Когда закончится война. Глава 4

Настоятельно рекомендую читать книгу с самого начала по ссылке http://proza.ru/2025/11/13/122

    Док.

    Тишина после взрыва была оглушительной. Она давила на уши тяжелее, чем грохот боя. Мы бежали, спотыкаясь о невидимые в темноте камни, и я чувствовал, как что-то во мне окончательно и бесповоротно сломалось. Капитан Белов, учёный, атаман «оболонских»… Он был последним воплощением порядка в этом хаосе. И он взорвал себя, чтобы мы могли бежать. Система, которой я слепо верил, не просто дала сбой — она уничтожила одного из лучших своих слуг. Я бежал, и в ушах стоял не грохот взрыва, а тихий, разборчивый голос: «Властям виднее… Государству нужна победа…». Ложь! Всё это одна сплошная ложь. Нам осталось только выжить. Забыть о цивилизации, отдаться во власть инстинктов.
    Я бежал, судорожно прижимая к груди свою фетровую шляпу — последний символ цивилизации. Очки сползли на кончик носа, и я едва не разбил их, врезавшись в низкий свод тоннеля.
    — Чёрт! — вырвалось у меня.
    Я вспомнил морские учения, жуткий шторм в Чёрном море в девяносто первом, когда нас, молодых моряков, швыряло по палубе, как мешки с навозом. Кого-то смыло за борт. Я даже не могу вспомнить сейчас его имя. Но там, на флоте, был порядок. Там был устав.
    — Док, ты там? — донёсся из темноты голос Левого. Он, как ни странно, казался самым спокойным. Луч его фонарика скользил по покрытым мхом стенам тоннеля.
    — Пока жив, Артём Андреевич, — откликнулся я, поправляя очки. — Как говорится, за державу обидно.
    Я замолчал, осознав весь идиотизм этой фразы. Какая уж тут, к чёрту, держава?
Впереди, цепляясь за стену, брела Анфиса. Ванька шёл за ней, как тень, его обычно бледное лицо сейчас было землистым.
    — Иван, — окликнул я его, — держись, дружище. Жизнь, как зебpa, — полоса белая, полоса чёрная…
    Ванька обернулся, и в его глазах я увидел такую пустоту, что мне стало не по себе.
    — Док, — прошипел он, — заткнись! По-хорошему прошу! Андрюхи нет. Капитана нет. Понимаешь? Нету. Всё.
    Мы выбрались из узкого тоннеля, включили фонарики. Затем спускались вниз по странно знакомой мне лестнице, пока не вывалились на какую-то громадную пустую платформу. «Героев Днепра». В тусклом свете фонариков название читалось на стене, заляпанной грязью. Вонь стояла такая, что хоть топор вешай. Вода, ржавчина и что-то протухшее. Я сел на останки турникета, пытаясь отдышаться. Сердце колотилось, выскакивая из груди.
    — Тяжело, — пробормотал я, — тяжелее, чем во время того наводнения. Когда дамбу рвануло… Вода поднялась за сутки на шесть метров. Мы на «скорых» тогда работали без сна и отдыха.
    Я говорил больше для себя, пытаясь вернуться в то время, когда мир ещё подчинялся законам, а не хаосу. Артём провёл лучом фонарика по стене и справа от надписи «Героев Днепра» высветил фразу «Пам’ятай завжди чужинець: тут господар – українець». Над надписью мне удалось разглядеть изображение улыбающегося гражданина Израиля, который был украинским олигархом. Казалось, только вчера он был в этой стране едва ли не богом. Как быстро летит время!
    Тарас, сумасшедший сепаратист, стоял, прислонившись к колонне, и смотрел на нас своими выцветшими, как старые монеты, глазами.
    — В ЦУР, — шептал он, — нам всем нужно в ЦУР. Там порядок. Там свет.
    — Порядок? — я не выдержал и горько рассмеялся. — Там, старик, нас повесят. А тебя по вашим так называемым «законам» за сотрудничество с ТЦК что? Четвертуют? На кол посадят?
    Тарас замахал руками, замотал головой.
    — Не боись, Степан Степаныч, никого не повесят. Я всё улажу. Я слово замолвлю. У меня там связи. Да и Анфиса с нами. Не абы кто, а дочь патриарха Андрея! Анфиса Андреевна, солнышко, вы же замолвите словцо перед батюшкой вашим?
Ванька, который метался по платформе, как раненый зверь, резко обернулся.
    — Заткнитесь все! — его голос сорвался на крик. — «Оболонских» больше нет. Андрюха мёртв! Белый Тигр мёртв! Нас никто не спасёт, никто не прикроет. На поверхности за нами ведут охоту дроны и лучшие люди Гидры. Да сдохнет он от диареи! Нет нам пути на свет! До поляков не добраться живыми. Мы все сдохнем, как собаки сутулые в казематах крашенных!
    Я смотрел на Ваньку, понимая, что он прав. Всё рухнуло. Все мои принципы, вся вера в президента, в справедливость и в безукоризненность власти стали прахом. Остался только инстинкт самосохранения. Я снял очки, чтобы протереть их краем грязного халата, и мои руки задрожали.
    — Тихо! — вдруг заговорил Левый, привлекая к себе внимание. — Да не светите в глаза!
    Я отвёл луч фонарика от гиганта, прислушался, ничего не понимая.
    — На поверхность нам нельзя, — спокойным низким голосом произнёс Артём. — Это верно. Но, дорогие мои товарищи, мы можем пройти низом.
    — То есть как это «низом»? — спросил я.
    — По тоннелю метро, если он не затоплен, — ответил Левый. — Я книжку такую читал, там люди после ядерного удара по Москве в метро несколько лет жили. Зрение к темноте привыкло, патроны от «калаша» использовали вместо валюты. Но жили…
    — Так и у нас, говорят, живут, — буркнул Ванька. — Каннибалы.
    — Сказки — это всё, Иван! — отрезал Левый. — Страшилки на ночь! Детишкам, чтобы не баловались… Если я ничего не забыл, нам не больше пяти километров нужно пройти по тоннелю на юг, до «Петровки», а там уже и ЦУР.
    — Артём, станция «Петровка» теперь называется «Почайна», это, во-первых. А во-вторых: нас в этой проклятой Республике повесят, как котят бездомных на фонарях, и поэтому я туда не пойду.
    — Не повесят вас, Степан Степанович! — Анфиса подошла ко мне и положила руку на плечо. — Я папу попрошу, он за вас заступиться. У нас гетман каждое воскресенье обедает. Вы желанным гостем будете в Республике.
    — Вы ещё будете благодарны мне, когда познаете истинное гостеприимство ЦУР, — вставил Тарас. — Ледяная горилка в запотевшей стопочке, горячие вареники в жареном лучке обваленные, борщец дымящийся со сметанкой свежей.
    Я почувствовал, как в желудке забурчало, а изо рта потекли слюни.
    — И музыка весь день играет, — протянул Тарас.
    — А шо играет? — спросил я.
    — Верка Сердючка. «Хорошо! Всё будет хорошо! Хорошо! Я это знаю!», — вместо Тараса ответил почему-то Ванька.
    Лучи фонариков замерли на Упыре. Он поднёс указательный палец к губам. Я прислушался. И действительно услышал, как из глубины тоннеля метро доносится почти забытая песня золотого века свободной Украины…

    Левый.

    Тишина на платформе «Героев Днепра» стала звенящей, прерываемой лишь хлюпаньем воды и нашим тяжёлым дыханием. И вдруг... сквозь гул воздуха в вентиляционных шахтах и шелест крыс мой слух уловил знакомые, до боли абсурдные звуки, которые первым расслышал Ванька.
«Хорошо. Все будет хорошо. Хорошо. Я это знаю...»
    Голос Верки Сердючки, искажённый эхом тоннеля, казался голосом из другого измерения. Я резко поднял голову.
    — Слышите? — сказал я, перекрывая Ванькино ворчание. — Там есть люди. Музыка, значит, есть электричество, генераторы. «Подольские» с их техно-паранойей тут ни при чём. Там кто-то другой. Звучит Сердючка, значит, слушают её патриоты. Мы скажем, что из… Из армии, что у нас сверхсекретное задание. Патриоты нам помогут. Проведут по тоннелю до ЦУР.
    — Бред, — прохрипел Ванька, не отрывая взгляда от тёмного провала тоннеля. — Это они. Каннибалы! Музыкой заманивают жертв на ужин. Охмурят, опоят, зачаруют и – в суп!
    — Сказки, — отрезал я, хотя в голосе прозвучала неуверенность, которую я сам же и ненавидел. — Страшилки для побитых первоклассниц. Реальность всегда определяется материальными условиями, а не мифами.
    Тарас и Анфиса оживились. В глазах девушки вспыхнула надежда.
    — Артём, правда? Они нас проводят? Мы сможем дойти до отца?
    — Это промысел Божий! — прошептал старик Тарас, крестясь. — Музыка в таком месте...
    Док, до этого слушая, как журчит в животе, вдруг встрепенулся.
    — А ведь в ЦУР, Тарас говорит, и борщ настоящий варят, и горилку... — он сглотнул слюну. — И вареники с картошкой... Я голоден, как волк. А разве может быть плохим, непорядочным человек, который слушает Верку Сердючку? Пускай даже и в тоннеле метро. Я иду с вами!
    Все посмотрели на Ваньку. Он молчал, его лицо было каменной маской. Что творилось в его голове? Никто не знал. Он лишь мрачно пожал плечами, что можно было расценить как молчаливое согласие.
    Мы спрыгнули с платформы на рельсы, пошли в тоннель навстречу музыке. Фонарики выхватывали из мрака отвратительные детали: жирные, с лоснящейся шкурой крысы, шипящие змеи, свернувшиеся в лужах. Одна из них, крупная, гадюка, метнулась под ноги Анфисе. Ванька среагировал мгновенно — короткий, оглушительный выстрел «Сайги» разорвал тишину тоннеля. Грохот был таким, что я на мгновение оглох.
    Музыка впереди резко оборвалась.
    Воцарилась мёртвая тишина, и теперь в ней отчётливо послышался шорох — множества ног, бегущих по бетону. Я направил луч фонаря вперёд... и свет выхватил из тьмы кошмар.
    Полуголые, грязные тела. Длинные, спутанные волосы. И глаза... Белые, мутные, слепые глаза, отражавшие свет, как у ночных животных. Руки с длинными, скрюченными ногтями, похожими на когти.
    Анфиса вскрикнула и отшатнулась. Ванька рывком встал перед ней, подняв «Сайгу».
    И тут из толпы отделился один и медленно вышел вперёд. Мужчина лет пятидесяти пяти, седой, с обветренным лицом, но в отличие от остальных — смотрящий прямо, хоть и невидящими глазами. Он был одет чуть лучше других — в рваную, но сохранившую вид военную форму без знаков различия.
    — Не бойтесь, — его голос был низким и усталым, но говорил он на чистом русском. — Будьте нашими гостями, путники. У нас сегодня свадьба. Просим пройти к столу.
    Я почувствовал, как по спине пробежал холодок.
    — Благодарим за приглашение, — сказал я, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Но мы спешим. Нам просто нужно пройти пару станций под землёй.
    — У нас такой обычай, — мягко, но настойчиво парировал вожак. — Путники — почётные гости на свадьбе. Отдохнёте, перекусите, выпьете за молодых... и с миром пойдёте дальше. Нехорошо отказываться.
    Я отошёл к своим.
    — Что думаете?
    — Ни за что! — тут же выдохнула Анфиса.
    — Я останусь с ней, — мрачно буркнул Ванька, не опуская «Сайги».
    И я не сразу понял о ком он: о карабине или о моей сестре.
    — Но они же предлагают помощь! — возразил Тарас. — И еду! Я не ел нормально два дня! В желудке Майдан вот-вот начнётся.
    — И я не ел, — поддержал его Док. — А вдруг и правда горилка будет? Свадьба, как-никак! Слушай, что я в тебя такой влюблённый?
    Я терялся в этих присказках и побасенках Степана Степановича. Где он их нахватался? Непонятно! Но порою он эти фразочки применял явно к месту. Что тут скажешь? Опыт!
    Голосованием — три против двух — решили принять приглашение. Ванька лишь язвительно усмехнулся:
    — Ну, приятного аппетита, коммунист. Надеюсь, тебе понравится главное блюдо.
    Мы двинулись за вожаком, который представился нам Миколой. Пока мы шли, он рассказывал свою историю.
    — Дезертир я. Сбежал с фронта в тридцать третьем. Искал в метро убежище от людоловов. А нашёл... их. — Он кивнул на своих слепых соплеменников. — Детей. В феврале двадцать второго их вывезли русские из-под обстрелов — в «Артек», кажется. Кормили, поили, одевали, обучали. А потом... потом жена американского президента уговорила всех вернуть детей в Киев. Гуманитарная акция. — Он горько усмехнулся. — Когда они вернулись, многим уже стукнуло восемнадцать. Родители их к тому времени уже давно были в Европе. А детям выезд запретили — «must protect the homeland». Им прятаться пришлось от ТЦК. Спустились в метро. Болели, умирали... Пока я не пришёл. Научил их выживать. Здесь, внизу, — он провёл рукой по влажной стене, — как на фронте. Только стрелять не нужно. Ничего не взрывается. Так и живём. Со своими обычаями. Традициями.
    Его рассказ повис в воздухе, страшный и нелепый. Продукт системы, доведённый до абсурда.
    — А вот и «Минская», — Микола указал вперёд. — Добро пожаловать на свадьбу.
    Мы вышли на платформу. И я увидел «стол».
    Это было не то, что я ожидал.

    Упырь.

    Мы вышли на платформу "Минской", и меня чуть не вывернуло наизнанку. Не от вони — с ней я давно сроднился, — а от этой картинки. Костры горят, мясо на вертелах жарят, дым коромыслом. И запах... запах на самом деле был чертовски аппетитным.
    Микола, наш слепой проводник, развёл руками и показал на кучку этих слепых уродов.
    — У нас сегодня великая радость! Пять бракосочетаний!
    Я оглядел "молодожёнов". Черти бы их побрал, я с первого взгляда не смог понять, кто из них мужик, а кто баба. Со второго и с третьего, впрочем, тоже. Все в лохмотьях, все давно не мытые, волосы длинные, лица стёртые. Без половых признаков. Как черви.
    Микола что-то прокричал на своём птичьем языке, и все эти слепые твари захлопали в ладоши, заурчали. Полезли к нам, обнюхивать, как собаки. Я отшатнулся, но Анфиса вжалась в меня спиной, дрожа вся. Пришлось терпеть.
    Церемония была короткой. Микола что-то пробормотал, а закончил громко:
    — Плодитесь и размножайтесь!
    И тут начался ад. Эти парочки, не стесняясь, повалились прямо на пол и давай друг на дружке скакать. А вокруг остальные дикари скандируют, топают ногами: "Да-вай! Да-вай! Да-вай!"
    Я не выдержал — расхохотался. До слёз, до боли в животе. Тарас, старый пердун, смачно наблюдал, причмокивая. Док качал головой, бормоча что-то про "моральный облик и русского туриста". Анфиса закрыла лицо руками и шептала молитвы. А Левый... Левый сидел с каменным лицом, но я видел, как у него дрожат руки. Контролирует себя, падла, из последних сил, но держит чёртов poker face.
    Когда этот цирк закончился, Микола пригласил всех к "столу" — груде ящиков, на которых разложили мясо и стояли жестяные кружки с какой-то мутной жижей.
    Тарас и Док набросились на еду как последние голодающие.
    — Вкусно! — чавкал Тарас.
    — Настоящее мясо! — вторил ему Док, с жадностью откусывая. — Свинина свежая. Гриль!
    Дожевав мясо, Док взял кружку, понюхал, сделал глоток.
    — Я выпью, — заявил он. — Подождите минут десять. Если не умру — можете пить смело.
    Он выпил, крякнул и протянул кружку обратно:
    — Здорово! Ещё!
    Анфиса сидела бледная, как полотно. Её тошнило, она отворачивалась.
    Я ничего не ел и не пил. Просто сидел рядом с ней, положив "Сайгу" на колени. Левый делал вид, что пьёт, но я видел — он только губы мочит.
    А потом я присмотрелся к тому, что они едят. Кости какие-то мелкие... и на одной из них болтался кусок кожи с синей татуировкой. Я её узнал. Такую носил один парень из "оболонских", Штырь, который пропал на прошлой неделе.
    Я медленно повернулся к Миколе.
    — А это что за мясо-то, дружище? — спросил я тихо.
    Он улыбнулся своей слепой улыбкой.
    — Поросятина свежая, хлопчик, — просто сказал он. — Сверху посылочка недавно пришла.
    Я этому фраеру почему-то не поверил.

    Анфиса.

    Тошнота подкатывала к горлу с новой силой. Этот сладковато-прогорклый запах жареного мяса, хриплое улюлюканье дикарей, чавканье Тараса и Дока… Всё это сливалось в один сплошной кошмар. Я схватила брата за руку.
    — Артём, умоляю, уйдём отсюда. Сейчас же. Мне плохо. Я не могу больше здесь находиться.
    Артём, бледный и напряжённый, кивнул. Он повернулся к вождю, который сидел с блаженной улыбкой, словно наблюдая за идиллией.
    — Мы благодарим за гостеприимство, Николай Батькович, но нам пора, — сказал брат, стараясь говорить твёрдо.
    Ванька, до этого молча сидевший рядом со мной, мрачно поднялся, его рука лежала на прикладе «Сайги».
    — Да, пора. Пока все целы.
    Мерзкий вождь медленно повернул к нам своё невидящее лицо. Его улыбка не дрогнула.
    — Как жаль, что вы так спешите. Но у нас такой обычай — провожать гостей игрой. На удачу. Называется «Жребий». Одна быстрая игра — и вы свободны.
    Едва прозвучало слово «жребий», с Доком случилась истерика. Он, уже изрядно захмелевший, затрясся, закатил глаза и с грохотом рухнул на пол, бормоча что-то бессвязное: «Замуровали… демоны… замуровали!..»
    Никто не успел к нему подбежать. Вождь тем временем достал из-под плаща грязный холщовый мешочек и тряхнул им. Послышался сухой стук костей.
    — Все гости нашей общины тянут по одной косточке, — объявил он, и в его голосе впервые прозвучала неумолимая сталь. — Кто вытащит короткую — тот Избранный. На удачу всем нам, — он плотоядно облизнулся и подмигнул мне.
    Моё сердце заколотилось с такой силой, что я едва дышала. Я видела, как Ванька и Артём обменялись одним-единственным взглядом — взглядом обречённых волков, попавших в капкан. Но деваться было некуда. Нас плотным кольцом окружили молчаливые, слепые фигуры.
    Первым тянул Ванька. Его кость была длинной. Потом Артём — тоже длинная. Пришедший в себя Док, рыдая, вытащил длинную. Тарас, дрожа от страха, — снова длинную.
    Моя очередь. Я протянула дрожащую руку. Холодная, обточенная кость… Я вытащила её и разжала пальцы.
    Она была короткой. Самой короткой. Вождь не был полностью слепым. В пляшущем свете костров он точно разглядел, какая именно кость досталась мне. Вождь хрипло выкрикнул непонятное мне слово.
    И в ту же секунду громкий, ликующий рёв оглушил меня. Слепые дикари подняли руки, завывая от восторга.
    Вождь поднялся. Его лицо сияло.
    — Гости свободны! — провозгласил он. — Можете идти. Но девушка… — он повернул ко мне своё невидящее лицо, и его улыбка стала жуткой, хищной, — девушка остаётся с нами. Она Избранная! Так решила судьба. Так решил жребий. Фатум!
    Время остановилось. Я онемела, не в силах издать ни звука, глядя на эту короткую костяную палочку в своей ладони.
    Первым взорвался Ванька. Он рывком вскинул «Сайгу», его лицо исказила чистейшая ярость.
    — НИКТО НИЧЕГО НЕ РЕШИЛ! Тут решает человек с ружьём, вашу мать! А ружьё у меня! Она не останется! Ты понял меня, слепой ублюдок?!
    Артём бросился ко мне, заслоняя собой, его голос сорвался на крик:
    — Это безумие! Мы не отдадим сестру!
    Док, сидя на полу, смотрел на меня, и в его глазах был уже не страх, а бесконечная, всепоглощающая жалость. Он протрезвел внезапно и всё понял.
А Тарас… Тарас попробовал сделать шаг ближе ко мне, но дикари уже крепко его держали.
    Я стояла, прижав к груди ту самую короткую кость, и смотрела на брата, на Ваньку, готовых ради меня на смерть. Дикари подобно цунами стали надвигаться на нас. Им были нужны не мой брат, ни наши спутники. Им была нужна я, Анфиса Ершова, дочь патриарха Андрея.
    Я тихо, почти беззвучно, прошептала:
    — Нет… Господи, нет… Спаси и сохрани!
    И тут прогремел выстрел.

    Упырь.

    Тьма была не просто отсутствием света. Это была густая, бархатная плоть, в которой мы барахтались, как черви в глине. Воздух — спёртый, пропитанный потом, кровью и дымом от последних патронов. «Сайга» моя оттянула плечо, ставшая вдруг неподъёмной железкой. Огонь я вёл, не целясь, швырял свинец в кромешную, воющую тьму, где копошились они. Глаза Миколы, эти два белесых пятна, до сих пор стояли передо мной.
    Левый, тот ишачил молча, по-рабочему. Слышал только хрип его, да глухое чавканье приклада «Вепря» о кость и мясо. Прикрывал сестру. Идеалист, блин. Одно слово.
    А в голове — обрывки, как клочья мяса на гвоздях, что я увидел у входа в тоннель.
    И они. Лезут. Не люди уже — шевелящаяся стена грязных тел, глазёнки горят, как у пауков. Я палил из «Сайги», разряжая магазин в эту массу. Разрыв — и они откатываются, оставляя на бетоне размазанных соплеменников. Но тишины нет. Только этот вой. Многоголосый, нутряной. Как будто сама земля орёт.
    — Пригнись! — сиплю я, и сам не понимаю, откуда сил хватило — швыряю Анфису вбок, под откос.
    Она аж взвизгнула. А над её головой, с того свиста, что был секунду назад, в стену втыкается здоровенный заточный шип, от бедренной кости, не иначе. Отскакивает, звякнув.
    Микола, ихний то ли жрец, то ли вождь, с каменным лицом, — сорвался. Орёт нам вслед, голос срывается в фальцет:
    — Вернётесь! Плоть ваша станет частью нашего рода! Сольётся! Мы будем помнить ваш страх на вкус!
    Бред, конечно. Но по спине побежали мурашки.
    Прорвались. Каким-то чудом. Откатились в этот южный тоннель, за горловину. Слышим, как там, на Минской, вой сменяется каким-то ликованием. Значит, с Доком и Тарасом всё ясно. Пропали.
    И тишина наша теперь оглушает хуже любого боя. Только наше хриплое дыхание. И один-единственный фонарик, что у Левого, мигает предательски, выхватывая то рельс ржавый, то лицо Анфисы — белое, потерянное.
    Один фонарь. И сзади — тьма, в которой они сейчас жуют плоть нашего побратима. Нашу память. Наш род, блин.
    Тьма ждет. И она терпелива. Но мы не доставим тьме удовольствия. Мы побарахтаемся. Надо валить!

    Левый.

    Тьма облепила нас, как мокрая тряпка. Дышим — как паровозы, пар клубится в луче фонаря, что дрожал в моей руке. Анфиса прижалась ко мне, мелко трясется. Ванька, тот прислонился к стене, слушает. Лицо в тенях — каменное.
    Тишина — та ещё. Не мёртвая, а живая, гудящая шёпотом. Слышишь? Не слышишь, а чувствуешь. Сотни глаз сзади, из той тьмы, где остались свои. Где Микола со своей паствой. И скрежет какой-то. Металл по металлу. Далекий.
    — Левый, не время стоять! Валим! — Ванька отталкивается от стены. Голос хриплый, без права на возражение. — Сейчас. Пока свет есть. Иначе все тут сдохнем. Стариков не спасти.
    Словно прикладом по затылку ударил. «Стариков». Док. Седой, эта его фирменная шляпа, усталый взгляд умных глаз сквозь вечно грязные стёкла очков. Тот, кто нас вытаскивал раненых, истекающих кровью, когда другие сливали. Товарищ.
    — Мы не можем бросить своих! — вырывается у меня. Сам слышу, звучит это по-детски. Но иначе нельзя. — Док наш! Мы своих не бросаем! Ванька, это важно. Для меня важно. Чтобы не стать сволочью!
    Упырь поворачивается ко мне. В тусклом свете его лицо — маска чистого презрения.
    — Твои идеи о братстве и справедливости нас и погубят! — слова он швыряет, как камни. — Там орда каннибалов! Да, Левый, тех самых каннибалов, в которых ты не верил всего час назад. Орда! А нас трое! Ты их накормишь своими принципами? Или Анфису им на закуску отдашь?
    Сердце стучит где-то в горле. Он прав. Чёрт возьми, он прав по-своему. Но если следовать его правде, то мы уже проиграли. Ещё там, наверху.
    — Если мы станем как они, бросая своих, — говорю я, и голос крепчает, становится вызовом, — то зачем нам выживать? Чем мы будем лучше этих людоедов слепошарых?
    Ванька что-то хочет бросить в ответ, яростное, беспощадное. Но не успевает.
    Из темноты, прямо в лицо, врезается крик. Дока. Стариковский, сорванный, полный такой животной, простой боли, что кровь стынет.
    — Хлопцы! Бросьте меня здесь! Спасайтесь, глупцы!!
    И всё. Споры, принципы, прагматизм — всё это сгорает в одну секунду. Словно щелчок выключателя.
    Ванька, тот самый циник, что минуту назад говорил о неизбежности, с рычащим, полным ярости и отчаяния: «Чёрт с вами!» — первым дёргается с места, бросается в черноту, на этот крик.
    И мы за ним. Я — с «Вепрем», поставив последний полный рожок. Анфиса — цепляясь за мою куртку.
    Бежим на голос, стреляя во всё, что движется. Бежим в самое пекло.
    И это единственный правильный выбор за весь этот долгий, проклятый день.

    Док.

    А ведь всё начиналось с косточки. Короткой, отполированной чужой ладонью, судя по всему, человеческой. Анфиса, невезучая девчонка, вытащила её из мешка. А ещё верующая! Куда смотрит её Бог? Глянул я на неё, на косточку-то, и сразу протрезвел. Да что там протрезвел? Как сквозь землю провалился. Прямо, как в том анекдоте про Чапаева: «Вот, Петька, кость… А собаки-то где?». Собаки? Эти собаки оказались с человечьими лицами.
    Они взяли нас стремительно, как шторм. Тарас — спятивший сепаратист — ревел, дергался, пока они его не придушили, прижав к полу, холодным на ощупь, будто палуба в гололёд. А мне скрутили руки за спину. Старые кости хрустнули.
    Потом был свет. Огонь костров выхватывал из тьмы рожи, искаженные чем-то первобытным, голодным. Не людской голод, нет. Точно бешенство.
    Тараса поволокли к очагу, вставив в рот грязную тряпку. Он пришёл в себя, брыкался, мычал. А я лежал, как мешок с костями, и понимал: сейчас будут резать. Как на консервном заводе. «Прощайте, господин барон», — прошептал я про себя. Сказать-то ему уже было нечего.
    И резанули. Быстро, профессионально, словно фельдшер на выезде вскрывает периферическую вену. Только вместо шприца — заточка. Горло Тараса распустилось алым тюльпаном. Он хлюпнул, захрипел и затих. Смотрел на меня стеклянными глазами. Я отвёл взгляд. Стыдно стало. Как перед строем.
    Ванька, Левый, Анфиса… Ушли. Правильно. Один шанс на десять — и они его взяли. Я уже мысленно прощался, готовился к бульону, в который, видимо, и угожу.
    Но тут подошел он. Микола. Невысокий, сухопарый, с глазами как у дохлой трески. Присел на корточки. Нож к горлу поднёс. Холодный.
    — Сколько у них ещё патронов? — спросил тихо, по-хозяйски.
    — Не знаю, — честно ответил я. — Мало.
    Он кивнул, будто врач, подтвердивший диагноз. Покосился на нож у моего горла.
    — Зови своих спутников на помощь! — приказал он, и в голосе его вдруг послышалась какая-то театральная надрывность. — Или смерть!
    И тут во мне что-то щёлкнуло. Как будто сработал аварийный клапан. Эти идиоты думали, что я, как в плохом кино, буду звать ребят в ловушку. «На помощь!». Ни хрена подобного.
    Я вдохнул полной грудью, как перед вахтой в машинном отделении, и проревел что есть мочи, чтоб эхо по тоннелям понесло:
    — Хлопцы! Бросьте меня здесь! Спасайтесь, глупцы!!
    Микола аж подпрыгнул от неожиданности. Его спокойствие испарилось. Он дико ругнулся и, не целясь, ткнул мне ножом в живот. Раз. И выдернул нож. Державшие меня за руки каннибалы плотоядно заверещали.
    Глупо. Ничего важного не задел. Но больно. Очень.
    — Чёртов недоносок! Безбородый Гэндальф! — выругался вождь и скрылся в темноте, а я остался лежать, чувствуя, как по живой плоти растекается тепло.
    А потом началось. Сперва — одинокий выстрел «Вепря». Потом очередь выстрелов «Сайги». Вспышки, будто молнии в шторм, на секунду освещали тоннель. Я видел, как Ванька, этот циничный чёрт, действовал не как герой, а как хирург на поле боя. Точно, без суеты. Короткие очереди — и дикари падают. Он заходил с фланга, использовал темноту. И… добивал. Методично. Без злобы. Как дезинфекцию проводит. Страшно стало. От такой эффективности.
    В какой-то момент я увидел, как к Анфисе кинулся пацан, совсем юнец, с ножом и безумием в глазах. Из последних сил я крикнул. Левый услышал, обернулся. «Вепрь» буркнул разок, почти в упор. Лицо у пацана перестало существовать. Просто исчезло, заменённое на багрово-алое месиво. И я видел, как Левый застыл, смотрел на свое дело. Его накрыло. Понял я это. Палач. Добровольный. Это уже не выстрел в Юрко на развалинах сожжённого хутора. Это другое.
    В свете последних вспышек и догорающих костров Ванька тоже увидел меня. Крикнул Левому что-то про шум. Тот начал орать, палить в потолок. А Ванька, как заправский боцман на абордаже, рванул ко мне, отшвырнул оглушённого дикаря и потащил меня, как мешок с углем, прочь из этого ада.
    — Держись, старик, — хрипел он, волоча меня по бетону. — Не помирай, блин. Сейчас доктора найдём.
    А я, теряя сознание, думал: «Какой уж тут доктор, сынок… Тут один "доктор" — и тот скоро кончится…»

    Анфиса.

    Мы бежали по коридору из тел. Они были повсюду — мягкие, теплые и такие ужасающе безмолвные. Я не молилась больше. Слова застревали в горле комом, бессильные и пустые. Вместо молитвы в голове стучало: «Не споткнуться, не упасть, не посмотреть ему в лицо».
    Потом я увидела Дока. Его волок Ванька, как щенка, одной рукой по полу, перетаскивая через трупы и раненых… дикарей. Лицо Степана Степановича было цвета мела, а из-под слабых пальцев, прижимающих живот, упрямо сочилась алая живая лента. Его хрип врезался в меня острее любого ножа.
    — Анфиса... повязка... давящая — он выдохнул, когда мы пробились обратно к тоннелю, расположившись на рельсах, и в его глазах был не страх, а просьба. Профессиональная, чёткая просьба фельдшера к коллеге.
    И что-то во мне перемкнуло. Больше не было места ужасу, отчаянию или слезам. Был только он, кровь и холодная, кристальная ясность: если я сейчас ничего не сделаю, он умрёт.
    С рыданием, которое вырвалось из самой глубины души, я из последних сил рванула подол своей рубахи. Ткань с треском поддалась, обнажая кожу. Док бормотал инструкции, а мои руки, эти глупые, бесполезные руки дочери митрополита, вдруг стали инструментами. Твёрдыми, точными. Я складывала ткань, прижимала к ране, давила изо всех сил. Я видела, как алый поток отступает, побеждённый. И это был самый сильный, самый святой миг в моей жизни. Я победила смерть. Не Бог. Я сама.
    В нише, в гробовой темноте, на меня нахлынуло осознание. Я оглянулась. Ванька, его руки в крови, смотрел на меня не как на ребенка, а как на равного. В его взгляде было странное, новое уважение. И Артём, убивший сегодня человека, чтобы спасти меня, чтобы спасти Дока, искал в моих глазах опоры.
    Я с силой, до боли, сорвала с шеи крестик. Цепочка оставила на коже тонкую, жгучую полоску. Я швырнула его в темноту. Всё. Кончено. Отныне моя вера — это сила Ваньки, готового на всё ради нас. Это боль Тёмы, которая значит, что он ещё человек. Это мои руки, умеющие спасать.
    Дальше — кошмар наяву. Артём, как титан, взвалил на себя потерявшего много крови, но не потерявшего сознание Дока. Он нёс старика, зажимая свободной рукой рану на животе. Мы с Ванькой бежали следом, а тьма за спиной дышала, шелестела сотнями ног и слюной. Фонарь мигал, как предсмертный пульс. И когда он погас, из горла у меня вырвался не крик страха, а крик ярости. Ярости на эту беспомощность.
    За три мгновения до того, как фонарь погас окончательно мы едва не врезались в стену, которая перекрывала тоннель справа-налево и снизу-вверх. Из стены торчали дула.
    — Огнемёты, — пробубнил над ухом брат, опуская на рельсы Дока. 
    — Назовите себя! — прозвучал голос, металлический, как робот.
    И я закричала. Вложила в этот крик всё: своё имя, своё проклятое происхождение, свою отчаянную надежду.
    — Я Анфиса Ершова — дочь патриарха ЦУР отца Андрея! Впустите нас!
    Вспышка последнего выстрела Ваньки осветила тоннель на секунду, вырвав из мрака силуэты десятков каннибалов. И тогда прозвучала команда: «Прижмитесь к стенам!».
    Мы прижались. И мир взорвался.
    Огненный смерч выжег сетчатку. Вопли, вой, этот сладковатый, тошнотворный запах паленого мяса… Меня рвало от ужаса и отчаяния. Силы, что держали меня все это время, покинули разом. Ноги подкосились.
    И я упала. Но не на холодный пол. Я упала в крепкие, уверенные руки. Он поймал меня. Ванька. Упырь. Мой защитник. Он прижал меня к груди, пахнущей дымом и смертью, и это пахло жизнью. Это пахло безопасностью.
    И пока сознание уплывало в чёрную пучину, последней мыслью, яркой и ослепительной, как тот огонь, стало простое, страшное, прекрасное знание. Знание, от которого теперь не спрятаться. Я не просто благодарна. Я не просто доверяю.
    Я люблю.
    И потом — только тьма.

Продолжение читайте по ссылке: http://proza.ru/2025/11/19/1901