Снег идёт...

Шел последний месяц первой зимы третьего  тысячелетия, но жители центрального Черноземья, а точнее. Курской области, еще не видели снега. По вечарам селяне, управившись с хозяйством, садились к телевизору и, затаив дыхание, смотрели на экран. Ни единого слова  не пропускали они из того, что вещали дикторы. Сокрушались, жалея жителей Приморья, Дальнего Востока, Сибири.
-  Батюшки мои, какие беды принесла им зима, а у нас – ни снежинки не упало, - говаривала наутро дородная красивая доярка, набирая из колодца воду.
-  И не говори, Катерина. Как же они, бедные, живут в холодных квартирах? Ведь дети-то, дети болеют как!
-  Охо-хо, дожили до “светлого будущего”, - вторила ей соседка.
Не умея разобраться в причинах бедствий, не всегда понимая комментарии журналистов, ругали все сначала Чубайса, потом губернаторов, доставалось и начинающему президенту.
-  А у наc вон снега нету! Хоть бы чуть-чуть землю прикрыл, спрятал наготу ее. Стынет земля, стынет матушка наша. Простуженная баба может ли родить здорового  ребеночка? То-то и оно! И земля также, - покашливая в кулак, сокрушался  дед Федор, старый, почти древний, но еще шустрый старичок. – Раньше такого природного сраму отродясь не бывало. Сами во всем виноваты! Издырявили небо своими ракетами, ну и получайте теперь! А то все “природные катаклизьмы, природные катаклизьмы”, - продолжал ворчать старик, передразнивая телевизионных дикторов.

Такие разговоры можно было услышать у старого, как сама деревня, колодца, куда бабы ходили не столько за водой (колонка, почитай, в каждом дворе), сколько поговорить, обсудить последние новости, а то и просто посудачить о том, о сем.
О бесснежье рассуждали и в рейсовом автобусе, который возил в районную церковь нарядных старух, всегда готовых вставить свое веское слово в спор об изменившемся климате,  о политике правительства, о молодых безбожниках, которых развелось великое множество.  В салоне автобуса, кроме верующих старушек были и другие пассажиры, которые ездили в райцентр по другим делам, не имеющим к религии никакого отношения. И сегодняшний день не был исключением.

-  Наказание это Господнее, - изрекла Матрена, строго поджав тонкие бесцветные губы и поправив красивую цветастую шаль. – наказание и есть. Бога забыли, отца-мать не почитаете, - наставительно продолжала она, обращаясь к группе парней, расположившихся в самом конце салона, скорее всего, студентов.
В ответ на ее слова длинноволосый смуглый юноша что-то сказал, но за дружным взрывом хохота его слов было не разобрать. Другой, высокий, кудрявый, как арапчонок, в расстегнутой коричневой кожаной куртке, смеясь, бросил Матрене:
-  Бабка, отвалите! От вашего брюзжания уже голова болит!
Словно поперхнувшись, старуха замолчала, лишь разводя руками. Голос вернулся к ней не сразу.
-  Вот, видите?  Когда это было, чтоб такой сосунок  старому человеку рот за-тыкал?
Что показалось ребятам смешным в словах Матрены, непонятно, но новый взрыв смеха потряс пассажиров.  Они улыбались, слушая этот спор. От этих студентов в автобусе было очень шумно, но их смех, безудержное веселье не раздражали, а, скорее, поднимали всем настроение. Глядя на них, одни вспоминали, наверное, свою молодость, друзей и открыто посмеивались, слушая спор верующей старой женщины с этой неугомонной юностью.  Другие даже вступались за ребят, прекрасно понимая, что такие “Матрены”, готовые всех поучать, наставлять на путь истинный, который видели, по их же мнению, только они, были и будут всегда. И ничего тут не попишешь. И только нарядная старуха, сердито поджав губы, неодобрительно качала головой, осуждая не столько ребят (молоды еще, время научит!), сколько не поддержавших ее пассажиров повзрослее.

А, может быть, она просто жалела голую, застывшую землю, сиротливо прикорнувшую по обеим сторонам дороги. Скованная морозом. она потрескалась, и даже из окон автобуса были видны широкие, в два пальца, трещины. Земля сейчас напоминала вы-брошенную на берег рыбу, готовую погибнуть без воды и широко раскрывавшую рот, рыбу, которую непременно хотелось спасти.  Деревьям и кустарникам тоже было неуютно без снега. Зябко поеживаясь, тянули они голые ветки к освещенным по вечерам окнам домов, словно прося разрешения войти и погреть озябшие свои пальчики.

Скучный пейзаж за окном навеял грустное настроение и на студентов, они как-то неожиданно замолчали, глядя по сторонам через полузамерзшие стекла автобуса.
Иногда мороз слабел, доходя до нуля градусов. С неба срывался снег с дождем, и через несколько минут все вокруг затягивалось белесым покрывалом, радуя ребятишек. Но радость эта бывала напрасной. Через час все это, как правило, таяло, превращаясь в грязное месиво. В такие дни трещины на земле исчезали, на их месте появлялась жидкая кашица.
В эту зиму оттепели следовали одна за другой, и старые люди только вздыхали, качая головами, и говорили, что такая погода для будущего урожая хуже смерти. Уже два года в яблочном крае не было яблок, потому что, не отлютовав зимой, мороз возвращался в мае, когда все сады стояли, разукрашенные нежно-розовым яблочным цветом. И напрасно  старалась люди, разводя  дымовые костры: утром цветы на деревьях превращались в оранжево-красный саван и падали, падали, падали…

Снег пошел в ночь на двадцать шестое февраля, хороший, густой, мягкий. На улице подморозило, будто зима, спохватившись, решила выплатить неустойку. Все дворы, крыши домов, скирды сена и соломы, еще не съеденные скотиной, укрылись белыми пушистыми шапками. На улице стало светло и даже празднично. Кусты смородины и крыжовника в саду Матвея Ильича, колхозного электрика, напоминали взъерошенных медвежат и, казалось, что они вот-вот сорвутся и побегут будить спящую сейчас неугомонную ребятню, а разбудив, станут лепить с детьми снеговиков, строить снежные крепости, по которым так соскучилась природа края.

-  Эй, Мишка, выходи! Снег идет! – стучал в окно соседу рано утром рыжий, как солнце летом, Петька. – Слышишь? – кричал он заболевшему другу. – Снег идет!
А снег все падал, падал огромными хлопьями, и скоро ни дороги, ни даже самой деревни не стало видно. Все скрыла шелестящая белая завеса. Снег шел весь день, и в колхозе забеспокоились: невозможно проехать  за соломой в поле. По грейдеру ходил трактор, расчищая заносы, и скоро вдоль дороги выросли большие сугробы, очень похожие на айсберги. Такой снегопад, хоть и долгожданный, мог натворить много бед. Линии электропередач напоминали широкие охотничьи лыжи, которые прогибались от тяжести  и вполне могли оборваться. К вечеру поднялся ветер, мороз стал крепчать. Небо, наконец, прекратило сыпать на землю холодные колючие перья. Вот теперь это была настоящая зима! Нахлобучив  снежные шапки, глядели на улицу желтыми глазами окон деревенские дома, и в очистившееся небо потянулись из труб белые столбики дыма. Где-то раздавался веселый девичий смех, со стороны молочной  фермы доносился ленивый лай собак. На душе сельского жителя стало светло и радостно, хотелось петь или даже пройтись на руках.
Колхозный электрик, Матвей Султанов, дожидаясь вечерней дойки, исправлял старый (ему, поди, лет сто будет!) радиоприемник. Коровы мирно жевали, некоторые уже легли и смотрели на него большими умными глазами. Закрутив последний шуруп в задней стенке коробки, электрик включил приемник в сеть.
“Напилася я пьяной,
  Не дойду я до дома.
  Завела меня тропка дальняя
  До вишневого сада…”, - раздался чистый голос певицы.

-  Хорошая песня, - улыбнулся  Матвей, бережно укладывая в ящик стола отвертку, ножницы, проволоку. Он любил чинить приемники, телевизоры и другую аппаратуру, и часто засиживался дотемна, выполняя просьбу кого-нибудь из односельчан. После смерти отца переехал Матвей к матери в деревню и долго не находил себе места, скучая по Харькову, по телевизионному заводу, где работал мастером, по своему общежитию и, конечно, по друзьям-товарищам. Но бросить старую мать  он не мог: она стала очень слаба, и без помощи сына ей было не обойтись.

На работу Матвея приняли сразу. Получив должность электрика, он в этот же день принялся за дело, и через день-два заработал давно стоявший транспортер, электродоилки, мельница. Семьи у Матвея не было, и частенько уезжал он в дальние бригады ремонтировать всякую всячину На малой своей родине он прожил  уже шесть лет, но “деревенским” так и не стал. Идя на работу, до блеска начищал обувь, одевался с городским лоском.
В эту осень Матвей похоронил мать, хотел сразу уехать в Харьков, но отсутствие украинского паспорта, рабочих мест (заводы в “незалежной” стали закрывать, и его бывшие товарищи ездили в Россию на заработки) несколько остудили это стремление, и он отложил переезд до весны.

Настоящие друзья остались у Матвея в Харькове, где прошла его молодость, а в родной деревне он поддерживал со всеми ровные приятельские отношения. Иногда по вечерам стучали к нему непрошеные гости  с бутылкой самогона или, что было гораздо чаще, приходили взять денег взаймы. Впрочем, это только они так говорили, что просят взаймы.  И хозяин дома, и его вечерние - а иногда и ночные - посетители знали, что воз-вращать долг никто и не собирался. Приученный к труду с детских  лет, Матвей терпеть не мог тех, кого величали звучавшим повсюду в Советском Союзе  хлестким и емким словом “тунеядцы”. Хотя слово это и возникло далеко до Октябрьской революции, наибольшее распространение оно получило гораздо позднее. Именно  тунеядцами и были люди подобного рода. Таких нежеланных “гостей” в деревне  было достаточно.  Одни из них, вернувшись из армии, уже полгода отгуливали свой “дембиль”, другие, прибыв из мест “не столь отдаленных”, на работу устраиваться не спешили, а выпить на халяву хотелось всегда. После смерти матери Матвей часто возвращался домой через “черный ход”, не снимая замка с центральной двери. И, заходя в дом, закрывал дверь на засов. “Ходоки “ ему изрядно надоели, тем более, что после их ухода в доме не оказывалась то шарфа, то кожаных перчаток, то даже свитера
.
Мягкий по натуре, Матвей не мог отказать, когда у него просили сигареты или деньги, но воровство его бесило, и однажды он не впустил домой пьяных мужиков, сказавшись усталым и больным. Потоптавшись на крыльце, те ушли, но в голосе одного из них электрик уловил угрозу.
-  Вот гад! – произнес про себя Матвей. – Это же “Мошенник” грозится. Мы же выросли вместе, и дома ты бывал реже, чем у нас. Так ты решил, что я и сейчас содержать тебя должен? И еще угрожает. Дурак!

… Песня из починенного приемника все лилась, заполняя помещение коровника удалью, русским раздольем, лирическим настроением. Но вот открылась входная дверь, и ввалились пришедшие на вечернюю дойку доярки.  Они, укутанные в полушубки, в большие деревенские шали, были похожи на огромные комы снега.
-  Привет, Матвей Ильич! Не дойдешь до дома, забуксуешь! Дожидайся нас! – крикнула с порога, стряхивая снятую с плеч шаль, смазливая, с большими, немного косящими глазами вдова Настена.

– Я так и быть, доведу тебя, а там  чайком погреемся или еще как… - и захохотала звонко, вызывающе.
Подойдя к электрику, она с вызовом глянула в его черные цыганские глаза.
-   Отойди, Настена! Он с тобой, поди, не справится, ишь, какая голодная! – Нина Фомина оттолкнула Настю, кокетливо подмигнув Матвею.
-  Ну, вы балаболки, - принял шутку девчат электрик. – Я вам радиоприемник исправил, а вы и не заметили… А я-то думал, придут девчата, спасибо скажут, - ущипнул Нину за руку Матвей.

-  Заметили, Ильич, заметили! И правда, спасибо тебе! Руки у тебя золотые, - наперебой заговорили доярки, подвязывая фартуки и гремя бидонами.
Начиналась обычная спокойная (теперь у них все исправно) работа.
-  Ну, все, девушки, я ушел, - взявшись за скобу двери, оглянулся Матвей и поймал все тот же настойчивый взгляд Настены.
-  А то оставайся, вместе пойдем, - старшая из всех доярка, Катерина Филипповна, относилась к электрику, как к сыну. – Ты же знаешь: мы быстро.
-   Мы тебя за белые рученьки отведем, в постельку уложим, обогреем, обласкаем, - не унималась Настя, неся доильный аппарат.
Засмеявшись, Матвей шагнул за порог. Закрывая дверь коровника, услышал он громкий смех доярок, приглушенный шумом включенной системой дойки.

Снег валил хлопьями, и колхозный электрик решил идти по шоссе. Коровник от его дома был в полукилометре, но около дворов никак не пройти: везде  заносы. Выбравшись на дорогу (как будто ее и не чистили час-полтора назад), он оглянулся: сквозь белую пелену снега коровника с веселыми девчатами уже не было видно, только желтые окна еле светились во мгле.

Закрыв от встречного ветра лицо капюшоном, Матвей Ильич торопливо шагал вперед, предвкушая, с каким удовольствием он сядет сейчас у телевизора с чашкой ароматного крепкого чая. Есть ему совсем не хотелось, а вот горячего чайку – это с удовольствием! Привыкший к городской жизни, Матвей и тут стремился к комфорту. Родители оставили ему хорошо отлаженное хозяйство, немного денег, которые он почти истратил, купив телевизор “Акай”, такой же марки видеоплеер, магнитофон “Самсунг”, пылесос и, та-ким образом устроив свою деревенскую жизнь, был почти счастлив. Почти. В доме не хватало женщины. В свои почти тридцать жениться он не хотел. Напрасно мать прожужжала ему все уши, напрасно городские друзья привозили не раз девчонок – Матвей был упрям. В ряды Советской Армии провожала его соседская девушка, Валя Головлева, но, как это бывало не раз, и она не дождалась Матвея, вышла замуж и уехала из этих мест. Не признаваясь даже самому себе, парень оказался однолюбом и женой своей видел только эту маленькую Валюшку.

Он в таком свистящем ветре не слышал за спиной шагов и остановился, когда его окликнули. Оглянувшись, раздраженно засмеялся.
-  Это опять вы?Как же мне надоели встречи с вами, парни! Нет у мени ни времени, ни желания говорить с вами.
-  Постой, корешок! Ну, чего ты в бутылку лезешь? Мы тебя надолго не задержим. Дай закурить и иди себе с миром. Бог велит пополам делить, - пьяно ухмыляясь, толкнул Матвея кривецкий приятель Петьки “Момента”, который стоял за спиной электрика, прячась от ветра в своей старой, местами расползающейся по швам болоньевой куртке.
-   Я что-то плохо расслышал? – повернулся к нему Матвей. – Ты вспомнил о  Боге?
-  А почему бы и нет? Мы все Его дети, - и опять наглая ухмылка растянула губы Петькиного приятеля.
-  Тогда напомни хоть один случай, когда ты поделился со мной. Я что-то забыл?
-  Да что тебе, сигареты жалко? – вступил в разговор “Момент”. – Ты совсем как не свой, - заплетающимся языком произнес он.
-  Не жалко, - Матвей вытащил початую пачку сигарет. – Но только думаю, что в такую погоду вы вышли не ради сигареты…
Проезжающая мимо “Нива” высветила три мужские фигуры, стоящие на обочине как раз напртив дома колхозного электрика. Мужики закуривали.

Доярки уже закончили работу и, стоя в предбаннике коровника, снимали халаты, фартуки, торопясь идти по домам, когда дверь распахнулась и ввалился сторож, дед Федор. Вернее, сначала забежал, отряхиваясь от снега, его верный пес Буран. С большими  круглыми ушами, черным носом он походил на медведя. За ним в тулупе и высоких валенках вошел старик.
-  Здорово, девки! – просипел он, поворачиваясь по сторонам. – И чего вы так спешите? Осталась бы которая погреть дедовы кости, вот хоть бы ты, а, Насть?
Рыжая Настя толкнула старика в бок так, что тут чуть не завалился на дородную грудастую Марину.
-  Иди ты, дед, из тебя уже песок  и тот уже высыпался, а еще себе что-то воображает, - хохотнула она.
-  А на что тебе мой песок? У меня еще кое-что имеется, - дед подмигнул левым глазом, норовя ущипнуть разбитную вдову. Но та быстро отпрянула в сторону, на ходу накрывая клетчатую, еще бабкину, тяжелую шаль.
-  Не тронь ее, дед. Она нынче  к Матвею собралась, постель ему погреть, а то совсем застыл мужик в пустой хате, - прогудела полногрудая Марина, натягивая свою видавшую виды цигейковую шубу.
-  Ну, для Матвея Ильича – ладно. Я уступаю,  - ухмыльнулся дед Федор. – А то бы, лапушка, погрела старика… Вон у тебя какие титьки, одну б хоть дала, побаловался б я с ней, - дед изловчился и ущипнул Марину. Та беззлобно ругнулась на старика, покачав головой: ну. смотри-ка на этого старого хрыча.  В шутливую перебранку вступила и Филипповна, которая никак не хотела уходить на пенсию.
-   Сиди, старый хрен! Чем  бы ты  с ней побаловал? У тебя, небось, остался синий шнурок с двумя пуговицами, да и тот теперь штопан-перештопан, а себе – туда же!
-    Ты, Катерина, не встревай! – дед сердито поднял подбородок, заросший редкой седой щетиной. – Если твой Иван штопаный шнурок зашнурить не может, то я еще – ого-го!
Доярки засмеялись, прощаясь со старым сторожем. Вместе с ними смеялся и дед Федор, тоненько повизгивая и показывая редкие, желтые от табака  зубы. Видно было, что между ним и этими деревенскими женщинами сложились игриво-шутливые отношения, к которым все давно привыкли.

Буран между тем похрустывал косточками, бережно сложенными для него кем-то из доярок, которые каждый день, идя на работу,  несли что-нибудь вкусненькое для собаки деда Федора. Они все любили спокойного умного пса, не раз спасавшего и хозяина, и телят от рук расплодившихся в последнее время пьяниц и  бездельников, готовых пропить родную мать, особенно на похмелье.
Повесив замок на центральную дверь снаружи, дед Федор вошел в боковую и закрыл обе на два засова изнутри.
-  Для спокойствия. Теперь ни одна гнида не откроет, - говорил он своему верному другу, собаке  Бурану, вспоминая осенние события, в которых настоящим героем оказался его пес, искусавший незваных гостей. Еле оторвались те и бросились наутек, спасаясь от зубов верного друга старого сторожа. В милицию дед Федор не заявлял, но в колхозе об этом знали все, знали и тех, кто пожаловал ночью на ферму.
Убедившись, что все заперто, сторож вышел к коровам. Некоторые уже лежали, жуя извечную жвачку. Медленно идя вдоль левого ряда, дед заметил около белой телочки кучу снега.
 -  Звездочка, лапушка, откуда же этот снег? – поднял сторож голову, глядя вверх.  - Так и есть! Стекло не вставили!
Чертыхнувшись, дед Федор вернулся к столу электрика, взял табурет и пошел обратно. Подойдя к разбитому стеклу, поставил табурет, примериваясь, достанет ли он до зияющей дыры. Его верный пес сидел в проходе, не спуская глаз с хозяина.
Поставив табуретку на ясли, дед рисковал свалиться и разбиться вдребезги, но он не мог допустить, чтобы Звездочка всю ночь мерзла. Взяв из яслей охапку соломы, дед тщательно заткнул дыру, прикрыв ее сверху чьим-то синим халатом. И только убедившись, что заткнул дыру основательно, спустился на пол. Следом за ним с грохотом упал громоздкий самодельный табурет.
-  Ну, вот и готово! Ложись, умница! А снег этот я сейчас сгребу и вынесу к двери, - и он ласково почесал корове шею. Убрав снег, повернулся к собаке.

-  Ну, вот, Бураша, и решена проблема! – и, перешагнув лежащую собаку, сторож пошел дальше, проверяя, все ли в порядке. “И почему бабы не сказали еще утром про разбитое стекло? Я еще анадысь предупреждал, что треснуло, что надо заменить… Вот бабы, сказано же, что бабы – дуры. Так и есть…
Когда он, осмотрев все помещение, возвращался обратно, Звездочка уже ле-жала на своем месте.
-  Отдыхайте, кормилицы наши! – дед Федор поставил табурет и только теперь заметил, что столько лет молчавший приемник работает.
-  Вот молодец Ильич! Сделал-таки! А я уже хотел выбросить его, - говорил он собаке. – Золотые руки у нашего электрика. Дай ему Бог здоровья и долгих лет жизни! Хороший человек наш Матвей Ильич!

А снег все падал и падал, и, казалось, этому не будет конца. Дорога, которую весь день утюжили трактора, опять была занесена. Дояркам тяжело было добираться домой. Сквозь свист ветра пробился недалекий вой собаки. Она выла где-то совсем близко.
-  Слыхали, бабы, слыхали? – Настя перекрестилась. – Это к покойнику.
Все остановились и прислушались. Мороз был небольшой, и погоду можно было бы назвать сказочной, если бы не ветер. Но он был встречным, дул, бросая в лицо дояркам огромные пригоршни снега, дул  так сильно, что идти было очень тяжело…
-  Показалось, наверное. А вообще, девки, ночка хороша для преступления, - прогудела полногрудая Марина.
-  Это еще почему? Очень даже красиво вокруг, по-зимнему красиво. Все, как полагается: зима, мороз, метель, – Настя, поравнявшись с домом электрика, все пыталась разглядеть в его окнах свет.
-  Да потому, что снег все следы заметает. Я в кино видела. И тогда преступника никто не найдет, - пояснила Марина.
-  Сказала тоже: “не найдет. Да кто их ищет, преступников? Уже и в деревне по улице страшно пройти, как стемнеет! Вот времена-то настали, - пенсионерка Катерина Филипповна сплюнула. – Раньше преступника по киношному билету находили, а сейчас… - она махнула рукой, но ее безнадежного жеста в темноте никто не заметил.
-  Гляньте-ка, бабоньки, а у электрика свет не горит, - взволнованно проговорила Настена. – Не случилось ли чего?
Женщины остановились, вглядываясь в дом напротив шоссе, который в отличие от соседних, светящихся всеми своими окнами, как корабли в тумане, чернел в темноте, не подавая признаков жизни.
-  Может, спать лег, - неуверенно предположил кто-то.
-  Это в восемь-то часов? - не унималась Настя. – И потом, он же всегда “Кривое зеркало” смотрит…
Все замолчали, и вдруг где-то рядом послышался то ли шорох, то ли слабый стон. Женщины затаили дыхание и принялись ногами ощупывать дорогу. Но ничего, кроме свистящего воя ветра не было слышно.
-   Да нет тут ничего! Показалось! – успокоила всех молодая доярка Анечка, оставшаяся после окончания школы в деревне.
-  Да ну вас совсем! Пошли-ка по домам, а то и нас занесет, как эту дорогу! – сказала уставшая за день Филипповна и пошла, пригнув голову, навстречу ветру. За ней потянулись и другие доярки, и только Настена все оглядывалась, как будто в этом снежном мареве можно было что-то увидеть.

А в сугробе на обочине лежал электрик Матвей. Он еще слышал, как около прошли с дойки девчата, как они остановились и о чем-то разговаривали. Хотел Матвей окликнуть доярок, но изо рта вырвался слабый, почти не услышанный им самим стон… Сначала ему было жарко, как во время ранения, полученного в Афгане, потом тепло стало уходить из тела. Не мог знать Матвей, что вместе с теплом уходила в снег его кровь. А он, раздетый и разутый двумя “приятелями”, от которых в последнее время закрывался, вернувшись с работы, то впадал в беспамятство, то приходил в сознание, замерзая почти рядом со своим домом.

Дед Федор между тем крутил ручку настройки, пытаясь отыскать свою любимую, самую умную, по его мнению, радиостанцию “Маяк”. И вдруг замер: по радио передали сообщение, что трое чеченских террористов угнали самолет “Ту-154”. Старик даже привстал с табурети.
-  Помнишь, Буран, в прошлом годе я летал в Новосибирск к сыну? А летал я как раз на таком самолете. Хорошая машина, крепкая, надежная! А эти чеченские паразиты…

Дед занервничал. Задергалась его левая щека: сказывалась давнишняя военная контузия. Он оторвал кусочек газеты, смастерил себе самокрутку. Бывший солдат, он признавал только свой табак, и бабка каждый год высаживала для него рассаду, выращенную из маленьких, меньше макового зернышка, семян. Затянувшись раз-другой, немного успокоился.
-  На войне все было ясно: там – немцы, тут – мы. А сейчас говорим на одном языке, живем в одной стране и убиваем друг друга… Не понимаю, Господи, не понимаю…
И, не выдержав, снова обратился к Богу:
-   Господи, вразуми раба твоего, Феодора! Не пойму я, что же ты смотришь на это? Тебе же все видно сверху! Да как же ты допускаешь, что брат убивает брата? Ведь мы в ту войну все в одном окопе, под одной шинелью…
Собака привыкла слушать его рассуждения. Ей было тепло и уютно со стариком. Она любила ходить с ним на дежурство: тут Бурана всегда ждала вкусная косточка, а иногда и не одна, как сегодня, например. И тепло. Не то, что в ее дырявой конуре. Пес поднял глаза: все окно занесло снегом, а он все шел, шел, засыпая все вокруг, и хотелось спать, спать, спать…
Беспокойно покашливал старый Федор: какое-то недоброе предчувствие сжимало грудь, давило сердце.
-  Не припожалуют ли сегодня “гости”, для них такая погодка, как на заказ, - взволновался старик, в который раз обводя глазами помещение. – Да, нет, пожалуй, сердце щемит не от этого.

 А снег все валил большими хлопьями, и, казалось, что он идет по всей планете, засыпая и далекую от курской деревни Чечню, и Афганистан, где служил электрик Матвей, и город Медину, в котором находился угнанный террористами самолет.

Тело Матвея нашли после выходных, когда, расчищая дорогу, шли навстречу друг другу два грейдера, колхозный и тот, что выслали из района. Районный тракторист готовил дорогу для рейсового автобуса. Он-то и обнаружил окоченевшее тело. Снег под ним до самого асфальта покраснел от крови, вытекшей из ножевых  ран в спину.
В колхозе в каждом доме обсуждали эту ужасную смерть. “Кто, и главное, за что мог убить спокойного, уважительного электрика, ведь он со всеми ладил, и врагов у него как будто не было? Да и как же можно было отчаяться в деревне убить человека, тут же все друг дружку знают…”
-   Вот ведь как, - сокрушался дед Федор, - в Афганистане этом не погиб, а убили дома, убили ударом в спину, трусы, сукины дети!
 
Рыжая Настя на людях держалась, а придя домой, уткнулась в подушку и рыдала, ругая себя, что постеснялась баб, когда возвращались с дойки, и не пошла проверить, дома ли Матвей. Не случайно так болело сердце в тот проклятый вечер, не случайно она так лихорадочно шутила тогда! Она, отчаянная, бесшабашная Настена, постеснялась баб? Если б кинулись сразу, нашли бы и непременно спасли! А теперь его нет...Как же так случилось, что не подошла ни разу, не сказала о своей любви, о своих бессонных ночах, ожидая и желая его, только его одного? Может, и не было бы этой страшной, никому не понятной смерти…

В день похорон колхозного электрика, Шахова Матвея Ильича, снегопад прекратился. В гроб положили гитару (уж очень хорошо играл Матвей, часто пел песни, сидя летними  вечерами на скамейке у дома), положили и награды, полученные за отличную службу в рядах Советской Армии.

Молча прощались односельчане с колхозным электриком. А людей на кладбище пришло много: он жил, никому не делая зла, никому не отказывая в помощи. В черном платке, повязанном до самых бровей, стояла среди пришедших доярка Настена, но смотрела она не на тело любимого. Неподалеку от могилы, прячась за соседнюю с ней оградку, стоял одноклассник покойного, Петька по прозвищу “Момент”, выросший, скорее, в доме Шаховых, чем в родительском. Привычную каждому жителю деревни грязную, дырявую  болоньевую куртку он сменил. На нем была электрикова коричневая замшевая,  с маленькой, с горошину, дырочкой на капюшоне, которую Матвей как-то прожег нечаянно сигаретой.

Настя поймала бегающий взгляд Петьки. Наклонившись, тот что-то сказал стоявшему под елью, незнакомому женщине мужику. Озираясь по сторонам, эти двое стали пробираться по глубокому снегу, обходя могилы, к шоссе. Они явно были недовольны: не удастся сегодня выпить на халяву, да и пожрать вдоволь вкусненького! А Настя, как  заколдованная,  все смотрела им вслед, не в силах отвести взгляда от замшевой коричневой куртки, на капюшоне которой зияла знакомая женщине дырочка…

Могилу Матвея еще не засыпали, как вновь пошел снег. Сначала редкие белые снежинки четко вырисовывались на могильной земле, на черных платках женщин, при-шедших проводить  колхозного электрика в последний путь. Потом редкие звездочки сменили пушистые белые хлопья, застилая все вокруг, и скоро двое непрошеных приятелей, тайком ушедших с похорон, исчезли из вида.
-  Узнала куртку? – тронул Настю за плечо старый сторож. – Ироды! В коровник теперь лезть боятся, на живых людей охоту открыли! Ироды! – он погрозил палкой вслед растаявшим в снегу приятелям. – Но попомните мои слова: Бог не Ермошка…
-  Тсс! – зашипела на него Катерина Филипповна. – Не мешай батюшке отпевать Матвея Ильича.
 
А через год в такой же зимний день, когда от падающего снега ничего не было видно, возвращался из Кривца от кореша по отсидке хмельной Петька “Момент”. На переезд он идти не захотел: далеко, а пошел напрямик, через железнодорожные пути. Переходя последнюю колею, поскользнулся, и его нога попала между переводимыми в тот момент рельсами: приближался грузовой поезд.

В прошлом стрелки переводили вручную стрелочники, используя рычаги и флажки, работая в сложных условиях. С появлением централизованных систем управления ра-бота стрелочника  выполняется дистанционно с пульта дежурного станции. Кое-где закрытые будки стрелочника еще стоят, как напоминания о трудной работе их бывших обитателей...    
Напрасно кричал от боли и страха Петька “Момент”. За воем ветра и грохотом колес несущегося на большой скорости поезда его голоса никто не услышал. Вскоре мимо будки стрелочника промчался грузовой состав, оглушая придорожную деревню громким предупредительным гудком и грохотом.

Порывом ветра к закрытой будке принесло какой-то темный предмет, который оказался коричневым замшевым капюшоном с маленькой, с горошину,, прожженной дырочкой справа внизу...