Когда закончится война. Глава 11

Настоятельно рекомендую читать книгу с самого начала по ссылке http://proza.ru/2025/11/13/122

    Док.

    Жизнь вошла в спокойное, сытое русло, как пациент после удачной операции. Я спал на чистом белье, ел консервированную ветчину и пил неплохой самогон, который мне несли в качестве оплаты. Лечил я, в основном, «подольских» и чиновников гетмана. Простым обитателям ЦУР выдавал аспирин и бинты, приговаривая: «Организм сам должен бороться, закаляем иммунитет». Цинизм мой отточился до бритвенной остроты. Гидра, удовлетворившись моей лояльностью и регулярными уколами от своей… деликатной проблемы, оставил меня в покое.
    Ко мне приходили матери с детьми, у которых от голода и грязи слезала кожа. Я выдавал им бинты, смоченные в физрастворе, и видел в их глазах немой вопрос: «И это всё?». А потом ко мне заходил какой-нибудь чиновник, требующий «что-нибудь для потенции», и на столе у меня появлялась банка настоящего кофе или плитка шоколада. Я брал. Брал, потому что в этом мире либо ты ешь, либо тебя едят. Но с каждым разом внутри что-то сжималось в тугой, болезненный узел.
    И в эти моменты меня начинали посещать призраки. Призраки прошлого. Не те, что с косой, а те, что с красным знаменем. Я вспоминал свою службу на флоте. Да, было жёстко, было бедно. Но была уверенность. Уверенность, что завтра будет, что твой сосед — не враг, а товарищ, что твой труд нужен стране, а не карману какого-то усатого хама. Мы были одним целым. А сейчас… Сейчас мы — стая шакалов, грызущихся за объедки с барского стола, пока хозяин смеётся над нами.
    Мой кабинет стал ковчегом, в котором я пытался спасти остатки совести. Аптека, которую мы притащили с «Оболони», была моим НЗ. Я выдавал антибиотики старикам и прятал анальгетики от «подольских», чтобы те не растащили всё. Это была моя маленькая война.
    Но по ночам меня настигало оно. Не раскаяние — я не кисейная барышня, чтобы рыдать над каждой овцой. Чувство… чёртовой неоплаченной услуги. Ванька, Упырь, купил мне жизнь ценой своей. И теперь его призрак стоял у моей кровати, молча требуя сдачи. Да, я спас Анфису. Но это было как отдать долг в одной валюте, когда брал в другой. Не закрывало счет.
    Где они сейчас? Добрались ли до Польши? Или их кости уже белеют в каких-нибудь подольских лесах? Мысль не давала спать, грызла мой покой и мою уверенность, как крыса грызёт кости, оставшиеся за «дiтами» Миколы.
    Развеять тоску заходил Крысоед. Щуплый пацан, мой бывший санитар, а ныне — мой старший помощник, или замглавврача, как он написал на своём бэйдже.
    — Пане докторе! — начинал он, усаживаясь на табурет. — А у нас тут новины! Гетман, кажуть, з поляками поссорывся, бо ті йому за кокаїн заплатили грошима з монополії. А в нас, знаєте, грошей цих не було з дев’яностых! От і сидить, плюється.
    Я хмыкал, наливая ему стопку.
    — А еще, — продолжал Крыс, залпом выпивая, — казали, шо в «подольских» у штанях завелась мушка дрозофіла. Така маленка, а так кусается! Кажуть, вона через Атлантику перелетіла, бо в нас клімат тепліший.
    — Брешешь, — говорил я, качая головой.
    — Та ні! Як перед Богом! Вона ще й розмовляє… суржиком!
    Я смотрел на него и пытался достучаться. Осторожно, намёками.
    — Слушай, Крыс… А не кажется тебе, что мы тут, как те мушки в банке? Одни наверху, другие — внизу. А крышку нам Гидра прикрутил.
    Крысоед тупо смотрел на меня, пережёвывая кусок сала.
    — Та нема… У нас банка з-під огірків. Без кришки. А Гидра… Гидра ж нас харчує. Защо його критыковать?
    Дальше можно было не продолжать. Его мозг, пропитанный духом мародёрства и конформизма, не вмещал абстракций. Он был идеальным продуктом системы — юрким, беспринципным и абсолютно довольным своей ролью.
    Однажды вечером я прогуливался по одному из парков ЦУР — бывшему Ботаническому саду Фомина. И тут сверху, бесшумно, как призрак, спустился небольшой БПЛА. Он завис передо мной, и с него свисала белая ленточка. Я, оглянувшись, убедившись, что вокруг никого нет, сорвал её.
    На клочке бумаги было написано всего десять слов, знакомым размашистым почерком. Я успел прочесть записку, не отрывая от коптера, как БПЛА тихо щёлкнул и рассыпался мелким дождиком пластика и электроники на плитку парковой дорожки. Ни шума, ни огня. Чистая работа.
    Я побрёл к себе, глядя под ноги. Но внутри у меня, старого циника, расцветала хитрая, острая, как скальпель, улыбка. Червь сомнения и тоски был раздавлен. Игра продолжалась. И теперь я знал — у меня есть ради кого доживать этот фарс до самого финала.
    Вечером, ко мне, как обычно, заглянул Крысоед, пахнущий дешевым самогоном.
    — Доктор, а чутка марганцовки дай? — начал он. — У нас там у «подольських» біда… Кажись, опять триппер. Але теперь уже у коней!
    Я смотрел на него, на этот продукт нового времени, и пытался втолковать, как ребёнку:
    — Крыс, а тебе не надоело? Мы тут сидим, как те же крысы, твои сородичи, в трюме тонущего корабля. Одни — наверху, у спасательных шлюпок, а другие — внизу, и уже хлебают солёную воду. И все дерутся за место у иллюминатора.
    Крысоед смотрел на меня с искренним непониманием.
    — Та яка там вода? У нас же сухо! І шлюпки… Вы, доктор, вибачте, мабуть, втомилися.
    Он не понимал. Его мир был прост: есть сила — надо служить силе. Есть еда — надо её добыть. Никаких «завтра», никаких «общих идей».
    Именно в этот момент, глядя на его пустое лицо, я с невероятной ясностью осознал: всё, что происходит — это не случайность. Это закономерный итог того, что началось в девяносто первом году. Когда рухнуло то большое, что нас объединяло, и каждый потянул одеяло на себя. И родились, выползли на свет божий и размножились эти Гидры, эти гетманы, эти Крысоеды.
    Идеологический перелом во мне созрел не как озарение, а как тихое, непреложное понимание. То, против чего я когда-то, может быть, ворчал в молодости, оказалось единственной плотиной, сдерживавшей это море хаоса, эгоизма и жестокости. Коммунизм. Не тот, что в учебниках, а тот, что был в реальности — с его братством, порядком и уверенностью в завтрашнем дне. В нём было спасение. Потому что только общая цель, а не личная нажива, могла спасти человечество от самого себя.
    Я посмотрел на свой старый чемоданчик с инструментами, пробормотал текст записки от Левого, заученный наизусть. И снова улыбнулся. Осталось совсем немного. Я даже точно знал день, время и место, когда всё изменится. Я чувствовал, что моя личная война за выживание подходит к концу. Начинается другая война. И в ней мне предстояло выбрать, на чьей я стороне. Не на стороне Гидры или гетмана. А на стороне тех, кто помнит запах морского ветра и чувство локтя. На стороне будущего, которое удивительным образом оказалось спрятано в прошлом.

    Анфиса.

    Сознание вернулось медленно, как будто я всплывала со дна темного, тёплого озера. Первым ощущением стал запах. Не затхлости и плесени, а чистого, выстиранного белья и слабого, медицинского аромата, напоминающего о детстве и безопасности. Я лежала на настоящей кровати, под одеялом, в просторной комнате с белыми стенами. В окно, занавешенное ситцевой занавеской, пробивалось утреннее солнце, и в его лучах танцевали пылинки.
    Я резко села, сердце заколотилось. Где я? Последнее, что я помнила — это подвал, костёр, лицо Андрея, похожее на Ванькин призрак, и его страшные рассказы. И мясо… я съела тот кусок вяленого мяса, и потом… провал.
    — Доброе утро, красавица! Вы в безопасности! Не бойтесь!
    Я вздрогнула и увидела у кровати женщину. Лет пятидесяти, полную, с добрым, умудренным жизнью лицом и лучистыми морщинками вокруг глаз. На ней был белый, идеально чистый медицинский халат.
    — Где я? — прошептала я, и голос мой звучал сипло. — Мой брат… где Артём?
    — Я — Мария Ивановна, — представилась женщина, и её голос был таким же тёплым и плотным, как парное молоко. — Вы в нашей больнице. В Святошинском районе. С вашим братом всё в полном порядке, он проснулся час назад, убедился, что с вами всё в порядке. Как он шумел ваш братец! Ой-ой-ой-ой. Но когда увидел вас здесь, успокоился, решил не будить. Не переживайте. Скоро вы увидитесь.
    Она говорила по-русски, но произношение выдавало в ней украинку.
Мария Ивановна, видя мое смятение, мягко, но настойчиво помогла мне встать и повела по светлым, вымытым до скрипа коридорам. Повсюду были люди в белых халатах, они кивали мне, улыбались. Никакой роскоши, но и никакой разрухи. Чистота, порядок, функциональность.
    Вкусно позавтракав в столовой, мы прошли в гардеробную, где мне выдали простое, но удобное платье и обувь. Вместе с Марией Ивановной мы вышли из больницы, и меня ослепило не только солнце, но и открывшаяся картина. Я стояла на чистом тротуаре. Дома вокруг… они были целы. Не просто залатанные, а отремонтированные, с остеклёнными окнами, с аккуратными балконами. По улице шли люди. Они не бежали, сгорбившись, не озирались с опаской. Они шли спокойно, несли какие-то сумки, инструменты, разговаривали, смеялись. На их лицах были нормальные, человеческие улыбки. Я не видела такого… с самого детства. Это был не просто порядок. Это была жизнь.
    — Как… — я не могла подобрать слов. — Как тут так…?
    — А по-другому и нельзя, товарищ Анфиса, — сказала Маргарита Ивановна. — У нас тут так принято. Работаем вместе, живём вместе, друг за друга стоим. Социализм, одним словом. Без всяких там богов и попов — сами себе и боги, и строители.
    Социализм. Она произнесла это не как ругательство, а как констатацию факта. И в этом не было злобы, которая сквозила в словах Гидры. Здесь это было частью общей, разумной картины мира.
    И тут я услышала цокот копыт. Из-за угла выехал отряд всадников. Человек десять, в поношенных, но прочных кожанках, с карабинами за спинами. И во главе — высокий, плечистый мужчина с густой рыжей бородой, всклокоченными волосами и пронзительными голубыми глазами.
    Людоед. Я помнила его с того дня, когда Ванька вывел меня на площадку перед баррикадами ЦУР…
    Ледяной ужас сдавил мне горло. Я отпрянула, вжавшись в стену, готовая к худшему.
    И в этот момент мой взгляд упал на всадника, который ехал рядом с ним, слева. В потёртой кожанке, с «Вепрем» за спиной, с усталым, но спокойным лицом… Это был Артём. Мой брат. Он что-то говорил «Людоеду», и тот кивал, улыбаясь своей диковатой, но отнюдь не кровожадной улыбкой.
    Артём заметил меня. Он поднял руку в мою сторону, и на его лице расплылась такая знакомая, облегченная улыбка. Он был не пленником. Он был своим.
    Людоед последовал его взгляду. Его глаза встретились с моими. В них не было ни голода, ни безумия. Лишь спокойная, твердая уверенность и тень любопытства.

    Левый.

    Анфиса рухнула как подкошенная. Одна секунда — сидит, смотрит в огонь стеклянными глазами, впитывая исповедь Андрея, следующая — уже лежит на старом половике, без сознания, дыхание ровное и глубокое. Я рванулся к ней, тряся за плечо, сердце ушло в пятки — отравили, чёрт возьми, подмешали что-то в это чёртово мясо!
    — Сестра! Анфиса! Очнись!
    У Андрея на поясе был пистолет. Я ни на секунду не забывал об этом. Я решил, что сейчас он выхватит оружие и направит на меня. Но Андрей, сидевший напротив, не шелохнулся. Его голос прозвучал спокойно, почти отстраненно.
    — Подожди, крановщик. Не тряси её. Это не яд.
    Я замер, не отпуская плеч сестры. Его спокойствие показалось мне неестественным, зловещим. В голове тут же вспыхнула старая, как мир, подозрительность. Предательство. Он заманил нас, накормил, а теперь…
    — Что ты сделал? — прошипел я, чувствуя, как по спине бегут мурашки.
    — Ничего, — он пожал плечами. — Просто успокоительное. Сильное. Она перенервничала, ей нужен был сон. А теперь ответь мне. Ты с Людоедом общался? Видел его?
    Вопрос прозвучал как удар ниже пояса. Зачем ему это? Чтобы выяснить, насколько мы опасны для его нового хозяина? Чтобы сдать нас тому, чьё имя было синонимом кошмара для всего Оболонского ТЦК? Мы жили в постоянном страхе перед двумя именами: Гидра и Людоед. Один олицетворял холодную, системную жестокость, другой — дикую, первобытную, с каннибализмом и охотой на людей.
    — Видел, — сквозь зубы выдавил я. — Неоднократно. Во время вылазок. Мы все в ТЦК только о нём и говорили. Охотник на людей. Чудовище.
    Андрей слушал, не перебивая, его лицо оставалось невозмутимым.
    — А тебе лично? — переспросил он, и в его голосе появилась странная настойчивость. — Он тебе или твоим близким, например, товарищам по оружию, что-нибудь плохое сделал? Не по слухам. А на самом деле.
    Я хотел выложить всю свою ненависть, все страхи. Но мозг, вопреки эмоциям, начал лихорадочно листать архив памяти. Набеги, перестрелки, засады… И везде этот мифический образ, призрак. Но конкретного зла… лично мне…
    — Мне… нет, — нехотя признался я, и это прозвучало как поражение. — Наоборот… — я замолчал, сам удивляясь этому воспоминанию. — Тогда, у баррикад ЦУР, когда Ванька нашёл Анфису… Людоед был там. Во главе целого полка «святошинских». Но он… он просто не позволил Гидре забрать мою сестру себе. Фактически, спас тогда и её, и Ваньку, и меня.
    Слова повисли в воздухе, сталкиваясь с годами накопленного страха и ненависти.
    Андрей медленно кивнул, словно я только что подтвердил его самую главную мысль.
    — Ну, видишь, — произнёс он тихо, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на усталую мудрость. — Если для тебя человек ничего плохого не сделал… может, он не такой уж и плохой, каким его малюют?
    Это была простая, как гвоздь, логика. Логика, против которой оказались бессильны годы пропаганды, страшных сказок и собственного страха. Я смотрел на спящую сестру, на этого бывшего палача, сидящего у костра, и на стены подвала, за которыми скрывался тот, кого я считал исчадием ада. И чувствовал, как в моем мире рушится еще один фундаментальный столп. И на его месте возникает тревожная, но неотвратимая пустота, готовая быть заполненной новой, незнакомой правдой.
    В тот самый миг, когда слова Андрея повисли в воздухе, сметая годами накопленный страх в грубую кучу мусора, в проеме двери возникла фигура. Высокая, широкая в плечах, залитая сзади слабым светом из коридора. Я инстинктивно вскочил на ноги, отбросив стул, заслоняя собой тело спящей сестры. Сердце заколотилось, сжимаясь в ледяной ком.
    Он вошёл в круг света костра. Рыжая борода, пронзительные глаза, которые я видел тогда, в дыму и хаосе у баррикад ЦУР. Людоед.
    — Ну, здравствуй, крановщик! — его голос был не хриплым рыком, как я ожидал, а глуховатым, но вполне человеческим баритоном. — Артём, если не ошибаюсь?
    Я перевёл взгляд с невозмутимого Андрея на него. Предательство? Ловушка? Но Андрей сидел спокойно, и в его позе не было ни напряжения, ни угрозы.
    — Я не забыл ту нашу встречу, Артём, у баррикад, — продолжал Людоед, его взгляд был пристальным, оценивающим, но без злобы. — Я сразу заметил, что ты надежный человек. Ты не занимался грабежом, старался не убивать. Хороший товарищ. Каким был и Белый Тигр.
    Он упомянул Белого Тигра с уважением. Я отметил это, но не смог сразу определить, что это значит.
    — И если бы Гидра не напал на ваш ТЦК той ночью, мы бы объединили Оболонь и Святошинский район. Но не успели. Чего-чего, а хитрости и напору Гидре не занимать.
    Объединились? С ним? Мои мозги отказывались переваривать эту информацию. Весь наш ТЦК, вся «Оболонь» жили в страхе перед его рейдами, перед охотой на… людей… а он… планировал объединение? Но ведь Андрей явно намекнул, что это может быть ложью, слухами…
    — Меня зовут Воронин Кирилл Петрович, — сказал он, словно отбрасывая ненужный театральный реквизит. — Я человек левых идей. Да, бывший военный, офицер ВСУ. Который понял, что та война, куда нас всех бросили, не принесёт ничего, кроме трупов и пепла. Используя связи, я вернулся в Киев и возглавил Святошинский ТЦК. Я создал себе славу «Людоеда». Специально. Чтобы такие, как Гидра, и ему подобные шакалы, боялись соваться в мой район. А сам… сам спасал жизни тех, кто тут оставался. Строил не лагерь смерти, а общину.
    Я стоял, оглушённый, как будто мне с размаху долбанули по голове прикладом. Вся картина мира треснула и поползла, как гнилая штукатурка. Не монстр. Строитель. Создатель. Идейный. Такой же, как и я. Проклятье! Я больше не был одинок в этом чёрном мире капитализме с его бесконечной конкуренцией, крайней формой которой во все века оставалась война.
    — А где… — мой голос сорвался. Я сделал усилие. — А где вы брали ресурсы? Деньги? Оружие?
    Воронин усмехнулся, и в его улыбке было что-то знакомо-ироничное.
    — Нам помогали. Северная Корея. Китай. Братья-коммунисты.
    Это было последней каплей. Коммунисты. Те самые, которых наша пропаганда десятилетиями рисовала карикатурными карликами и безликими желтыми угрозами. Они помогали ему строить этот… этот островок порядка посреди всеобщего хаоса.
    — Коммунисты? — вырвалось у меня, и в голосе зазвенела истерика. — Да какие же вы коммунисты?!
    Воронин посмотрел на меня прямо, и его голос прозвучал уже без тени насмешки, а с какой-то стальной, неоспоримой убежденностью.
    — Такие же как ты, товарищ крановщик!
    Эти слова повисли в воздухе, ударив меня с неожиданной силой. «Товарищ крановщик». Не «дезертир», не «бандит», не «пушечное мясо». Товарищ. И в его устах это не было пустым звуком. Это было признание. Признание моей сути, которую я и сам в себе давно подавлял, которую пытался заглушить цинизмом Ваньки и яростью войны.
    Я смотрел на него — на Воронина, на бывшего офицера, построившего социализм в отдельно взятом районе Киева. На Андрея — на бывшего карателя, искавшего искупления. И на спящую Анфису, нашу общую боль и надежду.
    И чувствовал, как где-то очень глубоко, под грудой обломков старого мира, шевельнулось и стало выпрямляться нечто давно забытое, но родное. То, с чего я начинал. То, во что верил до того, как всё пошло под откос. Моя самая первая, самая чистая вера.
    — Кирилл Петрович! — вскричал я. — Запад отказался от поддержки Украины. Куда командующий повернёт войска, когда осознает, что для войны нет ни средств, ни людей, ни оружия? ЦУР целиком под властью Гидры! В тоннелях метро под Киевом живут каннибалы Миколы. Настоящие каннибалы, которые жрут человеческую плоть! И они отделены от жителей ЦУР всего одними воротами. А там сотни женщин и детей. Наших соотечественников. Нужно что-то делать! Нужно спасти всех!
    — Узнаю товарища по идеологии, — тихо ответил Воронин. — Мои люди за всем этим наблюдают. Я предлагаю перенести вашу сестру в наш госпиталь, а вам – выспаться. А завтра с утра будем решать, что делать. Утро вечера мудренее.

    Анфиса.

    Я не знала, как я оказалась здесь, исключительно благодаря моему брату.
Просторное помещение, бывший школьный спортзал. Картина, открывшаяся мне, была столь же нереальна, как и всё в этом месте. За большим столом, сколоченным из старых парт, сидели люди. Не изможденные беженцы и не напыщенные чиновники, а рабочие, врачи, несколько человек в потертой военной форме с умными, усталыми лицами. И во главе — он. Воронин. Не Людоед, а товарищ Кирилл Петрович. Его рыжая борода казалась теперь не атрибутом монстра, а просто деталью облика сурового, но справедливого командира.
    И вот он обронил эту фразу. Тихо, будто констатируя погоду, но от его слов воздух в зале вымер, стал густым и тяжёлым.
    — Товарищи! По нашим последним сведениям капиталистические страны окончательно прекратили финансирование Украины. Президент мёртв. Члены правительства арестованы. Армия на гране уничтожения, но командующий, я уверен, попытается усилить свои позиции перед возможными переговорами с противником. Переговорами, которые нужно было провести и исполнить десять лет назад! Судьба ЦУР незавидна. Поляки прекратили закупать у них кокаин. Там женщины и дети. Наши товарищи по классу, которым срочно требуется наша помощь.
    Тишина была оглушительной. Я смотрела на эти лица — на Марию Ивановну, на рабочего с мозолистыми руками, на молодого парня в очках, — и видела в них не панику, а холодное, сосредоточенное понимание. Их мир, их хрупкий рай, построенный вопреки всему, снова оказался на краю.
    И тогда поднялся мой брат. Артём. Его фигура, всегда такая неуступчивая, сейчас казалась столпом.
    — Командующий может усилить позиции армии единственным способом – захватить ЦУР. Очень скоро отборные головорезы ВСУ подойдут к баррикадам Республики. Они займут её. А это крепость, — его голос резал тишину, как нож. — Крепость, которая просто необходима нам.
    Воронин мрачно кивнул.
    — Мыслим в одном направлении, товарищ Артём. Но как мы возьмём ЦУР? Старый план с краном больше не сработает. Гидра приказал его демонтировать. Теперь над баррикадой постоянно висят дроны «подольских». Напрямую к Республике не подступиться.
    От этих слов в груди у меня что-то сжалось. Тупик. Но я видела лицо брата. Я знала это выражение — узкие глаза, сведённые брови. Он что-то придумал.
    — У меня есть надёжный человек внутри, — сказал Артем, и его слова прозвучали как выстрел. — Он там. И он сможет открыть Шулявские ворота. Если мы найдем дрон, чтобы предупредить моего человека в ЦУР, подойдем бесшумно в сильный дождь и дадим сигнал... А сегодня вечером как раз…
    — Синоптики обещают сильный дождь, — закончил за брата Кирилл Петрович. — Кто-нибудь хочет ещё что-нибудь сказать по этому вопросу повестки?
    Все взгляды непроизвольно переметнулись на меня. Я была чужой, но своей. Я чувствовала их ожидание. И во мне что-то щелкнуло. Окончательно и бесповоротно.
    Я сделала шаг вперед. Голос не дрогнул. В нем не было ни молитвенной надежды, ни слепой веры. Только сталь.
    — Это единственный логичный выход, товарищи! — сказала я, глядя прямо на Воронина. — Вероятность успеха выше, чем если мы будем просто сидеть и ждать, пока армия займёт ЦУР, а затем придёт сюда. Святошинский район огромный, он не защищён баррикадами. Его защищала только легенда о Людоеде, а офицеры редко верят в легенды. ЦУР — это ещё и система тоннелей метро, запасы, генераторы. Это — выживание. Расчёт прост: мы либо рискуем небольшой группой, чтобы получить всё, либо теряем всех, пытаясь защитить то, что защитить невозможно.
    Я говорила, и сама слышала, как звучат мои слова. Это был голос не дочери патриарха, не испуганной девчонки из тоннеля. Это был голос человека, который отбросил иллюзии. Вера в Бога умерла во мне там, где молитва оказалась бессильна против крови, истекающей из раны Дока. Вера в «справедливость» Запада сгорела в ухмылках польского офицера, который рассказывал о «мести за Волынскую резню». Остался только холодный, безжалостный разум. И люди. Только люди, их воля, их ум и их готовность бороться.
    Я посмотрела на Артёма. В его глазах я увидела не удивление, а гордость и тяжёлое согласие. Он кивнул.
    Мой путь был окончен. Отныне моей религией была цель. Моей молитвой — расчёт. А моей паствой — эти люди, готовые пойти в темноту, чтобы отвоевать себе шанс увидеть свет, чтобы увидеть рассвет следующего дня.
    — Товарищи, — говорит Воронин, поднимаясь со стула. — Есть предложение завтра вечером выступить на ЦУР. Силами одной конной сотни. Это предложение мы должны рассмотреть незамедлительно. Над нашей молодой советской Республикой нависла самая серьёзная угроза за всё время существования. Мы должны действовать сейчас, пока у нас есть из чего выбирать. Я поддерживаю выдвижение на ЦУР! Кто ещё «за»?

Продолжение читайте по ссылке: http://proza.ru/2025/11/24/2242