Год добавили

Штабеля полок с книгами – читать и читать. Озираю. Так шах персидский смотрит на гарем свой, в котором сотни женщин, и думает… думает, что он так и будет их… даже за чертой. Шах и мат наивности и легкомыслию – за чертой пустота, ни книг, ни женщин.

Книг тьма, а Газданова только одна, не сразу отыскал на полках. «Вечер у Клэр. Ночные дороги», в книге два романа; первый – 1929 год, второй – 1941.

Полагал, что сегодня исполнилось 132 года со дня рождения почитаемого Гайто. Отнюдь. В году уходящем некто, имеющий интерес и доступ, открыл в нужном месте метрику Санкт-Петербурга за 1903 год. Обнаружилось следующее: Гайто Газданов был крещён с именем Георгий 9 февраля 1903 года. Стало быть родился он в конце ноября (по старому стилю) 1902 года. Метрику не открывал, но сделавшим открытие доверяю, исправляю 1903 на 1902. Шестое декабря по новому стилю календарный день рождения.

Считал одногодками Гайто и Бродского Александра Израилевича (07.11.1903-29.04.1984), отца Иосифа Бродского, оказалось, что старше Газданов, почти на год. Оставляю мнемоническую нить от Газданова к Бродскому, вспоминая, что и ушёл Гайто из жизни на год раньше исхода Иосифа из России.

Газданов и Бродский, осетин и еврей – оба русские литераторы. Роднит язык и места обитания, пусть даже перемена мест неизбежна и оказываешься там, где никак не предполагал оказаться. Иосиф английским владел вполне и писал на нём, как и Набоков, к примеру. Гайто писал только по-русски, и очень хорошо – читаю с удовольствием; написанное Иосифом на английском воспринимаю только если на странице слева текст английский, а на странице справа тот же текст на русском; словно два полушария на карте – слева западное, справа восточное.
 
Бродского удалили из России государевы люди. Гайто во Францию война изгнала. За белых воевал. Мог бы и за красных, если бы красные были в Кисловодске в 1919 году. Не политика сработала, характер. Россия снабжает Запад нефтью, газом и людьми культуры. Зато у нас сейчас около 130 долларовых миллиардера. Только что посмотрел в Сети. На четвёртое место вышли, догнав в 2024 году Великобританию - 128. Посмотреть бы на них… нет, смысла никакого. Лучше читать хорошие книги. Например, «Вечер у Клэр». Раз сегодня день Газданова, значит, фрагмент, в котором память, книги и характер Гайто.

                * * *

Было в моих воспоминаниях всегда нечто невыразимо сладостное: я точно не видел и не знал всего, что со мной случилось после того момента, который я воскрешал: и я оказывался попеременно то кадетом, то школьником, то солдатом — и только им; все остальное переставало существовать. Я привыкал жить в прошедшей действительности, восстановленной моим воображением. Моя власть в ней была неограниченна, я не подчинялся никому, ничьей воле; и долгими часами, лежа в саду, я создавал искусственные положения всех людей, участвовавших в моей жизни, и заставлял их делать то, что хотел, и эта постоянная забава моей фантазии постепенно входила в привычку. Потом сразу наступил такой период моей жизни, когда я потерял себя и перестал сам видеть себя в картинах, которые себе рисовал. Я тогда много читал; помню портрет Достоевского на первом томе его сочинений. Эту книгу у меня отобрали и спрятали; но я разбил стеклянную дверцу шкафа и из множества книг вытащил именно том с портретом. Я читал все без разбора, но не любил книг, которые мне давали, и ненавидел всю "золотую библиотеку", за исключением сказок Андерсена и Гауфа. В то время личное мое существование было для меня почти неощутимо. Читая Дон-Кихота, я представлял себе все, что с ним происходило, но работа моего воображения совершалась помимо меня, и я не делал почти никаких усилий. Я не принимал участия в подвигах Рыцаря Печального Образа и не смеялся ни над ним, ни над Санчо Пансой; меня вообще как будто не было и книгу Сервантеса читал кто-то другой. Я думаю, что это время усиленного чтения и развития, бывшее эпохой моего совершенно бессознательного существования, я мог бы сравнить с глубочайшим душевным обмороком. Во мне оставалось лишь одно чувство, окончательно созревшее тогда и впоследствии меня уже не оставлявшее, чувство прозрачной и далекой печали, вполне беспричинной и чистой. Однажды, убежав из дому и гуляя по бурому полю, я заметил в далеком овраге нерастаявший слой снега, который блестел на весеннем солнце. Этот белый и нежный свет возник передо мной внезапно и показался мне таким невозможным и прекрасным, что я готов был заплакать от волнения. Я пошел к этому месту и достиг его через несколько минут. Рыхлый и грязный снег лежал на черной земле; но он слабо блестел сине-зеленым цветом, как мыльный пузырь, и был вовсе не похож на тот сверкающий снег, который я видел издали. Я долго вспоминал наивное и грустное чувство, которое я испытал тогда, и этот сугроб. И уже несколько лет спустя, когда я читал одну трогательную книгу без заглавных листов, я представил себе весеннее поле и далекий снег и то, что стоит только сделать несколько шагов, и увидишь грязные, тающие остатки. — И больше ничего? — спрашивал я себя. И жизнь мне показалась такой же: вот я проживу на свете столько-то лет и дойду до моей последней минуты и буду умирать. Как? И больше ничего? То были единственные движения моей души, происходившие в этот период времени. А между тем я читал иностранных писателей, наполнялся содержанием чуждых мне стран и эпох, и этот мир постепенно становился моим: и для меня не было разницы между испанской и русской обстановкой.