Когда закончится война. Глава 9

Настоятельно рекомендую читать книгу с самого начала по ссылке http://proza.ru/2025/11/13/122

   Док.
   Освещение в камере оказалось тусклым. Видимо, экономили здорово в ЦУР электричество. Я сидел на металлическом стуле, чувствуя, как дрожь предательски бежит по моим старым костям. Не от холода. От того, что меня ждёт.
   Дверь открылась беззвучно. Вошел Гидра. Инженер-садист. Его тщательно отутюженная форма, пенсне и ухоженные руки казались здесь инородным телом. Он был воплощением порядка, того самого, что ломал хребет всему живому.
   Он сел напротив, положил руки на стол.
   — Где девка? — его голос был ровным, без эмоций. — Где крановщик?
   Я посмотрел ему прямо в глаза, стараясь, чтобы голос не дрогнул.
   — Не знаю. Я был с Маргаритой Петровной. Вы же сами…
   Он не дал договорить. Медленно, почти любовно, достал из-под стола предмет. Не нож, не пистолет. Паяльник. Старый, советский, с толстым медным жалом. Он щелкнул выключателем, и через мгновение кончик начал наливаться багровым жаром.
   — Здесь, в ЦУР, не такой гадюшник, как там, в Облонском районе, — заметил он, следя за моей реакцией. — Тут есть электричество. Док, помнишь ещё паяльники? От них плоть не режется… она прилипает и горит. Очень… наглядно.
   Я съежился, не в силах отвести взгляд от раскаленного металла. Но вдруг мой взгляд, привыкший за десятки лет выискивать симптомы, уловил другое. Почти неуловимое движение. Гидра, ставя паяльник на подставку, на секунду почесал штаны в паху. Скорбная, знакомая гримаса боли мелькнула на его лице. Я тут же вспомнил слова Крысоеда о повальной гонорее среди «подольских».
   Инстинкт врача, заглушивший на миг страх, заставил меня прямо спросить:
   — Беспокоит, босс?
   Его глаза сверкнули из-за стекол пенсне.
   — Да пошёл ты, — бросил он с презрением.
   Но я уже видел слабину. Агонию, которая сильнее его власти.
   — Я… сделал укол Крысоеду. У него те же симптомы были. Ему полегчало. Давайте, я гляну. Я же врач.
   Он замер, оценивая. Боль, видимо, была нешуточной. Наконец, с трудом выдавил:
   — Ладно. Смотри. Но если это уловка…
   Я поднялся, подошел. Руки не дрожали. Врач — это тот, кто может отключиться от всего, даже от страха и ненависти, когда перед ним — пациент. Даже если этот пациент — чудовище. Даже если это не врач, а фельдшер.
   Осмотр был быстрым. Симптомы говорили сами за себя.
   — Позовите Крысоеда. Пусть принесёт из моего кабинета шприц. Антибиотик. Это поможет. Быстро. Но нужно полежать.
   Он кивнул, сжав зубы. Выглянул в коридор и послал за Крысом. Тот примчался быстрее пули. Я сделал укол. Через несколько минут напряжение в его теле начало спадать. Зуд отступал.
   Он тяжело вздохнул, откинувшись на спинку стула. Теперь он смотрел на меня иначе. Не как следователь на преступника, а как пациент на врача, который снял острую боль.
   — Иди, Док, — сказал он тихо. — Но помни… за тобой теперь будут приглядывать. Постоянно.
   Я кивнул и вышел. Сердце колотилось, вырываясь из груди. Я купил себе время. И, возможно, приобрел крошечную, зыбкую власть над тем, кто считал себя богом. Власть врача, знающего слабость своего палача.

   Левый.

   Дребезжащий мрак. Сладковато-горькая пыль и микроскопические частицы белого яда, что просачивался из мешков, прижатых к нашим спинам. Мы были заживо погребены в самом сердце товара, на котором держалось «процветание» ЦУР. Я слушал Анфису, и с каждым её словом во мне закипала ярость.
   — Когда президент сбежал, — её голос в темноте был слабым, но чётким, — гетман взял власть. Он провозгласил Центральную Украинскую Республику, объявил о независимости, о нейтралитете. И сразу после этого нас перестали обстреливать. Но надо было что-то етсь. При обыске офиса беглого президента гетман нашёл склады. Не с пшеницей или медикаментами. С кокаином. Тонны. И он… он начал торговать.
   Я молчал, сжимая кулаки. Грузовик подпрыгивал на ухабах, будто в насмешку.
   — Поляки дают за него всё, — продолжала она, и в голосе послышались слезы. —Топливо для генераторов. Оружие. Батарейки, компьютеры, еду… Но всё это… не для всех. Только для приближённых. Для гетмана, его свиты… и… и отца.
   Последние слова прозвучали как приговор. Мой отец, патриарх, который клеймил мои «безбожные» идеи, оказался соучастником этого наркокартеля. Он благословлял эту торговлю смертью, пока его паства ютилась в темноте, перебиваясь с хлеба на воду. Какого хлеба? Сухари и объедки!
   — Так несправедливо, — вырвалось у меня, и голос прозвучал оглушительно громко в тесном пространстве. — Вы восстали против олигархии, против продажной власти! Чтобы построить что? Такую же воровскую, несправедливую помойку, только в миниатюре! Здесь, в этом грузовике, — я стукнул кулаком по деревянной перегородке, — суть вашей «республики»! Это не государство, это банда, торгующая ядом!
   Голос Анфисы дрогнул:
   — Но люди… они устали от бесконечной войны… хотели перемен…
   — Каких перемен? — перебил я ее. — Чтобы одни тираны сменили других? Это не революция, это рокировка! Тот же самый Майдан, когда на смену одним олигархам пришли другие. Европе демонстрировали Майдан, как митинг против коррупции. А на деле на протесты вышли те, кто всю жизнь давал взятки. Вышли протестовать против тех, кто взятки всю жизнь брал. В результате группа, получающая взятки, сменилась. Но нельзя вечно кормить народ сказками, пока сам живешь в роскоши, набивая карманы наркоденьгами! В этой вашей ЦУР неизбежна новая бойня. Гражданская война. И мы… мы просто сбежали с тонущего корабля! А тысячи людей, граждан ЦУР, погибнут, если не сумеют изменить формацию, общественно-политический строй. Но не такой Гидра добряк и весельчак, чтобы позволить кому-то отобрать у него власть.
   В темноте я услышал, как она тихо плачет. Но это были не слёзы слабости. Это были слёзы прозрения.
   — Это… как в той симуляции, — прошептала она. — Тот вечный Майдан. Мы провели там почти неделю, а запомнили только один день. Там тоже была красивая сказка и уродливая правда. А здесь… здесь просто другая сказка. И ещё более уродливая правда.
   Она поняла. Наконец-то поняла.
   В этот момент грузовик с визгом тормозов остановился. Мотор заглох. Наступила тишина, нарушаемая только нашим тяжелым дыханием. Поток света ворвался в нашу склеп, заставив зажмуриться. Люк откинулся, и в проеме возник силуэт в каске. Суровое лицо, чужая форма.
   — Wychodzi;! Natychmiast! — прозвучал резкий, незнакомый голос. — Выходить! Немедленно!
   Польский пограничник. Мы достигли границы. И наш побег, наше бегство от одной лжи, вот-вот должно было столкнуться с новой, незнакомой реальностью.

   Анфиса.

   Комната была стерильной и холодной. Без окон. Нас посадили на металлические стулья. Перед нами — двое. Офицер, рослый, с жестким лицом и коротко стриженными волосами — капитан Марек Новак. И женщина, с острым, как лезвие, взглядом и собранными в тугой пучок волосами — поручик Агнешка Ковальски. Они говорили на чистом русском, но каждый звук в их устах казался чужим и враждебным.
   Я не выдержала первой. Отчаяние придавило страх.
   — Пропустите нас! У нас безвиз! Мы украинцы из ЦУР! Мы просим политического убежища в Польше! — мой голос прозвучал слишком громко и надтреснуто.
   Капитан Новак холодно посмотрел на меня.
   — Безвиз? — он усмехнулся. — Пани, мир изменился. После бегства вашего президента в Бельгию мы работали с ЦУР, ради одного конкретного очень ценного товара. И мы ещё соблюдали этот безвиз для украинцев. А сейчас рыночные условия изменились. США закончили свою операцию в Латинской Америке. Теперь европейцам дешевле покупать кокаин там. Качественнее. И без лишних… политических рисков.
   Я почувствовала, как земля уходит из-под ног.
   — А как же Соединённые Штаты Америки? Они же наши союзники…
   — Союзники? — вступила поручик Ковальски, её голос был ровным и безжалостным. — США утратили интерес к Киеву. Особенно после того, как была уничтожена их лаборатория по генерации эмоций на станции «Оболонь».
   Я почувствовала, как Артём рядом со мной вздрогнул. Испугалась, что он вспомнит Ваньку. Но он молчал, сжав кулаки.
   — Финансирование Украины официально прекращено, — продолжил капитан. — Полностью. Армии, ТЦК, вашей ЦУР… Всему пришёл конец. Европа вложила миллиарды евро в эту заварушку, чтобы получить репарации от русских. Но риски себя не оправдали. И кормить украинских беженцев тоже никто теперь не будет. Наоборот. Их сейчас ищут по всей Европе. Отлавливают и отправляют обратно в Киев. Зачем нам лишние рты?
   — Как же… — голос Левого прозвучал хрипло. — А что президент? Правительство в изгнании?
   Капитан Новак усмехнулся еще раз, и в его глазах не было ничего, кроме ледяного презрения.
   — Члены вашего правительства в изгнании арестованы. За коррупцию. А вашего президента… нашли сегодня утром в его особняке в Брюсселе. С прожженной кокаином носоглоткой. Мёртвым. Ваша армия останется без патронов и снарядов, самое главное, без БПЛА, и через неделю-другую капитулирует. С Украиной покончено.
   Он откинулся на спинку стула, и его лицо исказила уродливая улыбка.
   — Знаете, моя бабка рассказывала мне о Волынской резне. Там погиб мой прадед. И теперь… — он развел руками, — я считаю, что историческая справедливость восторжествовала.
   Вот так. Хладнокровно. Цинично. Наш трагический конец для них — всего лишь акт давно забытой мести.
   — НЕТ! — закричала я, вскакивая. Слезы хлынули из глаз, но я уже не могла их сдержать. — Это несправедливо! Мы не виноваты в том, что было тогда! Мы просто хотели жить! Мы гибли, мы боролись! Вы не можете нас просто так выбросить! Пожалуйста! Умоляю вас! Впустите нас! Мы сделаем что угодно! Мы будем работать! Мы не будем просить милостыню! Пожалуйста!
   Я смотрела на них, на эти каменные, безразличные лица, и понимала, что всё кончено. Все наши жертвы, вся наша боль, вся вера — все это разбилось о простую и жестокую правду: мы были никому не нужны. Ни Богу, ни людям. Просто разменная монета в большой игре, которую кто-то только что завершил, сбросив фигуры с доски.
   Поручик Ковальски встала. Её лицо не выражало ничего.
   — Разговор окончен. Вас депортируют обратно. Ожидайте конвоя.

   Левый.

   Польская «милость» оказалась похлеще любой казни. Они дали нам помыться, словно готовя скот на убой. Выдали чистую, безликую одежду, фонарики, бутылку воды. Каждый жест был отлаженным, без эмоциональным, как на конвейере. И от этого становилось только страшнее.
   Анфиса металась, её глаза были полы ужаса.
   — Они отвезут меня обратно! К Гидре! Я не могу! — она вцепилась мне в руку, и её пальцы дрожали.
   Поручик Ковальски, наблюдая за этим, на мгновение смягчилась. Всего на мгновение.
   — Успокойтесь, — сказала она безразлично. — Наши грузовики в ЦУР больше не поедут. Это нерентабельно.
   Эти слова заставили Анфису успокоиться. Но во мне, наоборот, всё сжалось в ледяной ком. Я понял. Понял всё.
   — Куда же тогда вы нас депортируете? — спросил я, и голос мой прозвучал глухо.
   — На западную окраину Киева. Это стандартная процедура для… нежелательных лиц, — ответила она, и в её глазах не было ни злобы, ни сожаления. Лишь усталая рутина.
   Запад! Слово ударило по мне, как обухом. Святошинский район. Угодья Людоеда. Тот самый, по сравнению с которым каннибалы Миколы – шаловливые ребятишки. Говаривали, он не просто ест людей. Он охотится на них. С умом и жестокостью. Его владения были нанесены на все уцелевшие карты как территория смерти. Белая пустошь, из которой никто и никогда не возвращался.
   — Это смерть! — вырвалось у меня. — Выбрасываете нас на верную смерть!
   Но нас уже не слушали. Нас погрузили в бронированный грузовик с зарешечёнными окнами. Мы ехали молча. Анфиса, успокоенная тем, что её не везут к Гидре, с надеждой смотрела в щель между шторкой и стеклом. А я видел лишь знакомые, всё более разрушенные улицы, уходящие в сторону Святошино.
   Ворота. Массивные, сваренные из стальных листов, украшенные польским орлом. Они с скрежетом открылись, ненадолго впустив нас, а потом… захлопнулись. Глухой, финальный удар. Звук, похожий на грохот захлопывающейся крышки гроба.
   Мы стояли на пустыре, заваленном обломками панельных домов. Ветер гулял по развалинам, издавая заунывный свист. Воздух был холодным и чистым, без привычного запаха гари и людей. Слишком чистым. Слишком тихим.
   Анфиса обернулась к уже закрытым воротам, потом посмотрела на меня, и в её глазах снова вспыхнул страх, теперь уже иного рода.
   — Артем… где мы?
   Я не ответил. Я смотрел вглубь района, на темнеющие проёмы окон, на скрюченные каркасы бывших магазинов. Где-то там был он. Людоед. И его охотничьи угодья только что пополнились свежей дичью.
   Из угодий Людоеда никто никогда не возвращался живым, разве только в качестве рекрутов в ВСУ. Но рекруты жили всего дней пять, не больше. Одна судьба – смерть! Эта мысль висела в воздухе, осязаемая, как туман. Мы прошли огонь, воду, предательство и симуляции. Но это место, эта тишина, ощущалась как наш последний, отведённый нам предел.

Продолжение читайте по ссылке http://proza.ru/2025/11/22/1817