Когда закончится война. Глава 7

Настоятельно рекомендую читать книгу с самого начала по ссылке http://proza.ru/2025/11/13/122

    Анфиса.

    Дежурный офицер у ворот ЦУР почти сразу повёл меня к отцу. Что бы я не говорила ему о том, что вот мой брат, что вот мои друзья – всё было бесполезно.
    — У нас протокол безопасности, пани Анфиса! — только услышала я.
    Брат, Док и Иван остались с охраной. Меня же сопроводили в наш с отцом дом на Банковой.
    В покоях отца, за тяжелым резным столом, сидел он. Патриарх Андрей. Казалось, не постарел ни на день. Та же седая, окладистая борода, те же пронзительные, властные глаза. Увидев меня, он поднялся, и его лицо озарилось такой неподдельной радостью и облегчением, что у меня на мгновение перехватило дыхание.
    — Доченька моя! Анфиса! — он обнял меня, и его объятия были крепкими, прочными, как наши баррикады. — Слава Господу! Мы тебя искали везде! Прошла целая неделя! Где же ты была?
    Неделя.
    Это слово повисло в воздухе, как удар. У меня подкосились ноги. Неделя? Но мы провели на «Майдане» всего один день! Временные петли симуляции сбили все ощущения. Мы потеряли целую неделю своей жизни в этом кошмаре.
    — Я… мы… — я запнулась, не зная, с чего начать. Тоннель, каннибалы, огнемёты, белые капсулы… это звучало бы как бред сумасшедшей.
    — Неважно, — перебил отец, гладя меня по голове, как в детстве. — Главное, что ты спасена. Это милость Божья.
    И тут во мне что-то ёкнуло. Словно щелчок. Та самая ясность, что пришла ко мне в метро, когда я обрабатывала рану Дока на «Минской».
    — Нет, отец, — мой голос прозвучал тихо, но четко. Я отступила на шаг, выходя из его объятий. — Это не милость Божья. Это благодаря моим друзьям. Степану Степановичу. Ивану Орешнику. И Артёму… — я сделала паузу, давая ему осознать. — Моему брату.
    Лицо отца помрачнело мгновенно. Всё тепло с него будто стекало, обнажая старую, гранитную обиду.
    — Твой брат! Зачем он нас бросил десять лет назад? — его голос стал низким и опасным. — Зачем бежал в этот… Лондон? Презрел семью. Презрел веру. Атеист! Анархист! Отступник!
    В груди закипело. Вспомнилось лицо Артёма, искаженное болью, когда он стрелял в того парня, чтобы спасти меня. Его руки, вытаскивавшие меня из капсулы. Его молчаливая, упрямая решимость идти до конца.
    — Отец, — сказала я, и в голосе моем зазвучали нотки, которых он никогда от меня не слышал — не детского упрямства, а твердой, взрослой уверенности. — Если бы не Тёма, я бы погибла. Ты должен простить сына. И принять его таким, какой он есть.
    Я посмотрела ему прямо в глаза:
    — Где он теперь? Где Артём?
    Отец отвел взгляд, разглядывая резьбу на своем посохе.
    — Брат и твои друзья в безопасности, — ответил он сухо, снова надевая маску иерарха. — Они должны пройти процедуру фильтрации. Ответить на вопросы.
«Фильтрация». Это слово прозвучало как приговор. Как что-то грязное и подозрительное.
    — Но сегодня, — лицо отца снова смягчилось, на нём появилась вымученная, официальная улыбка, — уже назначен праздничный ужин. В честь твоего возвращения. Гетман лично хочет наградить твоих… спасителей.
    Он произнёс это слово с легкой, почти незаметной усмешкой.

    Левый.

    Комната была маленькой, без окон. Здесь стены давили сильнее, чем даже в тоннелях метро. Единственный источник света — тусклая лампа на столе, бьющая прямо в глаза. Напротив — мужчина с нашивкой службы безопасности ЦУР. Немолодой, с обветренным лицом и спокойными, ничего не выражающими глазами. Следователь.
    Он не кричал, не угрожал. Просто задавал вопросы. Его спокойствие было страшнее любой истерики.
    — Кто такой?
    Я сделал вдох. Прогнал заранее отрепетированную легенду. Голос прозвучал хрипло, но ровно.
    — Сын вашего патриарха Андрея. Артем Андреевич Ершов.
    Он кивнул, будто сверяясь с бумагой, которой на столе не было.
    — Десять лет назад эмигрировал в Лондон?
    — Так точно, — подтвердил я, чувствуя, как по спине ползет холодный пот. Самая опасная часть начиналась сейчас. — Там работал крановщиком. Был схвачен полицией. По беспределу. Предложили тюрьму или войну. Выбрал армию. Пошёл учиться на пилота.
    — Почему на пилота? — следователь поднял взгляд.
    — Самый долгий срок обучения. Надеялся, что война к этому моменту закончиться…
    — Пацифист, значит?
    — Он самый, командир!
    Я помнил эти казармы в Вулвиче. Серость, сырость, унижение. И Ванька, такой же загнанный зверь, с которым мы нашли странное понимание. Два чужеродных тела в этом механизме.
    — В казармах познакомился с Иваном Орешником. Там же нам однажды сказали, что деньги на войну Украине Англия дает только, чтобы защитить права гомосексуалистов.
    Следователь не моргнул глазом. Его лицо оставалось каменным.
    — А потому каждый украинец в казармах обязан пройти обряд «инициации» в правильную половую ориентацию. Мы с Ванькой отказались. Оказали сопротивление. Попали в карцер.
    Воспоминания ударили с новой силой. Темнота. Холод карцера. Температура ниже нуля по Цельсию. Ну да какой в Англии Цельсий? Там один Фаренгейт! Оскорбительные крики из-за двери. И тот последний, ультимативный выбор, который на самом деле выбором не был.
    — Нам сделали последнее предложение: или сразу ехать в штурмовую пехоту, или нас свяжут и отдадут капралам-извращенцам. Мы выбрали штурмовую роту, пан следователь. Но воевать не хотели. План был прост: удрать в самоволку, дезертировать.
    Я произнес это ровно, но внутри всё сжалось в тугой, болезненный узел. Так и есть — бегство от одной формы насилия к другой, ещё более беспощадной.
    — Так как оба — пацифисты, сразу же сбежали с фронта в Киев. Встретили здесь Дока. Стали свидетелями перестрелки у здания бывшей восьмой горбольницы. Я увидел в окне сестру, узнал Анфису. Успел её вытащить оттуда. Затем мы бежали сюда по тоннелю метро.
    Я замолчал. Легенда, которую мы с грехом пополам состряпали с ребятами, была выложена. Вся. Без упоминания ТЦК, «Оболони», американцев и капсул. Только жуткая, но правдоподобная история выживания и дезертирства. Но ЦУР была республикой дезертиров, пацифистов и нейтралитета.
    Следователь молчал, изучая меня. Его пальцы бесшумно барабанили по столешнице. Тишина затягивалась, становясь невыносимой.
    — Понимаешь, Артём Андреевич, — наконец заговорил он, и в его голосе появились ложные, едва уловимые нотки участия. — Я тебе верю. История... яркая. Но вот беда.
    Он наклонился чуть ближе.
    — Показания твоего товарища, Ивана Орешника... и уж тем более Степана Степановича... они несколько отличаются. В деталях. Мелочах. Но, как известно, дьявол кроется в мелочах.
    В груди у меня упало что-то тяжелое и холодное. Они уже допросили Ваньку и Дока. И теперь играют на противоречиях. Старая, как мир, уловка.
    Я опустил глаза, делая вид, что обдумываю его слова. Что они сказали? О чём умолчал Ванька? О чём мог проболтаться старик Док под давлением?
    — Я сказал то, что знаю, — упёрся я, поднимая на него взгляд. — Мы бежали. Спасали сестру. Всё.
    Следователь медленно откинулся на спинку стула. На его губах играла едва заметная, безразличная улыбка. Он не спорил. Он давал понять, что игра только начинается. И что у него есть все время в мире, чтобы эту игру выиграть.
    Внезапно зазвонил телефон. Следователь поднял трубку, что-то утвердительно пробурчал, затем позвал конвойных и приказал меня увести.

    Упырь.

    Допрос был всего один. Продолжительный, с деталями, но один. Меня повели по коридорам. Не в карцер, что уже удивительно. Но тревога не уходила — здесь, в ЦУР, она просто сменила оттенок. С подвального, тюремного, на паркетный, улыбчивый и оттого не менее опасный.
    Двери распахнулись. И меня огрело по мозгам светом, гулом голосов и дурацкой музыкой. Праздничный зал. Как в тех старых фильмах, которые по ящику показывали. Скатерти, еда, которую я уже забыл, как есть, и куча народу в приличной одежде. И запах… запах жареного мяса.
    Меня чуть не вывернуло.
    В центре всего этого — она. Анфиса. В чистом платье, с волосами, уложенными как у принцессы. Рядом — ее бородатый батя, патриарх, и какой-то сытый тип в дорогом, но потрепанном костюме-тройке с золотой булавкой в виде трезубца — символом власти. Волосы зализаны, пытается скрыть лысину. Глаза бегающие, неспособные долго держать взгляд.
    Анфиса поймала мой взгляд и улыбнулась. Сразу потянулся к ней, как дурак, а потом сжался внутри. Мы из разных миров. Всегда были.
    Нас, как щенков, усадили за отдельный столик — меня, Дока и Левого. Док ковырял вилкой в тарелке, будто разглядывал бактерии. Левый сидел вытянутый, как струна, его лицо было каменной маской. Он тут чужой. Я тут чужой. Мы тут все чужие.
    И вот Анфиса встает. Звенит ложкой по бокалу. Все замолкают. И она начинает говорить. Про героев-дезертиров. Про спасение. И представляет нас.
— …мой брат, Артём… мой наставник, Степан Степанович… и мой друг, Иван.
    «Друг».
    Слово ударило, как нож в ребро. Глупо до невозможности. Но чёрт возьми, я хотел другого слова. Какого — сам не знаю. Но не этого. Не этой убогой, детсадовской бирки. Во рту стало горько. Я злился. На неё, на себя, на этот проклятый цирк.
    А под этой злостью, глубже, копошилось другое. То, что я принес с собой в этот зал, как мину. Один щелчок. Выключение огнеметов. Второй щелчок. Открытие ворот. Третий… Третий щелчок, который должен был навечно запереть тех, кто выбрал сладкий сон, с теми, кто хотел их сожрать.
    Справедливо? Да ещё как! Они хотели Майдан без последствий? Получили. Хотели не отвечать за свои поступки? Теперь им отвечать не придётся. Никогда.
    Но… если бы она узнала. Если бы она увидела, как я это делал, с каким… удовольствием. Не садистским, нет. С холодным, чистым, абсолютным пониманием необходимости. Она бы смотрела на меня не как на «друга». А как на чудовище. Как на того самого упыря, которым меня всегда считали.
    И вот я сижу. Воняю чужим кровным комбинезоном, зажав между коленями свой дикий, невыносимый поступок, как самую постыдную тайну. Улыбаюсь через силу этим сытым рожам. И пытаюсь не смотреть на неё. Потому что если посмотрю — она всё увидит. Она ведь какая-то… чуткая.
    Что делать? Не знаю. Только одно понятно: эту тайну я унесу с собой. Пусть лучше буду её «другом», пусть даже это слово режет хуже любой бритвы, чем стану для неё монстром. Иногда лучше жевать сопли и злиться, чем видеть в её глазах ужас.
    Док толкает меня локтем под столом.
    — Ешь, Ванька, а то остынет, — бормочет он, и в его глазах я читаю то же самое знание. Знание о цене, которую мы заплатили за своё спасение. Цене, которую я заплатил за всех.
    Я отламываю кусок хлеба. Он встает комком в горле. Да, надо есть. Надо жить с этим дальше.

    Док.

    Горилка обжигает горло, вареники с картошкой словно ватой забивают пустоту внутри. Вокруг смеются, говорят тосты, меня хлопают по плечу – герой. А я чувствую себя последним подонком и лицемером.
    Посмотри на них. Левый – плоть от плоти этого места. Сын патриарха. Да, поругались, да, разошлись, но кровь не вода. Помирятся. Ванька… Ну, с Ванькой все ясно. Смотрит на Анфису так, будто готов ради неё в аду устроить переделку. И она ему улыбается, по-другому, не так, как всем. А я-то тут кто?
    Я сижу и молча предаю всё, во что верил. Присягал-то я Украине. Один раз в жизни я уже стал перебежчиком, когда Союз рухнул. Но эту, вторую присягу, я давал уже осознанно, тогда на флоте. И даже если власть сгнила, как старый пень, Родина – она не в кабинетах, она в земле, на которой стоишь. Ванька и Левый могут говорить что угодно, но для меня, старого матроса, защищать этот ЦУР – всё равно что стрелять в своих.
    Я солгал на допросе. Проклял себя мысленно, но выдал ту ахинею, что они придумали. Ради чего? Ради тёплого местечка за этим столом? Ради того, чтобы слушать, как гетман с патриархом разливаются соловьями о нашем «геройстве»?
    Как было там, в нашем Оболонском ТЦК… Да, чёрт возьми, не было ни света, ни горячей воды. Но была честь. Было братство. И было дело, за которое не стыдно. Мы находили людей, которые струсили, забыли Родину, объясняли им, что они должны, что они обязаны сделать… Взять в руки оружие и защищать свою страну, своё государство. Мы были полезны для страны! А не играли в цацки при дворе какого-то гетмана-сепаратиста.
    Я отпиваю ещё горилки. Она не греет. Лишь обжигает губы, напоминая о горечи выбора, который я сделал. И о том, что обратной дороги нет.

    Левый.

    Я был чужим на этом пиру. Зажравшиеся буржуи. Как я их всех ненавидел!
    Анфиса подошла ко мне, её пальцы мягко сомкнулись вокруг моей руки. В её глазах – надежда и какая-то детская вера в чудо.
    – Вы должны примириться, – прошептала она, взяла меня за руку и потянула к отцу.
    И вот я стою перед ним. Седая борода, властный взгляд, тот же самый. Но и не тот. И я – не тот заносчивый юнец, что сбежал десять лет назад, хлопнув дверью. Тогда была другая страна. Другой мир.
    И тут до меня доходит. Маркс учил не просто разрушать, а строить. Классовая борьба – это не только баррикады. Это поиск путей освобождения с минимальной кровью. Что такое ЦУР? Буржуазная республика, да. Но что, если использовать её же структуры? Я – сын патриарха. Мне открыта дорога туда, куда простому шахтеру или солдату хода нет. Я могу говорить с этими людьми на их языке. Могу пытаться доносить идеи, смягчать законы, защищать тех самых угнетенных изнутри. Возможно, даже… остановить эту бессмысленную бойню, это пожирание друг друга в темноте.
    Это не предательство идеалов. Это тактика. Стратегия. Это шанс, который мне преподносит судьба. Шанс стать не просто бунтарем, а тем, кто реально может что-то изменить. Принцем, который служит не себе, а народу. Так почему бы не воспользоваться выпавшим шансом?
    Я встречаюсь взглядом с отцом. В его глазах – не любовь, нет. Ожидание. Проверка. Я делаю шаг вперед. Колени, привыкшие только к маршу и бегу, сгибаются. Я опускаюсь на одно колено, как когда-то рыцари перед сюзереном. Голос мой звучит четко и ясно, заглушая внутреннюю дрожь:
    – Отец… Прости меня.
    Патриарх воздевает руки. Его голос, густой и торжественный, раскатывается по залу:
    – Сегодня к нам вернулся блудный сын! Да будет этот день праздником примирения!
    Зал взрывается аплодисментами. Это не искренность, это ритуал. Но мне это и нужно. Мне улыбаются, мне указывают на почетное место рядом с отцом. И я занимаю его. С чувством странной, холодной пустоты и железной решимости. Я вхожу в их мир. Чтобы когда-нибудь его изменить.

    Анфиса.

    Всё происходило так быстро, что сознание не успевало ловить отдельные кадры. Они сливались в один сплошной кошмар.
    Только что я стояла рядом с гетманом, Дмитро Палычем, и почти умоляла его — не за себя, а за них. За Дока, чтобы его опыт не пропал даром, дать ему должность в центральном госпитале. За Ваньку… за Ивана… чтобы его сила и хладнокровие послужили безопасности ЦУР.
    Гетман благосклонно кивал, его усатое лицо выражало отеческую заботу. С Доком он согласился сразу. А насчет Ивана на его лице появилась тень сомнения.
    — Этот вопрос нужно обсудить с комендантом ЦУР, Анфиса.
    — Кто это такой? Комендант? — удивилась я. — Раньше коменданта в ЦУР не было.
    Улыбка гетмана стала скользкой, виноватой. И в этот момент из-за его спины прозвучал тот самый, ненавистный хриплый голос, что я слышала у баррикады, когда только вмешательство брата меня спасло.
    — Не было, а теперь есть, зайчонок!
    Двери с грохотом распахнулись, и в зал ворвались вооруженные люди в одинаковой форме. На них были две эмблемы: ЦУР и логотип, который мне показался смутно знаком. А во главе них вошёл — он. Гидра. Его тщательно выбритый череп блестел в свете дорогих люстр. Его глаза за стёклами пенсне блестели холодным торжеством. Он обвёл зал взглядом хищника, намечая добычу.
    — Теперь именно я, Гидра, занимаюсь обороной ЦУР! — его голос резал слух, как пила по металлу. — Заключил договор с паном гетманом. И я выполню свою часть сделки – обеспечу защиту Республики. И начну с того, что прямо сейчас ликвидирую вот эти остатки банды оболонских людоловов!
    Его взгляд скользнул по Ваньке, Доку и Левому. И тут же люди Гидры набросились на них. Я вскрикнула. Всё произошло за секунды. Левого и Ваньку скрутили, прижали к полу. Дока, старого и слабого, просто грубо схватили.
    И тут поднялся отец. Величественный, как никогда. Его голос гремел, заглушая шум:
    — Во имя Господа Бога, мои дети останутся со мной! Моя дочь и мой сын!
    Я устремилась к нему взглядом, ища защиты, веря, что его авторитет непоколебим.
    Гидра расхохотался. Коротко, ядовито.
    — Твой Бог ни на что не способен, старик. Мир материален.
    Он достал из-за пояса длинный, старомодный револьвер. Движение было обманчиво плавным и небрежным. Я даже не успела понять, что происходит. Грохот выстрела оглушил зал.
    Отец… Его голова дернулась назад. На его лбу, чуть выше переносицы, возникла аккуратная красная точка. Он медленно, словно подкошенный дуб, рухнул на пол. Беззвучно.
    — Теперь в ЦУР упразднены все религии! — провозгласил Гидра. — Официальная идеология с этого момента — атеизм!
    Кто-то закричал. Но это был не я. Это выл мир, рушащийся у меня на глазах. Я онемела. Не могла пошевелиться, не могла издать звука. Просто смотрела на тело отца.
    А гости гетмана бросили прочь из зала, стараясь сделать вид, что ничего этого не было.
    И тут Артём. С рыком, в котором была вся его боль и ярость, он вырвался, отшвырнул троих и, как ракета, рванул к выходу, увернувшись от беспорядочных выстрелов Гидры. Артём исчез в коридоре. Один. Без нас.
    На Ваньку и Дока набросились с новой силой, накидывая на шеи петли. Гидра, не скрывая раздражения, приказал:
    — Найти Левого! Любой ценой!
    Пятеро его подручных бросились выполнять приказ.
    И тут заговорил Док. Его голос был тихим, но его услышали.
    — Позвольте мне слово, господин комендант.
    Все замерли. Гидра с интересом повернулся к нему.
    — Ну?
    — Я… я признаю вашу власть, — сказал Док, и слова давались ему с видимым усилием. — Я готов служить вам. Мои знания врача… они вам пригодятся.
Гидра медленно подошел к нему, изучая его, как букашку.
    — Готов служить? — переспросил он с притворной задумчивостью. — Хорошо. Докажи. — Он выхватил из ножен одного из «подольских» длинный боевой нож и швырнул его к ногам Дока. — Прилюдно перережь горло этому отбросу, — он кивнул на Ваньку, которого держали в коленно-локтевой позе, подставив шею. — И твоё место в моем новом порядке будет.
    Я смотрела на Дока, не веря своим ушам. На человека, который был нам наставником, почти отцом. И видела, как его рука дрожащей ладонью тянется к рукояти ножа.
    Внутри у меня что-то окончательно и бесповоротно сломалось.

Продолжение читайте по ссылке: http://proza.ru/2025/11/20/2083