Там, гл. 4

       В шестьдесят пятом году прошлого века, через каких-то сто лет после отмены крепостного права я с небольшой компанией однокурсников попал на концерт оркестра Иосифа Вайнштейна. Относительно небольшой зал питерского Театра эстрады был заполнен едва на треть (джаз в то время считался заповедником интеллектуалов), и мы, вызывающе молодые и дерзкие, устроились, как и положено ниспровергателям, на задворках. Честно говоря, выверенный до занудства репертуар не впечатлял. Еще бы, это тебе не Дюк Эллингтон с его «Сядь в поезд А», оркестр которого мне удалось слушать вживую в 1971 году. Так и скучал, пока не объявили малый состав с Геннадием Гольштейном, и он с рассудочной, напористой холодностью заиграл кул-джаз. Слаженность, ясный, свободный звук, достойная техника квартета сразу же захватили меня, и я сходу въехал в ход бибоповых фиоритур. Поделенные на такты и квадраты, они через басовые рифы несли меня подобно быстрой реке от переката к перекату. Вот саксофон сходу уперся в запруду, и подбадриваемый роялем контрабас попробовал в одиночку нащупать обмелевшее русло, которое бесцеремонный ударник после него завалил звенящими, грохочущими булыжниками. Рояль-собиратель свел распавшуюся на протоки реку в одну тему, и снова половодье несущихся к финалу звуков. И когда квартет, следуя приемам того времени, внезапно оборвал бег, я в наступившей тишине громко захлопал. Чопорные люди спереди испуганно оглянулись, сидящий рядом друг заехал мне локтем в бок, и только сам Гольштейн удовлетворенно улыбнулся, кивнул и отступил на шаг. Это я к тому, что музыке, как и жизни можно внимать, но не понимать.
       Между прочим, на своем веку я несколько раз находился на волосок от гибели – и это только случаи, исход которых осенен высшим чудом (случаев, в которых уберечь по силам нашему ангелу-хранителю у каждого из нас гораздо больше), но самый сильный страх связался у меня с музыкой, и вот как это было.
       На старших курсах института я подрабатывал в одном почтенном учебном заведении в качестве тапера (как говорится, тапер играет – девочки танцуют). И вот по доброй старой традиции там устроили проводы старого и встречу Нового года. Чем не фильм «Карнавальная ночь»! Я с моим трио сопроводил моих девочек от приветственных аплодисментов до щедрых оваций и в предвкушении предстоящего веселья расслабился. Не тут–то было. Ко мне с потным лицом и вытаращенными глазами подбежал распорядитель бала и сообщил, что заказанный джаз-оркестр быть не может и он умоляет меня и мое трио спасти его от скандального фиаско. Разумеется, за деньги. Я открыл было рот, чтобы отказаться, но он со словами «Сереженька, милый, выручай!» кинулся мне на грудь и, казалось, вот-вот расплачется. И я, дурак, согласился. В подмогу нам нашелся трубач, и вот где-то полпервого ночи мы, что называется, взошли на эшафот…
       Ранее мне доводилось играть на танцах. Летние каникулы, город моей юности, городской сад, классическая эстрада-раковина, два отделения, в перерыве - портвейн, по окончанию – ночные посиделки с покладистыми поклонницами. Но там совсем другой коленкор: духовые, электрогитара, громкий, усиленный звук, пошлый, по сути, репертуар и молчаливый уговор: что бы тапер ни играл, девочки безропотно танцуют. Здесь же с одной стороны разборчивая, взыскующая оглушительного звука публика навеселе, с другой - сиротливый микрофон и черный, с его стонущим скарбом короб рояля. Отступать было поздно, и я ударил по клавишам. Умеренно темперированный блюз для затравки. Не успел я сыграть несколько тактов, как со стороны кулис раздалось страдальческое: «Громче, громче, плохо слышно!» И тут меня обуял страх – не животный, а сугубо человеческий, причем в его нещадном, рафинированном виде - страх позора. Уверяю тебя: нет ничего на свете страшнее этого страха. Если помнишь, я в наших разговорах несколько раз упоминал «Красную книгу» Карла Юнга, но ты пропустил мои упоминания мимо ушей. И правильно сделал: эта книга не твоего нынешнего ума дело. Если все же ты когда-нибудь возьмешь ее в руки, отнесись к ней с курьезным почтением. В ней опыт, который Юнг проделывал для познания самого себя (если разговоры с самим собой считать опытом, а не шизофренией). Погружаясь, как он полагал, в глубины своего бессознательного, он обнаруживал там среди прочего вещи темные и постыдные, совершая тем самым нелестные для себя открытия. ПризнАюсь, я не ангел: меня обижали, я обижал, и есть на моей совести поступки, за которые мне стыдно до сих пор. Но я и не падший ангел и принимаю себя таким, каков есть со всеми моими светлыми и темными, сознательными и бессознательными сторонами. Так вот, я полагаю, что Юнг не достиг дна бездны, иначе бы он обнаружил там тот самый страх, который меня обуял. Обливаясь потом, я колотил по клавишам, не смея взглянуть в зал, откуда в паузах доносилось лишь шарканье подошв. Ни аплодисментов, ни свиста, ни возгласов – одно молчаливое фи. Или я на время оглох?
       Постепенно страх сменился отчаянной, куражливой храбростью, девизом у которой «помирать, так с музыкой». И тогда я заиграл «Сядь в поезд А» Эллингтона. Через замысловатое вступление добрался до аккордов, которыми в ту пору открывался «Час джаза» Уиллиса Кановера на «Голосе Америки», и тут в зале кто-то коротко и одобрительно свистнул. Его поддержали, и нас понесло. По окончанию нас наградили снисходительными аплодисментами. Стало легче. Мы отыграли без перерыва полтора часа и завершили наше выступалово разухабистой «Цыганочкой». Рояль стонал, труба рыдала, басист с ударником впали в раж, а мне уже было по барабану: я больше ничего не боялся. За кулисами нас встретил и обнял растроганный работодатель. За полтора часа работы каждый получил по пятьдесят рублей, что в то время равнялось полумесячной зарплате захудалого инженера. Пряча деньги в карман, я вспомнил ранее прочитанное у Стендаля: «Удовольствие ходить весь год важно задрав голову, стоит того, чтобы помучится каких-нибудь четверть часа». Вот так я и узнал, кто живет у меня внутри. Именно кто, а не что, потому что чудище это «обло, озорно, огромно, стозевно и лайя».
       Ты знаешь мою философию: мы скроены по образу и подобию нашей Вселенной, и наш внутренний Космос подобен Космосу внешнему, а вместе они – части целого. Возьми для примера женскую яйцеклетку – чем не сингулярность? А момент оплодотворения? Разве он не подобен Большому взрыву? А далее инфляционный период. У Вселенной он длится до первых звезд, у ребенка - до первых проблесков сознания. И вот уже пошла разрастаться новая Вселенная со своими галактиками, туманностями и черными дырами, чтобы когда-нибудь погибнуть и возродиться вновь. И это только единичные примеры – на самом деле примеров подобия бесчисленное множество. Кстати, о сингулярности. В космологическом смысле под ней понимается некое состояние вещества бесконечной плотности и температуры. Физики считают, что теоретически такое состояние невозможно. Тем не менее, случилось: имел место Большой взрыв, в результате которого образовалась наша Вселенная. Другое дело, что современная физика не способна объяснить, что было до Большого взрыва. А между тем, нечто подобное, а именно: локальные взрывы сверхновых в результате коллапсирующих внутрь себя звезд для Вселенной явление заурядное. Но что бы физики об этом ни думали, для меня очевидно, что в точке сингулярности имел место переход количества энергии в материальное качество, и материалом для этого послужила предыдущая Вселенная. То есть, налицо пульсирующая природа Вселенной. Да, проблему Творца это не снимает, а лишь откладывает. Как бы то ни было, для меня сингулярность не ограничивается фактом возрождения Вселенной - она видится мне универсальным процессом формирования условий для перехода количества в качество, где сам переход осуществляется скачком. Результатом этого процесса может быть и умственное озарение, и революция, и война, и любовь, и смерть, и много еще чего.
       Итак, признавая наличие у человеческого сознания бессознательной части, мы на основании принципа подобия можем предположить, что в Космосе существует неведомая и таинственная его часть, которая влияет на видимую Вселенную и в которой сокрыты секреты и самой Вселенной, и Разума. Из этого следуют два вывода: первый – погружаясь в глубины себя, мы погружаемся в глубины Вселенной и наоборот, и второй – нам никогда не достичь дна ни ее, ни Разума по причине их бесконечности.
       Мы включены в информационный космический обмен, и может показаться, что мы уникальны, как уникален единственный муравейник в лесу. Но это не так. Здравый смысл подсказывает, что разум для Космоса – явление обычное, и то, что мы с ним еще не встретились, ни о чем не говорит. Подобно земной иерархии видов живых существ должна существовать космическая иерархия видов Разума. Есть низшие виды, есть высшие, и мы, безусловно, не относимся ни к тем, ни к другим. Чтобы хоть что-то из себя представлять, мы должны, говоря словами все того же малоизвестного писателя из нынешних, «оправдать свое существование, для чего нам нужно не только осознать себя и Космос, но и стать его равноправным партнером, то есть, научиться зажигать и гасить звезды». Сам видишь, как мы далеки от этого. Тем не менее мы знаем, что Космос созидателен и разрушителен одновременно. Он ни добр, ни зол, и все-таки предпосылки добра и зла находятся именно там. Это противоречие свойственно и человеку: люди поделены на злых и добрых, на творцов и разрушителей. Казалось бы, разум создан, чтобы примирять противоположности, но он их только усугубляет. Это даже хорошо, что человек ограничен в своем знании и предвидении. От этого каждодневная обыденность рождает в голове отдельного человека иллюзию нерушимости и стабильности. Кстати, будущий чистый разум не нуждается в чувствах, так что пока большинство людей живет ради эмоций, даже не понимая этого. Таково наше нынешнее состояние.
       Наша жизнь до неприличия коротка. Даже для тех, кто живет целый век. Смерть – это на наш взгляд великая несправедливость. С другой стороны, конечность человеческой жизни и бессмертие человечества – это компромисс, ибо Разум для чего-то должен существовать. И если мы чего-то не знаем, это не значит, что оно не существует. Говоря словами Шекспира «есть много, друг Гораций…» и так далее.
       Надеюсь, память Вселенной хранит воспоминания о наших жизнях.