Когда закончится война. Глава 8

Настоятельно рекомендую читать книгу с самого начала по ссылке http://proza.ru/2025/11/13/122

    Левый.

    Воздух в вентиляционной шахте был густым и спёртым, пахнущим пылью и моим собственным страхом. Я не бежал, а полз на четвереньках, не видя пути, движимый одним – надо спасти своих. Анфису. Ваньку. Даже старого Дока. Анфисе будет тяжелее всего…
    Мысль обрывается. Нельзя. Нельзя думать об этом.
    И сквозь этот хаос в голове пробивается странное, тихое и безжалостное знание. Я простил его. Отца. Только сейчас, когда его больше нет. Когда этот выстрел навсегда отделил «до» от «после». Все эти годы я носил в себе злобу на него – за догмы, за властность, за то, что он не понимал моих идей. А он… он просто был продуктом своей системы. Как и все мы. И он умер, пытаясь защитить нас. По-своему. Как умел.
    В глазах стоит картина – Киев, больше десяти лет назад. Я сбежал тогда. Спасал свою шкуру. Презрев все свои принципы о солидарности. Потому что страх был сильнее. Отец меня не понял. Мать… она прокляла меня. Анфиса. Сестре тогда не исполнилось и десяти.
    А сейчас страх еще сильнее. Но я не могу бежать. Не сейчас.
    Я затаился в какой-то нише, за грудой старого кабеля, когда услышал торопливые шаги и взволнованный голос. Гетман. Дмитро Палыч Вишняк. Он прошел мимо в сопровождении двух охранников, что-то бормоча себе под нос, его сытое лицо было бледным и растерянным.
    Инстинкт сработал быстрее мысли. Я, как тень, пополз за ним. Охранники были на нервах, смотрели по сторонам, но не заметили меня в полумраке технических коридоров. Он зашел в свою резиденцию – роскошные апартаменты, самые лучшие в Республике. Дверь закрылась. Охранники остались снаружи.
    Мне хватило пяти минут, чтобы найти обходной путь – через систему вентиляции, проложенную для кондиционеров, превосходно функционирующих. Я вылез из решетки в его гардеробной, завешанной дорогими, но бесполезными теперь костюмами.
    Он сидел в кресле, держа в трясущихся руках бокал с коньяком. Увидев меня, он аж подпрыгнул, жидкость расплескалась.
    — Какого черта? — выдохнул он.
    — Я думал, вы с моим отцом дружите, — я вышел из тени, и мой голос прозвучал глухо, но каждый звук был отточен, как лезвие. — Анфиса говорила, вы у них ужинаете каждое воскресенье.
    Его лицо исказилось смесью страха и злобы.
    – Это все ваша вина, людоловы! – прошипел он, вскакивая. – Мне надо было защищать людей от вас! От ваших набегов! Я не мог справиться один… я вынужден был договориться с Гидрой!
    – В обмен на мою сестру? – я сделал шаг вперед. Воздух затрепетал от ненависти.
    – Когда мы заключили сделку, твоя сестра пропала! – взвизгнул он. – Я не думал, что она выживет в развалинах Киева! Думал, её уже нет!
    В его глазах читалась гнусная правда. Он был просто крысой, пытающейся выжить в норе, которую сам и прогрыз. Он сдал всех и вся, лишь бы сохранить свою жалкую шкуру и призрачную власть.
    Я был на него за это зол. Вся ярость, все отчаяние, вся боль вылились в одном порыве. Я рванулся к нему, схватил за шиворот и прижал к стене. Его бокал с грохотом разбился о пол.
    – Ты должен мне помочь, ублюдок! – я рычал ему прямо в лицо, чувствуя, как трясутся мои собственные руки. – Или я тебя разорву на части прямо сейчас! Ты поведёшь меня к ним! Ты вытащишь их оттуда! Или клянусь… клянусь памятью отца, я отправлю тебя к нему в гости лично!
    Он затрясся, глаза его выкатились от ужаса. В этот момент он был не гетманом, а перепуганным, жирным червём. И это было именно то, что мне было нужно. И всё шло по моему плану, пока он не пробормотал:
    — Их всех уже не спасти…
    Я почувствовал, как дрожат мои руки.

    Упырь.

    Время пришло. Я это понял, как только увидел, как Док тянется к ножу. Его руки тряслись, в глазах – паника и отвращение. Старик не сможет. Не сможет переступить свою «красную» линию. А им нужно, чтобы переступил. Гидре нужно показать всем, что даже старый фельдшер, переживший бомбёжки, наводнение, голод сломался и стал их псом.
    По приказу Гидры Анфису поволокли прочь. Оторвали от тела отца. Она кричала, цеплялась за воздух. Моё сердце упало куда-то в пятки, стало холодным и тяжёлым. Её нельзя трогать. Никто не имеет права.
    — Не троньте её, суки! — прорычал я, видя, как люди Гидры утаскивают Анфису. Она бьется в истерике, тянется к телу отца. И ничего не может поделать.
    Беспомощность, никчёмность и безнадёга взрывают мозг, текут холодным потом по спине, уничтожают.
    А потом смотрю на Дока и понимаю. Есть только один шанс. Один. Док должен выжить. Он – врач, да пускай даже чёртов фельдшер. Он – единственный, кто может остаться рядом с ней, защитить, когда меня не станет. Он – как отец. Наставник. Он нужен ей. И Гидра поверит в его преданность, только если он…
    А я… я устал. Не от жизни. От груза. Каждая жизнь, что я отнял тяжким грузом тащила меня в Ад. А там, на «Оболони». Их были сотни. Я всех их приговорил. Одним движением пальца. Это слишком много. Я не могу это таскать на себе. Не хочу.
    Я посмотрел на Дока и шепнул ему самое важное:
    — Док, ты должен выжить. Ты обязан позаботиться об Анфисе. Если ради этого надо забрать мою никчёмную жизнь – забирай. Но спаси её, Док!
    Он не решался. Я видел борьбу в его глазах. Он хороший. Слишком хороший для этого дерьмового мира. Ему нужен толчок. Последний гвоздь в крышку моего гроба.
    И я вбил его.
    — Док, помнишь эти чёртовы саркофаги на «Оболони»? Помнишь, вы ушли, а я остался с америкосами? Я не мог всё оставить, как есть… Я открыл ворота для каннибалов Миколы. Пускай детки отведают свежего мяса!
    Сказал это тихо, чётко, глядя ему прямо в глаза. Чтобы он не сомневался. Чтобы он понял, что я – не герой. Я – чудовище. Монстр, который устроил самую жуткую бойню. Я скормил тех, кто выбрал сладкий сон, тем, кого они сами и породили. Я уничтожил его «Родину» в её самом жалком и отвратительном проявлении.
Я видел, как в его глазах вспыхнуло нечто большее, чем ненависть. Омерзение. Чистое, животное омерзение. И я был рад. Да, старик, ненавидь меня. Возненавидь так сильно, чтобы хватило сил убить.
    И у него хватило.
    Его рука дернулась. Я видел, как блеснуло лезвие. Я не закрывался. Не сопротивлялся. Я встретил удар. Принял его.
    Боль. Острая, разрывающая. Но за ней – странное, холодное облегчение.
    Где-то далеко, будто из другого измерения, донёсся хриплый кашляющий смех Гидры и его мерзкие, одинокие аплодисменты.
    А я уже почти ничего не слышал. Только думал, глядя в потолок: «Всё. Концы в воду. Теперь ты за неё, старик. Не подведи».

    Анфиса.

    Мир сузился до тихого звона в ушах и ледяного осколка, вонзившегося в грудь. Отец мертв. Его кровь до сих пор пятнала паркет там, в зале, прилипла к подошвам моих туфель. Артём в бегах. Изменник? Нет… Спасался. Но он бросил меня. Снова.
Мысль о Боге пронеслась, как пустая оболочка. Я уже отреклась от Него там, в темноте тоннеля метро, когда поняла, что молитвы не останавливают кровь. Он не помог. Ему не было дела до нашего ада.
    Судьба? Какая разница, что будет со мной? Всё, что имело значение, было разбито, расстреляно или потеряно. Оставалось только два образа, два горящих уголька в пепле: Артём, один где-то в этих бетонных лабиринтах, и… Иван. Ванька. Грубый, циничный, единственный, кто не бросал. В чьих объятиях я приходила в себя. Мысль о нём была единственным теплым местом в этом ледяном ужасе. Я любила его. Осознала это только сейчас, когда, возможно, было уже поздно.
    Меня привели в роскошные апартаменты. Шёлковые обои, хрусталь, мягкие ковры. Тюрьма с позолоченными решётками. Ко мне подошла женщина с лицом уставшей куклы и сладким, ядовитым голосом. Представилась, как Маргарита Петровна.
    — Милочка, — сказала она, — у Коменданта Центральной Украинской Республики, у Его Высочества, есть право первой ночи. Он придёт к тебе сегодня. И ты… обязана будешь его ублажить. Приведи себя в порядок для него. Сделай так, чтоб он не разочаровался.
    Она указала на коробку с кружевным бельём на кровати. На те самые «кружевные трусики», о которых так истерично кричала та старуха в капсуле на «Оболони».
    Я молча прошла в ванную. Вода была горячей, почти обжигающей. Я стояла под душем, чувствуя, как она стекает по коже, не смывая грязь, боль и запах смерти. Я надела свою старую, простую одежду — ту самую, найденную в шкафах на «Оболони», в которой шла по тоннелям. Это был мой протест. Мой молчаливый вызов. Никаких кружев. Никакой покорности.
    Я села на край кровати, впав в полную апатию. Пусть приходит. Что он может сделать со мной, что уже не сделала жизнь?
    Маргарита Петровна вернулась. Она что-то бормотала, но я не слушала. Потом она взяла пульт и включила огромный телевизор на стене.
    — Тебе стоит посмотреть, дорогуша, — сказала она слащаво. — У Республики появился новый герой!
    Я меланхолично подняла взгляд на экран телевизора. В ярком, чётком качестве, замерла знакомая сцена. Захватывающее дух предательство. Док. Стоит с ножом в руке. А перед ним на коленях… Ванька.
    Нет.
    Горло сдавило. Я не дышала.
    И тогда картинка ожила. Я увидела, как рука Дока с силой вонзает нож в шею Ваньки, делает резкое движение в сторону. Я увидела, как кровь брызнула на пол. Я увидела, как тело Ваньки обмякло и рухнуло. И я услышала — сквозь оглушительный звон в ушах — аплодисменты. Аплодисменты «подольских». И Гидры.
    Мир не потемнел. Он взорвался белым, беззвучным светом. Этот свет выжег всё изнутри — боль, любовь, надежду, само сознание. Я не закричала. Не зарыдала. Я просто рухнула с кровати на мягкий, безразличный ковер, в нирвану небытия, куда не могли дотянуться ни боль, ни ужас.

    Док.

    Кровь. Она не просто засохла. Она въелась в мелкие трещинки на коже, заполнила пространство под ногтями, превратила отпечатки пальцев в бурые, нестираемые узоры. Я драил руки под струёй ледяной воды, тёр их едким больничным мылом, пахнущим мёртвой химической чистотой, но этот ржавый оттенок и призрачное ощущение липкости никуда не уходили. Они были со мной. Как и воспоминание.
    Меня привели в госпиталь ЦУР. Не в камеру, не на расстрел. Мне выделили кабинет, показали палаты. Все почтительно кланялись, шептали: «Наш новый главврач». А я чувствовал себя не главврачом, а последним подонком, приговоренным к пожизненному ношению собственного предательства.
    Ванька! Я не хотел его убивать. Эта мысль билась в моем черепе, как птица о стекло. Но когда он, глядя мне прямо в глаза, без тени сожаления сказал: «Я открыл ворота для каннибалов. На «Оболони»… Во мне что-то рухнуло, как обваливается свод тоннеля. Я перестал видеть Ваньку, который тащил мою старую, раненую тушу из кромешного ада на «Минской». Я увидел лишь холодного, расчётливого палача, приговорившего сотни моих соотечественников – пусть и заблудших, пусть и слабых – к страшной, животной смерти. И в этой ярости, в этом ослепляющем шквале, я стал просто орудием.
    Раскаяние? Нет. Это была бездонная яма, выгрызающая меня изнутри. Я продал душу не ради жизни – ради возможности защитить Анфису. А теперь смотрел на свои руки и спрашивал: имеют ли эти окровавленные руки право кого-то защищать?
    И тут, словно насмешка судьбы, появился он. Крысоед. Тот самый щуплый пацан с лицом юркого грызуна, что когда-то перебинтовал мою голову во время штурма баррикады. Мой бывший помощник в Оболонском ТЦК.
    – Пане докторе! Степане Степановичу! – его голос прорезал гул больничного коридора. – Та ви ж живий! Як же я радий! А я вже думав, що вас нема!
    Я хотел отвернуться. Проигнорировать. Предатель. Он продался Гидре, когда наши еще держались. Но потом мой взгляд снова упал на мои руки. Кто я такой, чтобы его судить? Он, может, и подлец, но он не убивал своих. А я… я зарезал человека, который был мне ближе, чем многие родные.
    – Та шо ви мовчите, доктор? – продолжал он, переминаясь с ноги на ногу. – Тут, знаєте, яка прикрість… У всіх наших «подольських»… та й у самого, мабуть, Коменданта… така біда трапилась… Трiппєр, здається. Болячка огидна, пече, як огонь, знаєте… Аж ходити важко.
    Гидра. Болен гонореей. Словно каленым железом эта мысль вонзилась в мозг. И если он дотронется до Анфисы… если он… Меня чуть не вырвало прямо там. Нет. Она и так сломлена смертью отца, бегством брата. После такого… она просто рассыплется в прах.
    – Треба лікувати, – выдавил я, и голос мой прозвучал чужим, механическим. Профессионализм взял верх над отчаянием. – Потрібні антибіотики. Уколы. Таблетки. Ципрофлоксацин, цефтриаксон.
    – Та де ж їх, ті антибіотики, узяти? – развёл руками Крысоед. – У нас тут аптечка, як у селі – йод та зелёнка.
    И тут я вспомнил. Тот самый рюкзак, доверху набитый лекарствами, что мы притащили с американской базы на «Оболони». Настоящая аптека. Я рассказал ему об аптечке ЦРУ.
    – Так я ж побіжу, знайду! – пацан тут же сорвался с места, полный энтузиазма. – Це ж наша з вами справа, доктор!
    И вот, когда его шаги затихли в коридоре, из-за угла, из глубокой тени, куда не доходил свет, возник Левый. Бледный, как смерть, в его глазах горел холодный, неугасимый огонь. Я вздрогнул, инстинктивно ожидая удара, ножа, пули – он должен был мстить за Ваньку. Если, конечно, знает.
    – Док, – его голос был низким, хриплым от усталости, но абсолютно спокойным.
    И я не выдержал. Слова хлынули сами, исповедь предателя, ищущего хоть какого-то прощения.
    Я не выдержал. Выпалил, глядя в пол:
    – Ванька. Он сказал мне… перед тем как… что это он открыл ворота на «Оболони». Скормил их всех каннибалам. Поэтому я… я не сдержался.
Я ждал шока. Проклятий. Но Левый медленно кивнул. Как будто уже знал. Или как будто это не имело значения.
    – Я знаю, – сказал он просто.
    От его спокойствия стало еще страшнее.
    – Что же нам теперь делать? – спросил я, и в голосе моем прозвучала вся моя беспомощность.
    Левый подошел ближе. Его глаза были двумя углями в бледном лице.
    – Как что, Степан Степанович? Спасать мою сестру! У меня есть план. Но для него мне нужен человек здесь, внутри. Тот, кому они доверяют.
    Он посмотрел на меня. И я понял. Это мой шанс. Не на спасение. На искупление.

    Анфиса.

    Сознание вернулось ко мне резко и болезненно — с едким, обжигающим нос запахом нашатыря. Я дернулась, закашлялась, и перед моими глазами проплыло пятно — лицо. Лицо Дока.
    Предатель.
    Словно раскалённый штык, вонзилось в мозг. Я рванулась назад, ударившись головой о спинку кровати.
    — Убирайся! — просипела я, и голос мой был хриплым от ненависти и слёз. — Убирайся отсюда, убийца!
    Он не ушёл. Его лицо, осунувшееся, покрытое морщинами, как быстрыми реками, было полно не вины, а какой-то странной, усталой решимости.
    — Анфиса, слушай меня, — его голос был тихим, но твердым, как сталь. — Я пришёл помочь. Иван… Ванька… он отдал за это свою жизнь. Он сам попросил меня это сделать. Чтобы я выжил. Чтобы я спас тебя.
    — Врёшь! — выкрикнула я, но где-то в глубине, сквозь боль и ярость, холодная струйка правды просочилась внутрь. Это было похоже на Ваньку. На его уставший, всё оценивающий цинизм. Отдать жизнь, чтобы другой мог защищать ту, что ему дорога.
    И тут из темноты за спиной Дока вышел другой человек. Артём. Мой брат. Его одежда была мокрой, в руке он сжимал пистолет.
    — Он говорит правду, сестра, — голос Артёма был ровным, но в его глазах бушевала буря. — Мы должны бежать. Сейчас. Пока не пришел Гидра.
    Бежать? Это слово повисло в воздухе, такое же нереальное, как все, что происходило. Бежать от моего нового «дома», от моего нового «жениха». Бежать в никуда.
    — Куда? — спросила я, и мой голос прозвучал потерянно, по-детски.
    — В сторону Польской зоны оккупации, там нам помогут, — ответил Док. — Гетман… помнит о твоём отце. Он обещал нам место в кузове грузовика, который через двадцать минут повезёт кокаин к полякам. Гидра в эту грязную торговлю не вмешивается, его люди грузовики не досматривают. Экономика слишком мелко для этого ублюдка. Это наш шанс!
    Его слова донесли до меня план быстро, как вспышка молнии. Док выйдет, будет отвлекать Маргариту Петровну, пока не явится Гидра. Тем самым Док создаст себе алиби. А Левый в это время вытащит меня через окно, тем самым путём, каким он проник в эту комнату. Сейчас хлещет дождь, небо затянуто тучами — БПЛА «подольских» не летают. Нас не заметят. У Дока будет алиби. А потом… потом он сможет помочь нам издалека, из внутреннего периметра баррикад. Выполнить последний долг перед Ванькой.
    Я смотрела на брата. На его лицо, в котором читалась непоколебимая воля. На Дока, в чьих глазах я, сквозь ненависть, увидела ту самую преданность, за которую Ванька отдал жизнь.
    Они были моим мостом через пропасть. Моим единственным шансом.
    Я медленно кивнула, сжимая кулаки так, что ногти впились в ладони.
    — Хорошо, — прошептала я. — Я согласна.
    Док коротко кивнул, его взгляд на прощание скользнул по мне, полный какого-то старческого горя и решимости. Он развернулся и вышел из комнаты, чтобы играть свою роль. А Левый шагнул ко мне, его сильная рука обхватила мое плечо, ведя к открытому окну, в хлещущую темноту ливня. В неизвестность. В надежду.

Продолжение читайте по ссылке: http://proza.ru/2025/11/21/64