, как будто реальность вдруг решает поменять правила. Она действительно похожа на Одри. Слишком много косметики, будто старается скрыть следы драки. Глаза — как две грязные пепельницы.

— У меня в этих волосах три бакса геля, а ветер всё портит, — раздражённо бросает она.

Она поднимает руки, поправляя причёску, и ты замечаешь подмышками густую, вечернюю щетину. Ты замираешь, не дыша, ждёшь, когда чёрное спандексовое платье соскользнёт с её груди и медленно сползёт к талии.

— Одри?

— А? — глаза её закатываются, будто она смотрит прямо сквозь себя, в потолок.
Трёт волосы, похожая на зомби в женском теле. Белёсая полоса дезодоранта отчётливо видна на тёмной коже.

— Тебя ведь зовут Одри?

— Нет, — улыбается она, показывая кривые, желтоватые зубы, словно старые костяшки домино.
— Меня зовут Шила.

— Извини, — говоришь ты, отворачиваясь. — На секунду показалось, что мы знакомы.




Примечания переводчика:

1. “Audrey” / “tawdry”

Как во сне, ты уверен, что её зовут Одри — но не знаешь, почему. Может быть просто потому, что имя Audrey звучит почти как tawdry — дешёвый, вульгарный, пошлый.

В оригинале имя Audrey звучит почти как tawdry (читается почти одинаково). Это создаёт игру слов: героиня вроде бы «Одри» — нежная, утончённая, но по звучанию уже «трэш», «пошлость». В русском языке эта ассоциация теряется, поэтому важно пояснить: автор сознательно выбрал имя, которое само по себе уже разрушает образ «хорошей девочки».


2. “Der Blau Engel”

Der Blau Engel. Мотылёк на пламя.

Der Blaue Engel — немецкое название фильма «Голубой ангел» (1930), где Марлен Дитрих играет роковую женщину, губящую мужчину. У Паланика это не просто культурная ссылка — это ярлык, символ «фатальной женщины», перед которой мужчина теряет контроль.


3. “Melmac”

«Мелмак…» — сказала бы она….

Melmac — торговая марка пластиковых столовых сервизов, популярных в 1950–60-х годах в США. Символ послевоенного «идеального американского дома»: удобство, гигиена, искусственность. В устах Одри слово звучит саркастично — как насмешка над твоими «идеальными родителями» и их фальшивым уютом.


4. “Bob Marley reggae”

У неё в наушниках Боб Марли...

Музыка Боба Марли в тексте не про Ямайку или протест, а скорее про «отрыв», ощущение лёгкой деградации под красивый ритм. У Паланика это маркер социального низа, утешительного самообмана — музыка, которая звучит в жизни людей, потерявших ритм.


5. “C-section child of the seventies”

Дитя кесарева сечения, семидесятых годов.

Фраза «C-section child» у Паланика — не просто биологическая деталь. Это образ «искусственного рождения», поколения, появившегося без боли, без усилия, без связи с матерью. Люди, вытащенные на свет хирургическим способом, «механически» — как поколение, лишённое контакта с жизнью.


6. “Financial counselor”

И ей плевать, что ты — финансовый консультант.

В американской культуре financial counselor — почти клише: скучный, консервативный «офисный человек», воплощение буржуазного благополучия. В контрасте с Одри это подчёркивает социальный и моральный разрыв между героем и героиней.

7. “Ringworm scars”

Потом наклонится вперёд и покажет ему белесые следы лишая между грудей.

Ringworm — грибковая инфекция кожи, часто ассоциируется с бедностью, запущенностью, тюрьмами и притонами.

8. “Five o’clock shadow”

Ты замечаешь подмышками густую, вечернюю щетину.

Five o’clock shadow — американское выражение, означающее лёгкую щетину, появляющуюся к вечеру, около пяти часов. В тексте используется иронично, применительно к женщине: автор намеренно смещает гендерный код, делая героиню ещё более «грязной», живой и опасной.

9. “Tempered steel switchblade”

Ты сидишь прямо, как насекомое, пригвождённое булавкой… Пять дюймов закалённой стали…

Switchblade — складной нож с выкидным лезвием. В американской массовой культуре — символ уличного насилия, подростковой агрессии и внутреннего страха.

10. “Three bucks worth of gel”

У меня в этих волосах три бакса геля, а ветер всё портит.

Three bucks worth — типичный паланиковский штрих бытового комизма: точная, почти бухгалтерская цифра, указывающая на маниакальную важность мелочей в мире, где нет больших смыслов. Это деталь, которая делает персонажей одновременно смешными и страшно живыми.


Перевод выполнил Александр Комисаровский