Бродячая труппа и волшебный талер. 9

Окинул взором площадь, слегка освещённую луной. Окинул взором небо, прикрытое рваной туманной пеленой – всё тот же мрак бездны и те же огоньки звёзд.

Тишина таверны удивила Дюка, словно всё могло закончиться на этом свете, кроме гульбы. А может, кто остался внутри? Дюк понадеялся на Карла: вот было бы славно, если бы товарищ, устав ужинать, задремал тут!
 
Дверь в кабак поддалась его руке, - странно, забыли закрыть. Может, и кружку с питьём забыли на столе, коли пробил час такой приятной забывчивости. Но внутри ничего нельзя было разобрать. Он стал шарить ощупью, помня расположение столов и скамей… и вдруг с рычанием кто-то вскочил с ближней скамьи, кто-то очень злой - Дюк увидел оскал и две звёздочки хищных глаз.
 
Спотыкаясь, выскочил на площадь. Здесь в отдалении виднелась виселица, вправду пустая, о чём старушке докладывали стражники.
Подгоняемый мурашками, Дюк вступил в устье улицы, которая, дичая, приведёт его в гостиницу и в сон. Блаженство сна должно наступить примерно через полчаса... если не выскочит ещё какая-нибудь образина.

А может за столом был всё же Карл? Ему стало казаться, что кривизна зубов этого монстра совпадает с Карловым прикусом, и глазной блеск также подошёл бы пьяному Карлу. Кто знает. Нас окружает неизвестность, и утешает всё знакомое на малом островке известного. Но стоит кому-то знакомому выпить – и вот он уже сама неизвестность. Или стоит безродной старушке возгордиться гербом на своей простыне, как понесёт её в неизвестность, словно осенний лист.

Мурашки не оставляли его, они пощипывали и зябили ему спину; вертя головой на затверделой шее, Дюк вглядывался в кусты и вздрагивал от собачьего лая. Какая длинная и бесчеловечная улица! Какая долгая, унылая ночь… или жизнь! А ведь сам виноват! Дался ему этот талер! Дюк раскормил его до мельничного жёрнова, а уж если появится у кого в судьбе нечистая вещь, так и потащит от одной беды к другой. Или, ещё хуже, нечистый человек. Или, совсем плохо, если человек - сам себе нечистый: тут вообще не отвертишься.

Он шкурой ощутил, что за ним наблюдает пространство – зряче и контагиозно, ибо человек есть уплотнение пространства, и потому, задрав плечи и сгорбившись, Дюк ускорил шаг, обещав себе ни на что не обращать внимания. Чего-то, впрочем, не хватает… ах да - шляпы. Выругался.

Наконец добрался подобру-поздорову до конечной цели. Хозяин гостиницы ещё не спал, протирал грязной тряпкой столы - увидев Дюка, вперился в него, как будто увидел кого-то другого или заподозрил подмену личности. Налицо все признаки ходячего покойника: белизна кожи, сизо-коричневая поволока вокруг впавших глаз, обострение носа, усохлость и стылая неулыбчивость губ – всё это верные приметы «субстанциальной» подмены личности, если верить воскресному слову пастора. В данном высказывании только «станция» и «суп» звучали знакомо, но в целом было сказано грозно, и на тебе! вот он - гость в полночь!

Трактирщик, оборачиваясь вослед гостю, перекрестился. Не дав рассмотреть себя, Дюк прошмыгнул на лестницу, и далее на усталых ногах, существующих отдельно от шумящей головы, протопал на второй этаж. Сейчас… вторая дверь в левой стене… господи, кто придумал темноту? Зачем?! Ему в грудь упёрлась голова Хлои - она, беглянка, и на ощупь и по запаху она. Затем вся к нему припала, управляемая инстинктом, которому не требуется освещение. Бедняжка вздрагивала, всхлипывала.
 
- Меня все… предали… я хочу есть…
Он взял её за руку и совлёк на первый этаж в трактирный зал. Трактирщик воззрился на них с удвоенным изумлением.
- Да успокойся ты! Разве не узнаешь нас? Покорми девушку. Днём рассчитаюсь.
- У меня кухня холодная, - ответил недобро.
- Сердца христианского у тебя нет. Видишь? Голодная! несчастная! все предали её.

Последняя фраза возымела некое действие, поскольку и трактирщику доводилось прослезить иную, как бы сказать... ладно! Бросил тряпку на стол, отправился на кухню, громыхнул чем-то.

Хлоя тем временем поведала Дюку о своих злоключениях. Монка чуть не продала её в марокканский цирк-шапито.
– В роли кого?
– В роли женщины  для утехи борцов и наездников. Подслушав беседу Монки с директором цирка, я сбежала. Я бежала и падала, бежала со всех ног, а здесь, в гостинице, окончательно меня предал Ансельм, очень предал. Я верила, что он мой друг и…

После слова «жених» она вновь зарыдала. Дюк разобрал кое-как, что жених отвернулся от неё к стенке и просил не будить.
- Где шлялась - туда и возвращайся, - буркнул.
- Я не шлялась!
- Ты с Монкой ушла, а Монка - шлюха. На что ты рассчитывала: бельё стирать? детей нянчить?! Уйди, не мешай мне спать.
   
Кабатчик принёс пшённый кулеш с курятиной в оловянной миске, бросил на стол, точно самой ничтожной попрошайке. Женская доля… - подумал Дюк, но, вспомнив о своей чуть не состоявшейся подземной доле, перестал думать о женской: у каждого своя доля. И нечего на чужую жалость рассчитывать.
- А правда, с чего ты убежала? Чем тебе не мил мой театр?

Он так спросил, потому что вспомнил своё оскорблённое чувство, когда эти девицы, наговорив ему гадостей, смылись из гостиницы. Они тут жили припеваючи, они тут кушали за обе щёки - и никакой благодарности, словно Дюк перед ними в неоплатном долгу. А сами коротенькую роль не способны выучить! Более того, они вообще держались так, будто весь мир им по кругу должен. За что? Ну как за что… за то, что они молодые женщины, одарённые явными и сокрытыми прелестями.

Он тоже страдал от обиды. Предательницы! И прав был Ансельм, когда отвернулся: не нужна ему капризная и переменчивая невеста, этакий жёрнов на шею.
   
Она доела и посмотрела на него с изворота, вертикально расположенными глазами.
- Возьми меня. Я хочу быть с тобой. Я только тебе верю, – прошептала, наевшись.
- Пойдём спать, - сказал Дюк разбитым голосом.
Хлоя не так поняла его и, забрав под ручку, пошла веселей.         

На входе в его комнату они столкнулись, но Дюк не имел намерения пропускать Хлою вперёд и вообще приглашать к себе. Мягко отстранил, пожелав доброй ночи. Закрывая дверь, увидел светлую бездвижную фигуру в коридорной темноте - и сердце Дюка сжалось от жалости, но в его сердце и в судьбе не было даже крошечного места для неё.

Наконец-то улёгся. Мышиный шорох помогал ему успокоиться. Шляпа – где он оставил шляпу? У Стёрлинга на лесах? Или в комнате герцогини? Вспомнил каменного слона и затосковал. Никогда в жизни Дюк не видел ничего прекрасней. Возможно ли повторить? - из камня, разумеется, нет. Но слепить из глины, покрыть алебастром, ошлифовать, затонировать… - это ему по силам.

Ну а вообще - как жить, как сохранить труппу? Еда, ночлег… придётся продать одну лошадь из двух и телегу. Поскольку талер стал никчёмным (его развенчал страх подземелья), дальние переезды отменяются. Чем один город хуже другого? - ничем. Дюк обоснуется здесь и будет ставить спектакли о мечте, он будет заражать, зажигать людей мечтой. Вот у Дюка появилась мечта - и будущее стало светлей. С несказанным слоном в душе он уснул.