Беседка

      Да-да, это случилось весной моего выпускного школьного года. Я смутно припоминаю тот тонкий весенний аромат корицы, источаемый проклюнувшимися почками тополей, там-сям растущими в городе. Он свободно просачивался в комнату через щели оконной рамы и балконной двери, - неплотно прилегавших к дверной и оконной коробкам в силу своего возраста: дерево имеет свойство усыхать.
      Да, точно, – это было весной. А до этого, всю зиму, - три с половиной долгих месяца, - я прожил с отцом, учась в десятом, выпускном, классе.
      Тогда я очень много читал. Хорошо, что по большей части не детективы с фантастикой. Хотя, чего греха таить, случалось и такое. Но в основном, всё-таки, - русскую классику: Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Толстого, Достоевского, Бунина, Пришвина, Паустовского. И французов читал, и поляков. Читал до того падко и много, что ради почти ежедневного целодневного чтения самонадеянно и нагло, без малейшего зазрения совести, прогуливал уроки в школе. Частенько бывало, что за все шесть дней учебной недели, в школе я появлялся всего два-три раза... А бывало, и того меньше: всего лишь раз-два, от силы. А то и вовсе не удостаивал «бурсу» своим «высочайшим присутствием».
      Хотя при этом учился весьма сносно: по всем «главным и основным» предметам в классном журнале красовались, в основном, только «высшие баллы». Да и по большинству так называемых «второстепенных» дисциплин картина, особо-то, не менялась. «Четверок» в моем табеле успеваемости вообще было процентов двадцать-двадцать пять, не более. Поэтому и «классная», и завучи, и предметные педагоги смотрели на мою отвратительную посещаемость вполне себе снисходительно – сквозь пальцы: дескать, по школьной программе успевает, – да и бог с ним. Все бы так «немилосердно» прогуливали, - не школа была бы, а «дом отдыха учителя», в натуре, - (где-то в тайниках натруженных за многие годы никогда непрекращающейся и потому невидимой и «непримиримой битвы за всеобщую грамотность населения» тайниках натруженных учительских душ, – как представляется мне сейчас, – не могли не думать, не мечтать наши дорогие, незабвенные на всю жизнь, наставники).
Впрочем, я всегда отличался излишней самонадеянностью.

      …Отец утром, около семи, уходил на работу. Мне в школу, – если я туда, разумеется, собирался, – нужно было успевать к «восьми-двадцати», - к первому звонку. 
       Идти же от дома до школы «средне-обыкновенным», но и не прогулочным, шагом  занимало минут тридцать. И я обычно выходил «без двадцати восемь». А если не выходил, то в полвосьмого уже садился за письменный стол и, прежде чем приняться за разлюбезное и всегда приятное душе занятие: – «запойное» чтение художественной литературы, – принимался готовить уроки - домашние задания - «на завтра», то есть самостоятельно изучать предполагаемые темы тех предметов, которые сегодня будут проходить в школе. Если загодя планировал не идти и на следующий день, то сразу же изучал (учил) две темы подряд. Сперва прочитывал «теорию», вникая в суть параграфа, – ибо это было не сложно, поскольку отставаний по теоретической части предметов, за исключением некоторых тем алгебры, когда я длительное время болел, а темы, как назло, были одними из самых трудных для моего понимания: «логарифмическая линейка», «интегральное исчисление», – у меня не было. В алгебре её «теорию» я изначально, надо признать, не любил: не понимал её, да и отвратительно скучной она всегда мне казалась. Зато «практическая часть»: – решение алгебраических задач и примеров, – отчего-то даже нравилось; и то и даже очень, порой. Именно она-то, родимая, меня всегда и спасала: – в том числе и на выпускном экзамене мне удалось контрольную решить-написать на «пять баллов». Поиск верных решений шаблонных задач, примеров, тригонометрических функций, показанных Зоей Антоновной в классе на доске, усваивался мной гораздо шустрее и качественнее скучной теории, содержавшейся в учебнике. И все-таки, я добросовестно прочитывал очередную тему урока, стараясь понять, усвоить её постулаты. Иногда мне это удавалось. Но гораздо чаще вызывало неудержимую зевоту: – желание захлопнуть учебник и навсегда выбросить его в окно…

       Зато геометрию я просто обожал. Другого слова не подберу. Честно-честно: просто наивно и бескорыстно любил «высокой пламенной любовью». Похвальная грамота или похвальный лист «За выдающиеся успехи в математике» была вручена мне после выпускного письменного экзамена именно «за геометрию». И только по твёрдому, решительному настоянию всё той же добрейшей нашей «математички» – любезнейшей Зои Антоновны (вечная и благодарная память о ней навсегда останется в моем сердце…).
 
       Она учила наш класс все шесть лет «всеобщего среднего» образования: – с пятого по десятый классы, включительно. Я тогда, на выпускном экзамене по математике, сам того не подозревая, умудрился как-то по новому доказать теорему Пифагора (а2 + в2 = с2) каким-то неведомым даже «всезнающей» Зое Антоновне и даже ей неизвестным «23-м» способом. А ведь она свой предмет знала досконально и, наверняка, любила, поскольку умела делиться своей любовью и с нами, заботливо прививая её нам в меру своих скромных педагогических сил.
 
       Только вдуматься: знать целых «двадцать два» способа доказательств «теоремы  Пифагора» и все их удерживать в памяти, чтобы безошибочно отличать один от другого!..
 
       Эта «Похвальная грамота» – увы и ах! – мне нигде и никогда, по жизни, не пригодилась. Я изначально был склонен более «пойти в лирики, нежели в физики». 
       Вот если бы наша замечательная учительница физики не покинула нас в самом конце девятого класса, а доучила бы «до выпуска», то боюсь что сонму российско-белорусских физиков-теоретиков либо "обезбашенных" астрофизиков - исследователей далёкого космоса, – рано или поздно пришлось бы потеснить свои тесные ряды для приёма в их когорту так называемого "покорного слуги" в моём курносом лице…

       Да что пользы говорить и жалеть о несбывшемся!.. – Это всего лишь пустая трата времени.

       Однако же, я слегка отвлёкся. Итак, покончив с «теорией» очередного письменного предмета, я с удовольствием принимался за практические упражнения, «схватывающие» и закрепляющие только что устно полученные знания. Так цементный раствор после окончательного затвердевания намертво схватывает и скрепляет между собой кирпичи в кладке. Да я и вообще всегда предпочитал те учебные дисциплины, где помимо устной теории всегда присутствовала практическая письменная часть, - реально помогающая эту самую «теорию» надолго усваивать.
 
      На все домашние занятия по приготовлению уроков у меня уходило, как правило, не более полутора–двух, двух с половиной часов: - следствие правильной, научной организации учебного процесса.

      Покончив с уроками и сделав небольшой перерывчик минут на пятнадцать-двадцать, я приступал к давно желанному и любимому занятию: – чтению художественной литературы. И вот здесь уже «работа» могла длиться с небольшими перерывами для отдыха глаз и три, и пять, и шесть-восемь часов.

      Начитавшись «до запотевавших глаз», я шёл обедать. После обеда, - если не выходил в город на пешую прогулку, – садился в зале на диван и, прикрыв усталые глаза, с дивным умиротворением «натруженной за полдня души», с непередаваемым словами  наслаждением, полулёжа и расслабившись до абсолютной немоты, дрёмы, - слушал симфонические концерты, звучавшие тогда по «союзной» радиоточке буднями в одно и то же время: – где-то между «тремя» и «четырьмя» часами «дня», - исключая субботы и воскресенья.

      О, это было замечательное, удивительное время!.. Никогда более в такой же полной эстетической мере испытываемое музыкальное наслаждение... Помните? - «…Из наслаждений жизни одной любви музЫка уступает! Но и любовь – мелодия…».
 
      Всё далее уходя по дороге жизни из своей чудесной юности, всё более взрослея, мужая, я, к вящему своему сожалению, всё больше и больше терял ту трепетную способность свежей юной души испытывать непередаваемый духовный восторг во время непроизвольного, спорадически-медитативного прослушивания симфонической музыки. Музыки величайших известнейших композиторов: – Моцарта, Баха, Бетховена, Вивальди, Листа, Шопена, включая сюда и «наших»: – Прокофьева, Чайковского, Скрябина, Рахманинова, Мусоргского, Шостаковича. Да и многих других - всемирно признанных корифеев музыкального «Олимпа». Ведь музыка есть искусство наиболее понятное человеческой душе: понятное на уровне вздоха, выдоха, вскрика, зрительного образа. Она же и гораздо легче, естественнее прочих видов искусств бывает усвояема человеком.

      Помню, словно только единственный раз испытал я нечто подобное, – и даже более усиленное, очевидно, филармоническим звучанием живого симфонического оркестра, потрясшее меня до самых основ или так называемых «фибр души»: – но только уже практически «взрослой» души.
 
      Это произошло на концерте симфонического оркестра Минской государственной филармонии зимой 1985-86 годов, куда мы как-то выбрались с Вовкой Корзуном («Ватей») – моим однокурсником и довольно близким приятелем на втором курсе дневного отделения юрфака, с которым мы тогда проживали в одной комнате с двумя эфиопскими студентами на четвёртом этаже «интернациональной» общаги в г. Минске на улице Октябрьской, дом два.
      
      Помню, как стихла последняя музыкальная фраза, и дирижёр взмахнул и опустил свою волшебную палочку… Притаённо-замершая тишина… Свет. Единый дружный выдох немо-восторженного зала… Единичные робкие хлопки, всё более и более перерастающие в громкие и сплошные аплодисменты. Стуки откидных сидений. Восторженные крики: «Браво!». Свист и гул; одним словом, – овация... Далее - весьма громкие и нескончаемые аплодисменты; по-прежнему частые крики «браво», счастливые вдохновлённые лица вокруг…

      Я взглянул на Вацю. Даже у него, - под маской мигом напущенного на себя равнодушия (очевидно, неожиданно для самого себя застеснялся, дружок, спонтанного проявления благородного порыва души...). Или это мне только показалось?.. – И ещё   эта его прежде никогда мною невиданная растерянность, одухотворенность...
      И это, кстати, было наблюдаемо мной у простого деревенского парня из “каля балотнай Палескай вёскі Івацэвічскага раёна Брэсцкай вобласці”, который, как казалось мне до очевидного чудесного Вациного перевоплощения и "зелёного понятия" не имел и не мог иметь от высочайшего эстетического наслаждения ввиду филармонического прослушивании симфонического концерта.

      Что уже было говорить обо мне, «возросшем» и самовоспитавшемся на лучших образцах нетленной русской литературы, в семнадцать лет обоготворявшего классическую симфоническую музыку, ежедневно, почитай, слышанную по проводному радио?.. Такого мощного потрясения от прослушивания «живого» концерта симфонической музыки в зале Минской филармонии с его замечательной акустикой, я более никогда не испытывал в этой жизни.
      И это, видимо, в первые же мгновения по окончании концерта отражалось на моём лице. Однако, глянув на друга, я вслед за ним трусливо поспешил придать своему лицу приличествующую ему маску пресыщенного обывательского равнодушия...
      Как же всё, порой, мерзко-условно в этом «насквозь» прогнившем подлунном мире!.. Как давно мы погрязли и запутались в добровольно сотканной нами же самими паутине лицемерия, равнодушия и одного из самых гнуснейших людских пороков: лжи!..

      И снова я отвлекся. Вильнул в сторону. Трушу я, что ли?!. Боюсь, что не сумею передать всю силу новизны и прелести моего «третьего видения»?..
      Наверное… Есть тут "что-то такое-этакое"…

      «Упившись гармонией», снова шёл я в свою комнату, снова садился за письменный стол или в удобное старое кресло, чтобы продолжить любезное сердцу занятие.

      Помимо письменного стола, стула, деревянной кровати и двухстворчатого шкафа было в моей комнате ещё и старое низкое кресло, обитое зелёным потёртым штофом, остававшееся в нашей семье ещё с конца пятидесятых-начала шестидесятых годов прошлого века, – очевидно, поры ранней молодости моих когда-то (2 августа 1958 года)сочетавшихся законным браком родителей. Полагаю, это кресло было «последним могиканином» из их первоначальной семейной мебели, сохранившееся, бог один знает, каким неведомым образом после стольких переездов, - сперва, по съемным, а затем – и по трём нашим государственным квартирам. Видимо, потому, что было оно очень удобным и весьма покойным для расслабленного отдыха в "свободную минутку", а ещё сверх меры «наполнено» самыми лучшими житейскими переживаниями-воспоминаниями наших родителей.

      Возле кресла, с левой стороны, стоял торшер с полукруглым пластиковым  абажуром насыщенно-зелёного цвета, дававший мягкий, нежный, весьма приятный для глаз свет.

      Практически весь световой день проведя за письменным столом, вечером, когда за окном было темно, я очень любил, удобно усевшись в то полумягкое низкое покойное кресло, включив торшер, читать что-нибудь высокохудожественное, из русской классики, например: Тургенева; Бунина; Пушкина или Лермонтова. Читать весь долгий осенний или зимний вечер, пока не позовут ужинать либо я сам, наконец, без меры устану и не пойду на кухню.
 
      И вот в один такой случайно выдавшийся тихий вечер «это самое», - как долгое время, некогда, говаривать мой младший братец, покамест мне, наконец, не удалось окончательно отучить его от частого употребления этого "сорного" словосочетания, - привиделось мне…
 
      В тот вечер я уже изрядно подустал. Отложил книгу, выключил торшер. Сидел, полулёжа, вытянув вперёд ноги и приткнувшись лбом к правой ладони согнутой в локте руки, опирающейся на подлокотник. Такова была одна из моих любимейших поз «внутреннего отдохновения», не лишённая некоторой доли внутренней рисовки перед самим собой.
 
      Сидел я так, сидел, ни о чем совершенно не думая, пустив неосознаваемый поток умственной подсознательной деятельности "вечного труженика - мозга" на вольный простор своего самотёка… Одним словом, предавшись отдохновению... И вдруг, – как-то совершенно неожиданно и неоткуда - взялось...
 
       Перед моим внутренним взором, сама собой, развернулась-нарисовалась такая картина:
      …Теплая майская ночь. Белеющая в лунном голубоватом полусвете беседка-ротонда в глубине обширного усадебного парка. Доносится слабый аромат то ли отцветающей черемухи, то ли вот-вот готовой расцвести сирени, смешанный и настоянный разом с едва различимыми запахами всевозможных иных распустившихся и особенно чудесно пахнущих ночью растений: фиалок там разных, олеандров, бересклетов…  И вместе с ними: – влажный запах взрыхлённой садовой земли, перепревшей листвы… Какой-то чудный: – непередаваемо чудный запах весеннего сада!.. Подобного, пожалуй, и в природе не сыщешь более: – только в далёком деревенском детстве мог быть в ночном весеннем воздухе растворён и детским чутким обонянием учуян, запомнен и навсегда подсознательно определён тот чудный весенний запах…

      И вот в той круглой деревянной беседке я отчетливо вижу милую юную деву в белом кисейном платье, в причёске и вообще в наряде моды «тридцатых-сороковых» годов ХIХ века. А рядом перед нею стоит и бережно-нежно держит в своих утончённых ладонях с длинными ровными пальцами и перламутровыми ногтями её небольшие и не менее нежные белые ладони её возлюбленный…
 
      Он слегка склонил голову и призывно-любовно, пристально смотрит ей в глаза… Что-то с жаром говорит ей: - в чём-то убеждает и с жаром доказывает, но что именно – мне не разобрать... Я только догадываюсь, что это их последнее перед разлукой свидание, и молодой человек в последний раз горячо убеждает её решиться на какой-то немыслимо-дерзкий поступок. Она, бедная, и хочет этого всей душой, и стремится к нему всем трепетно-нежным девичьим сердцем, но вместе с тем и не может никак перебороть себя: – не способна пойти наперекор условностям семьи, света, – не ею когда-то придуманным, но ей уже давно и твёрдо внушённым. И она, по-девичьи слабая и очень робкая, - никак не в силах «совсем» уступить ему…

      Вся эта немая сцена по моим внутренним часам длится минут пять-десять. Я словно со стороны, из-за ближайшего разросшегося куста "сирени-черёмухи" наблюдаю за ними. И так вся эта сцена «въяве» проходит передо мной: – и слабый ток ветерка, и сильные, – хотя и неразгаданные вполне, – ночные запахи сада… И главное, – так это чудесное, восхитительное ощущение моего явного физического присутствия там: – в том саду, возле той беседки…

      Вдруг голос троюродной тётушки, жившей тогда некоторое время у нас «на квартире», зовущий меня ужинать...
 
      «Картинка» мигом исчезает. Но ощущение только что пережитого духовного чуда – явного присутствия моего в ином времени и в ином пространстве, – навсегда остаётся во мне надолго, если не сказать короче…
      Боже!.. Так это был не сон!?.. Нечто сродни по свежести и убедительности воздействия-восприятия на сознание самой что ни на есть явной-яви и реальной, животрепещущей жизни.
 
      Неужели же эти три описанных случая "из моей жизни" есть всего лишь примеры спонтанной и яркой игры воображения в редкие минуты некоего духовного забытья, мгновенного катарсиса необычайного переживания, внезапно дарованного мне тогда же волшебным своим воображением?..
      Или же это были только неведомо как и неведомо кем посылаемые интуитивно подсказки моего собственного мозга о моём истинном художественном призвании, так и не разгаданные мною своевременно...