Письма к Фридриху Ницше

 

  СВИДЕТЕЛЬ ПОСЛЕ КАТАСТРОФЫ
  Литературно-философское эссе о «Письмах к Фридриху Ницше»

  Введение: письмо в пустоту
  Форма письма предполагает адресата. Однако в «Письмах к Фридриху Ницше» адресат мёртв, и это принципиально. Перед нами не диалог и не эпистолярный роман в классическом смысле, а монолог человека, который больше не может быть услышан живыми. Ницше здесь — не собеседник, а символ: мыслитель, провозгласивший «смерть Бога» и тем самым открывший бездну ответственности человека перед самим собой.
  Текст возникает в точке, где история уже всё сказала — и оказалась ложью. Это исповедь свидетеля XX века, пережившего его главные иллюзии и катастрофы, человека, который не стал ни героем, ни злодеем, но оказался остатком эпохи, её живым укором.
  I. Свидетель как литературный тип
  Генри Трумен — фигура принципиально негероическая. Он не действует, он помнит. В этом смысле он близок персонажам Примо Леви, Василия Гроссмана, Вальтера Беньямина. Беньямин писал, что после катастроф XX века «опыт перестал передаваться» — солдаты возвращались с войны немыми. Генри не нем — он говорит слишком много, потому что никому больше не нужно слушать. Его письма — это форма сопротивления забвению, но сопротивление обречённое. В отличие от героя классического романа, он не развивается и не приходит к истине. Его сознание — это архив боли, где каждое событие подтверждает одно и то же: человек не научился быть человеком. Здесь можно провести параллель с Мерсо Камю («Посторонний»), но Генри — это Мерсо, проживший жизнь до конца и утративший даже право на абсурдную свободу.
  II. Война как онтологическое зло
  В тексте война лишена романтики, политики и даже идеологии. Она не конфликт и не трагедия — она естественное состояние деградировавшего мира. Формула «война ничего не даёт, она только забирает» сближает текст с Ремарком («На Западном фронте без перемен») и Хемингуэем («Прощай, оружие»), но здесь сделан следующий шаг: война — не событие, а профессия. Это роднит произведение с философией Ханны Арендт и её понятием «банальности зла». Война больше не требует демонов — достаточно системы.
  Особенно показателен образ крови вместо воды в Миссисипи: это не галлюцинация, а этическое зрение. Генри видит то, что остальные отказались видеть. Он не безумен — он зряч.
  III. Ложный герой и фабрика мифов
  Образ «Гарри» — один из ключевых сатирических элементов текста. Это собирательный персонаж массовой культуры: герой ; бренд ; политический инструмент ; жертва.
Здесь очевидны параллели с: Ги Дебором («Общество спектакля»), Оруэллом («1984»), Брехтом (разоблачение театра как идеологии). Герой нужен обществу только как функция. Когда функция перестаёт быть полезной, героя уничтожают, а его смерть превращают в ещё один спектакль. Это перекликается и с Ницше: сверхчеловек оказался невозможен в мире масс — его место занял симулякр силы.
  IV. Страх как двигатель истории
  Мотив страха — сквозной. Он проявляется: в ксенофобии («мочить евреев»), в стремлении к войне, в тяге к авторитарным лидерам, в бегстве от свободы. Здесь текст сближается с Эрихом Фроммом («Бегство от свободы») и Кьеркегором, понимавшим страх как фундаментальное экзистенциальное состояние.
  Метафора «кузнечиков» (через Дали) особенно точна: страх не уничтожим, он лишь меняет форму. Он оседает на человеке, как паразит, и управляет им изнутри.
  V. Мир как выброшенный товар
  Фрагмент о рынке, фильме и продюсерах — это жёсткая критика капиталистического отношения к реальности. Мир здесь: произведён, изношен, продан, выброшен, экранизирован. Это роднит текст с постмодернистской традицией (Пинчон, Бодрийяр), но автор идёт дальше: он отказывает постмодерну в иронии. Здесь нет игры — только усталость. Могильщики с факелами — это люди культуры, медиа, политики. Они не злодеи, они просто выполняют работу.
  VI. Последний жест: отказ
  Финальная сцена, где солдат уходит с войны, — философское ядро текста. Это перекликается с: Толстым («Война и мир» — поздний пацифизм), Хемингуэем, буддистской идеей ненасилия, и, парадоксально, с Ницше — но не ницшеанским, а трагическим. Это не победа, а выход из игры. Единственная возможная форма этики после катастрофы — отказ участвовать. Солдат спасает не мир, а саму возможность мира.

  Заключение: человек после Бога и после Истории
  «Письма к Фридриху Ницше» — это текст человека, который живёт после всех ответов. Бог мёртв. Идеологии мертвы. Герои мертвы. История выдохлась. Остаётся только память — тяжёлая, бесполезная, не конвертируемая в успех. Генри Трумен не предлагает выхода. Он не пророк и не учитель. Он — свидетель, а свидетельство всегда неудобно. Это произведение не о надежде. Оно о том, что надежда больше не оправдание. И, возможно, именно в этом — его тихая, страшная честность.


 
 
  ПИСЬМА К ФРИДРИХУ НИЦШЕ    

  "Мой дорогой Фридрих!
  Эта тропинка ведёт к сердцу. К непонятному для многих месту. Там рядом смерть и одиночество. И по соседству с этим местом стоит старый дом. Там живут два живых существа. Старик - весь в морщинах, постоянно в шляпе, всегда с сигарой во рту. И пёс Хью - большой, местами лохматый, с суровыми глазами, медленно передвигающийся. Иногда старик смотрит телевизор, иногда включает радио, но единственным и верным состоянием дома остаётся тишина и старость. Часто старик пишет письма. Все они адресованы покойному Фридриху Ницше.  Постороннему человеку может показаться, что старик сошёл с ума. Но это не так.
 Ибо этот старик - это я. А я не сошёл с ума..."

  "Мой дорогой Фридрих!
  В один прекрасный день начали мочить евреев. Хотя евреев, Фридрих, среди этих евреев было один из десяти. Евреями мы в нашем Мэмвиллгэме называли тех, кто не был рождён в Америке. Кто приехал к нам из Европы или Азии в надежде заработать бабки. Поэтому мы называли их ещё "чужими". А почему евреями? Ну, повадки у них еврейские - в дырку просунуться любую, удавиться за цент, крахоборить, жмотить, накалывать. Порядочные люди таких не любят, а мы как раз из их числа. Мочить мы стали их из-за того, что развелось их слишком много. Всё заполонили. Последней каплей стало то, что Старому Родсу разрешили открыть лавку на Пятнадцатой. До этого тоже самое пытался сделать Бреннон. Но всё было бестолку. Стало обидно, конечно. Бреннон был коренным в Мэмвиллгэме, а Старый Родс - еврей. Мочить начали их в четверг. Вечером. В дом вбежал отец. Я не сразу понял, что он зол, как никогда в жизни. Я не сразу заметил на его рубашке кровь. Я сначала подумал, что это его кровь на рубашке. Я встал со стула и спросил, что случилось.
 - Им конец, Генри, - ответил отец. - Мы заставим их занять место в Мэмвиллгэме, которое причитается им за их заслуги.
  Я понял, что он говорит о евреях. И спросил:
 - Ты что, ранен?
 - Нет. Это не моя кровь.
  Я понял, чья это кровь. Тут появилась мать. Она до этого возилась на кухне.
 - Генри с тобой не пойдёт, - сразу она сказала отцу.
  Он посмотрел на неё, как на пустое место, но ответил:
 - Это не тебе решать. Он уже достаточно взрослый.
  Взрослый... Мне тогда и шестнадцати не стукнуло, и отец считал меня взрослым только в тех случаях, когда ему было удобно. Так и сейчас случилось.
  Отец перевёл взгляд на меня. Мне мать стало жалко, но за отца стоило побеспокоиться. Несомненно, он сейчас снова пойдёт мочить евреев. А вдруг его ранят? А вдруг убьют? Я сомневаюсь, что евреи не станут обороняться. Вот поэтому я сказал отцу, что пойду с ним. Мать молчаливым взглядом провожала нас до порога. Когда мы вышли на улицу, уже была темень, и вдалеке я увидел отблески огней..."

  "Мой дорогой Фридрих!
  Мой брат так отлично выглядел в военной форме. Впрочем, другие парни тоже браво смотрелись в ней. Мы плыли на пароходе и праздновали грандиозное событие. Мы отправляли наших мэмвиллгэмских ребят на войну. Миссисипи благоволила нам, пароход будто скользил по поверхности реки. Отец был горд и поэтому один из первых начал напиваться. Он без конца твердил, что "наши доблестные партии покажут себя в деле так, что мир ахнет". Если бы он тогда отличался единственным таким поведениям, я бы покраснел, как помидор. Другие отцы и родители не отставали от него, это и спасло меня и мою мать от смущения. А брат сиял. Повторяю, форма шла к нему. Я подумал, что брат должен был бы даже родиться в ней. Он ничуть не волновался и казалось не боялся того обстоятельства, что очень скоро попадёт в такое место, где людей разрывает на куски сырого мяса. Он, вероятно, считал, что война - это сущие пустяки. Вроде пикника. Или отроческих проказ или забав. Я ему сказал, что он мог бы и не идти на войну. Он весело удивился:
 - С ума сошёл! Упустить такой шанс? Да никогда!
  Я его не понял:
 - Какой шанс?
 - Ты не понимаешь, что такое война, - сказал брат. Он потрепал меня по щеке. - Когда я вернусь, бабы будут вешаться мне на шею. Мэр выведет меня перед всеми и объявит, что я тот самый человек, который прославил наш вонючий, дрянной маленький городишко. Шериф будет просить меня, чтобы я шёл к нему на работу. А отец? А? Отец перестанет видеть во мне сыночка. Вот так-то, Генри!
  Я не знал, что ему ответить. Брат был старше, я был ещё несовершеннолетним. Но его улыбку я запомнил. Знаешь, Фридрих, она порой мне видится в снах. Ха! Война даст ему шанс... Как же! Не такая она дура, эта война. По-моему, она ничего не даёт. Она привыкла всё забирать. Это ведь её ремесло. Например, сапожник чинит обувь или мастерит её, фермер пашет на полях и выращивает урожай. А война ходит себе одна по всей планете и всё прибирает к рукам своим. Разве не так, Фридрих??
 - Вот так-то, Генри!
  И его улыбка...
  А знаешь, какая вода была за бортом? Воды никакой и не было-то. Совсем. Кровь была. Жгуче-красная. Я не мог поверить своим глазам. Но вместо воды текла в реке кровь. Я смотрел на неё и думал: "Неужели никто не видит её?" Я был удивлен, что никто, кроме меня, не замечает, что Миссисипи полна кровищи. Я видел тухлую дохлую рыбу, которая неотступно следовала за пароходом. А потом ещё одну. И ещё... Они были по всей реке. И от воды поднимался зловонный запах. Ну, а на пароходе гремел оркестр, слышался смех, возглашали один тост за другим, произносили славные речи...
  Месяц спустя после этого круиза брат умер. Война взяла его за шкирку и бросила в свой чемодан. Уверен, она даже не потрудилась спросить имени у моего брата. Да и зачем? Разве она девушка, которой назначаешь свидание на углу дома или около моста? Конечно, нет. За несколько дней волосы на голове матери превратились в белые. Цвета седого снега. Отец был в те дни отвратителен и безобразен. От него стало вонять виски чаще и больше, чем раньше. Он добился того, чтобы в мэрии пове¬сили на стене фотокарточку моего брата над надписью крупными буквами: "...достойно защищая, геройски погиб...". И опять ходил гордый, как петух в курятнике..."

  "Мой дорогой Фридрих!
  Да-а, год тогда был ещё тот. Год тысяча девятьсот шестнадцатый... Революции... Одна за другой. Россия, Германия, Венгрия... Ленин, Муссолини, Сталин, Гитлер... Говорят, таких джентльменов в политике уже и не сыскать. Да-а... Сильные личности. Почему, Фридрих? Говорить от имени народа и гарантировать этому на¬роду все блага земные - свойственно было тому времени. Гитлер обещал бедным, что установит равенство и не станет богатых и бедных, а богачей уверял, что сделает их ещё богаче. Он обещал отпетым уголовникам свободу и новые перспективы, а полицейским говорил, что позволит им навести порядок на улицах и пересажать к чёртовой матери всех тех, кого они, полицейские, считают нужно. Прекрасно, да, Фридрих? Муссолини приказывал своим молодчикам орать на каждом углу: "Землю - крестьянам!" и "Долой паршивую буржуазию и эксплуататоров нации!"! Кем он стал потом в результате, этот Муссолини? Буржуем и эксплуататором. Он принялся властвовать своей нацией по своему усмотрению. Ленин и Сталин тоже уверяли народ, чтобы дать шанс равенству. Но равенства не получилось в России. Русские поделились на две группы - живых и мертвецов... Это просто, как дважды два. В мире только три хозяина - Ложь, Воровство и Жадность. А те события, те усилия и устремления, вера и надежда наивных, напоминали лягушек и жаб, которые выскочили из болот и перебрались в человеческие дома. Они оказались везде, где только можно быть. А потом умерли. Люди собрали их в огромные кучи, и эти кучи начали извергать зловоние, такое невыносимое доселе ранее которого не было..."

  "Мой дорогой Фридрих!
  Нам говорили, что мы родились в прекрасной стране. Гувер заявил, что для Аме¬рики настал "золотой век". Он пообещал приближение скорейшего всеобщего благоденствия. Да-а... Наша с Мегги младшенькая родилась как раз в тот момент, когда случился бум на нью-йоркской бирже. Мы назвали дочь - Джуди. Второй ребенок в семье. Я понял, что о детстве своем Джуди составит потом нелестное мнение. Отец и мать без постоянного стабильного заработка, на счету каждый цент, порой на столе только хлеб в качестве обеда, бесконечные скитания с одного места на другое, беспросветные перспективы. Да, мои дети голодали. Им не повезло родиться в плохое для нашей страны время... Мы шастали из одного штата в другой, ютились на окраинах городов в лачугах и искали любую работу, даже такую, которая приносила сущие гроши...
  Ночлежные дома... Фридрих, мы целый год жили там в одной комнате. Вчетвером. Сейчас кому-то тесно жить одному на целой роскошной вилле, но тогда мы Бога благодарили за такое предоставленное нам жильём. Одно было только плохо. У нас появились враги. Блохи. Клопы. Сучьи твари... Когда они бросались по ночам в  атаку, я ненавидел своё тело. Мне хотелось разодрать его на мясо...
  Мы скитались, Фридрих, скитались туда-сюда... Побывали в родном Мэмвиллгэме. Там совсем нехорошо стало. Я никого узнать не мог. Даже отца своего. Дом был давно продан за долги, он жил на улице, нищенствовал, просил мелочь на улицах и умудрялся напиваться в конце дня. Хорошо, что мать умерла четыре года назад до этого. Бедная женщина. Она и так мало радостей в жизни видела...
  Как-то выжили. Не помню точно, но... Постепенно налаживаться стало. Гувера сменил Рузвельт. Немного полегчало, немного. Вернулись в Мэмвиллгэм, начали воскресать. О том, что случилось с отцом, я узнать не смог. Кое-кто говорил, что видел его мёртвое тело на берегу реки...
  Я один из тех людей, Фридрих, которые стали свидетелями сразу двух Мировых Войн. Более того, я не участвовал ни в одной. Для Первой я был мал по возрасту, а для Второй стар. Как-никак пятый десяток пошёл. Если я и принимал участие в этой войне, то только тогда, когда навещал госпиталь для раненных, который разместили в Мэмвиллгэме. Словно хотел увидеть на одной из коек своего сына. Джека призвали сразу после той бойни на Пёрл-Харбор. Через полгода мы узнали, что он ранен. Через месяц - что он не был ранен. А еще через месяц - что он убит... Госпиталь. Его превращали в патриотическое место, украшали флагами, гербами и дурацкими лентами. Дураки. Настоящими жильцами госпиталя были мухи. Я видел своими глазами целый рой мух, который вился около головы одного парня, чьё лицо выглядело запекшимся кровавым рельефом...
  ...Как-то раз, когда я был совсем малышом, в Мэмвиллгэме всю домашнею скотину свалил мор. Да так быстро, что все только рты поразевали. Мой отец тогда в первый раз разорился. Я к чему это, Фридрих, я к тому это, что люди на войне, по-моему, напоминали этот дохлый скот. Старуха-война пустила вирус и люди стали помирать пачками..."

  "Мой дорогой Фридрих!
  ...День - это когда я встал рано утром и заснул вечером. В часиков эдак десять. День - это только это и больше ничего. Всё, что происходит во время его, не принадлежит ему. И я потом вижу сон, где фигурирует могила. В простом длинном платье. Как она податлива и желанна... Я на рынке, я торгуюсь с продавцом. Товар - это мир. Деньги - это моё желание, чтобы кровь ещё пока текла в моих венах. Но меня привлекает та, которая снится мне ночью, и я трачу деньги на неё... Могила... Могила, Фридрих... Никто больше не торгуется, никто не покупает товар. И он покрывается плесенью. Зелёной, как наша планета... Эфемерной травкой... Товар стареет. И трескается, как дыня. Или арбуз. И продавец выкидывает этот мир... помидоры падают на асфальт. Бац-бац! Некоторые сплющиваются, придавливаются и из них течёт сок.
  Режиссёр: "Нужен фильм". Продюсер: "Нет. Нужны деньги". Режиссёр: "Хорошо. Дайте мне деньги и будет фильм". Продюсер: "Олл райт. А потом мы продадим фильм". Режиссёр на кресле с мегафоном в руке. На нём шляпа, одет он в свитер, на носу очки, позади него оператор с камерой. Снимается фильм. Режиссёр: "Крутая тема необходима". Писатель: "Я понимаю. Сценарий будет готов в сию секунду". Режиссёр: "Я душу хочу вложить в фильм". Продюсер: "Потом продать его за большие бабки".  Режиссёр: "Конечно". Писатель: "Ладно. Тема о нашем мире сойдёт?". Режиссёр: "Пишите". Продюсер: "Пишите. И очень круто. Я не хочу выкидывать деньги на ветер"... Вот и всё... Продавец выкинул мир, люди сняли про него кино. Деньги жёлтой рекой, как Хуанхэ, текут мимо, омывая берега нужных карманов, устремляясь к своей конечной цели - в чей-то большой, как море, сейф или на чей-то счёт в банке. Могильщиками стали мои соседи по пространству. Толпами, в плащах и капюшонах, издавая заунывные звуки, еле двигая костлявыми конечностями, они идут, неся дымящиеся факелы в руках. Распространяют яичный запах помоек, где горит всякая дрянь, кем-то услужливо подожжённая. Они идут и несут на плечах своих гроб, куда заколотили покойника, бывшего ещё вчера живым, гения и радость людскую, бога улыбок и сияния в глазах. Имя тому покойнику - СВЕТ...
  Эй вы! Я ещё не сдох! Моё имя - Генри Трумен! Мою жену звали - Мегги Трумен. У меня был сын Джек Трумен. Его убила война. У меня была дочь Джуди Трумен. Она умерла от рака год назад. Я ещё не сдох. Но будьте покойны, я предоставлю своим внукам возможность запрятать меня в деревянный ящик..."
 
  "Мой дорогой Фридрих!
  В газетах ещё понаписали об одном Герое...
  Конечно, тип стандартный. Фигура, тело и лицо - из мышц. Крупным планом лицо. Это обязательно, дабы не вызвать разочарование у домашних хозяек, припухнувших около телеэкрана, томно глядя на него. Лицо - маде ин Голливуд, никакого изъяна и щербинки, классический тип мужской независимой рожи. Желательно с латиноамериканским акцентом. Так легче донести до народа, до масс, и заработать, естественно, деньги.  Сразу видно, что курит сигареты и глушит дорогой коньяк. Любая обладательница женского полового органа у себя между ножек с готовностью ляжет под него, если это оговорено в её контракте. И при всём этом все атрибуты настоящего современного мужчины? Blend-a-med - лучше для мужчины нет! Потом презервативы и нижнее бельё. Эту фирму, выпускающую специальную продукцию для кобелей, сам диавол уполномочил монополизировать элементы мужского бытья. Дальше камера идёт вниз. Одежда.  Это, конечно, должно соответствовать. Без нужного прикида никто не согласится, что ОН - герой. Сразу напрашивается стильный строгий кожаный плащ и чёрные очки. И вот он готов к эксплуатации... Сначала: "Ура! Славный Гарри сокрушит врагов! Всё на Голгофу. Ты записался в добровольцы?! Родина требует - мы отдадим! Ура, Гарри, ура! Веди нас в бой! И мы победим!" Народ должен стонать и кряхтеть, мучаясь под игом иноземных агрессоров, выжимающих соки из земли этого народа. Только тогда появится герой. А так он не нужен, конечно. Герои на то и герои, чтобы спасать кого-либо от великой беды. И этот Гарри, разумеется, спешит к народу на помощь. Тут главное - не забыть в чём изюминка. А изюминка в том, что герой победит. Хоть тресни, но победит. Так надо для сюжета. Так желает обыкновенный потребитель культуры, театра и кино. Вот в чём соль. Герой победит, ибо надо удовлетворять потребности общества. И его удовлетворяют. Продюсеры, снимающие крутейший боевик. Или писатель, штампующий собачатину. Но я отвлёкся малость. Так вот, Гарри выиграл. В шашки. Со смертью. Он освободил народ и их землю от врагов. И тут на него, как град, посыпались награды. "Вот тебе медаль", "В честь тебя назвали улицу", "Тебя внесли в учебники по истории", "Твоя рожа на пакетах с чипсами", "Снимешься для "Плейбоя", а? Хорошие деньги, Гарри, учти, хорошие деньги", '"Ещё медаль, Гарри!", "Смотри, это ты! Монумент похож на тебя!", "Гарри, скажи по ТВ что-нибудь для народа. Вот тебе текст. Там написано, что нужно тебе сказать", "Гарри, я люблю тебя!", "Ты мой идеал!", "Я хочу от тебя ребёнка!", "Автограф, пожалуйста, автограф!", "Фото на память!", "Гарри, есть классное предложение. Как раз для тебя. Реклама нижнего белья", "Гарри, ты самый сексуальный по мнению "Нью-Йорк таймс". Завидую, старина". И наш герой разбит по всем правилам официального быта. Он уходит подальше и живёт в тишине и покое. Например, на вилле около моря. Он ушёл из политики. Он спас всю страну и она сказала ему спасибо. Да и зачем ему рваться в мэры или в губернаторы? Он знает, что ничего не смыслит в политике. В стране достаточно профессионалов, которые разбираются в ней. Так что, уступим им место. Да, Гарри? Да. Поэтому - купайся, жарь шашлык и гладь любимого пса по спинке, сидя вечерком у камина. Стране, вроде, хорошо, народ, вроде бы, доволен, у власти нужные люда. Жди конца и вспоминай ратные подвиги. На этом можно прерваться. Но... Можно и продолжить. Так вот, ждал конца Гарри, но вот его побеспокоили. Спустя... э-э... допустим, через несколько лет: "Гарри, ты идиот!", "Не верь газетам. Они печатают сущую херню. И там нет ни слова о правде", "Ты не смотришь телевизор? Зря!", "Гарри, ты болван. Ты освободил страну для того, чтобы она процветала, а наверх полезли люди, которые этого не хотят", "Ты в курсе реального положения экономики своей Родины?", "Многие голодают, не работают, умирают", "Гарри, наше правительство не справляется со своими функциями", "Нужны новые вожди, Гарри!", "Гарри, помоги!", "Ты же ещё герой! Всё тот же свой парень! И люди знают тебя". И наш отважный супермен, кряхтя, тряхнул стариной. Он уже в возрасте и много думал своей головой. Он даже пришёл к мысли о бесполезности человеческих усилий. Даже в борьбе за справедливость и счастье всего человеческого рода. Однако, он не позволил себе углубляться в эту тему, ибо это уничтожит в нём остатки молодого задора и пыла прошлых побед. Он ещё верит тем, кто считает его героем и спасителем. И он не понимает, как не бороться, если с тобой воюют. Понимаешь, Фридрих, он - герой. Этим всё сказано. И он опять обязан полезть в пекло. За всех нас. Он герой генетически, рождённый, по природе своей... И Гарри опять облачается в личину любимца публики и домашнего кино. Следует вторая серия. Но масштабы для новых деяний нашего персонажа сузились. Если раньше его имя гремело на весь мир, то сейчас его помнят раз в неделю. И то, по настроению. Только он собирается выйти на арену, как сразу же опускают занавес: "Куда же ты, Гарри?", "Сидел бы дома, пердел и бздел в своё удовольствие. Неймётся, да?", "Гарри, плохо кончишь! Ты уже не тот. Ты червяк, мелюзга, а хочешь плюнуть против ветра и не замарать себя", "Гарри, иди-ка ты в задницу! Мало ли чего тебе не нравится. Всё будет так, как захотят те, кто имеет силу и деньги - то, что у тебя нет". И героя убили. Тихо и исподтишка. И объявили потом народу, что ''подлые враги государства" покусились на любимого персонажа теленовелл и боевиков. Потом объявили "врагами" неугодных людей и убрали их. Типа: "Нечего, мол, нашего Гарри было убивать!"... Как тебе такой сюжетик, а, Фридрих?..."

  "Мой дорогой Фридрих!
  Неудивительно, что Дали считали шизанутым. Я читал книжку про него. Кстати, им же самим написанным. Знаешь, что он боялся в детстве? Кузнечиков, Фридрих. Они доводили его до исступления. Вот так-то... Все чего боятся. У каждого свой кузнечик. В одном случае кузнечик принимает форму образцовой супружеской пары и люди бросаются в омут, чтобы избавить себя от такого, по их мнению, банального жития. В другом случае кузнечик воплощает в себе черты человека одинокого, близкого к умопомешательству, с репутацией исключительного образа жизни и человек скоропостижно обзаводится семьёй и входит в ряды общества... Да мало ли какие кузнечики существуют? Кто-то просто боится смерть, кто-то мучений, кто-то болезней, кто-то ещё чего-нибудь. У меня был приятель, так он сказал, что нервный он малость от того, что, ещё пребывая в утробе своей матери, боялся родиться. А что? Вполне обычное чувство страха. С долей, конечно, изрядной самоиронии. У страха нет ног. Он перемещается на горбу человека. Да. Разных людей этот горб пригибает к земле по-разному. Есть такие, которым до могилы не достаёт всего лишь несколько дюймов... Страх, Фридрих... Страх... Если собрать все страхи вместе, то это будет целое стадо саранчи. Это стадо обглодает и так обглоданный наш мир. Представил это зрелище? Вот-вот..."

  "Мой дорогой Фридрих!
  Мир обрушен на человека подобно "египетской тьме". Ходим со свечками днём, и не видим дальше двух-трёх шагов... Ведь как бывает, живёт человек, семью создаёт, детей рожает, работает, потом - раз! - и понимает, что не тем делом он занимался. А повернуть обратно поздно. Да и сил на то нет. Это жалкое и страшное ощущение, Фридрих, ощущения незнания и своего бессилия... Взять хотя бы Нобеля, а? Был такой мистер один. Да-да, в честь его назвали эту премию. Он придумал динамит. В мирных целях. Чтобы, допустим, облегчить, труд шахтёров на рудниках. А динамитом-то, оказалось, можно ещё взрывать людей. Нобель в ужас пришёл, когда узнал, что его открытие используют таким вот образом. Он прекрасно разбирался в науке, но совершенно не знал подлые стороны человеческой натуры... Знаешь, когда становится всё равно? Сейчас. В моем положении. У меня достаточно скопилось деньжат, чтобы расплатится за ночь с одной древней проституткой по имени Смерть...
  Солнце было почти готово зайти за горизонт. Я гляжу на тёмно-оранжевый закат, окрасивший половину неба. Зажился я на этом свете, Фридрих...
  Да-а... А представь, сколько ушло на заре молодости, едва дожив до двадцати? Наркотики, смертельные развлечения, криминал... Война. Да. Война забрала многих молодых парней. Отняла шанс совершить многое. Полюбить, например. Родить детей. Даже воспарить в неведомые миры... Война забрала моего Джека. Я не единственный отец, у кого война убила сына... Повелел Господь людям помазать дверные косяки своих домов кровью козлёнка или ягнёнка. После этого прошёл по миру ангел Господа. В доме, где ангел видел кровь, он никого не убивал. Но везде, гдё на косяках не было крови, ангел Господа убивал первенца из числа людей и животных... Что же это за такая кровь козленка? И когда я должен был успеть ею воспользоваться?... Война...
  Знаешь, как закончится самая последняя война в мире? Я могу тебе рассказать.
  Рядовым Джек Трумен выползает из окопа и встаёт на ноги. Он идёт прочь от того, что взрывается и стреляет за его спиной. Клубы дыма остаются далеко позади него. Он идёт, бросив своё ружьё, снимая с себя военную форму. Он идёт домой. На какой-то миг он оглядывается и видит, что его ружьё оживает. Оно шевелится, словно опять готово заработать. Из его дула выходят маленькие дети. Они играют в мяч на солнечной площадке. Рядовой Джек Трумен идёт домой и отворачивается от ружья. Шинель, погоны и каска остаются лежать на земле... Чудесная рыба шевелит своим ртом и плавниками. Она за стеной аквариума. Маленький мальчик, улыбаясь, тычит в неё своим пальчиком. Над ним наклоняются его счастливые родители - папа и мама. И Джек Трумен смотрит, как они отходят от аквариума к клетке с птицами. Он смотрит им вслед и думает, что правильно сделал. Прощай, оружие. Пусть всегда будет солнце. Бывший солдат глядит папе, маме и их сыну вслед и рад тому обстоятельству, что он уже не солдат. Он рад, что не убил их.
  Солдат приходит к своему родному дому. На крыльце стоят его старый отец и седая мать. Он глядит на окрестности и убеждается, что всё осталось, как было, как в детстве. И сердце его теплеет, ему очень хорошо. Он обнимает родителей. Отец говорит: "Как хорошо, что ты пришёл домой". Мать плачет от счастья.
  Уже дома Джек сидит на кресле перед экраном телевизора. Показывают программу вечерних новостей, мелькают кадры каких-то военных действий, Джек наклоняется к телевизору и отключает звук. Взрывы и крики обрываются. Потом бывший солдат оглядывается назад. В дверях стоят мать и отец. Они тоже молчат. А на экране мелькают кадры ужаса и зла.
  С экрана сходит рядовой Джек Трумен, снимая с себя военную форму. На него смотрит пожилой человек в кресле. Старик. Тот же самый бывший солдат Джек Трумен, только постаревший. Поседевший. Старик встаёт с места и подходит к молодому Джеку. Он берёт из его рук ружьё и ружьё исчезает, фрагментами и элементами. Как Чеширский Кот.
  А Чеширский Кот появился на миг, объятый клубами пороховой гари. И тоже исчезает. Остаётся только его улыбка. Улыбка расширяется и занимает теперь всё пространство...
  Джек идёт дальше. Молодой и живой. Идёт домой. Старик понимает, что тогда он спас самого себя. Он возвращается к креслу и садится обратно на него. Улыбка Чеширского Кота, растянутая до размеров Вселенной, улыбается... Медленно ...
  Старик шагает по улице. Памятники Героям всех войн окружают его со всех сторон. Лики гранитных Героев окаменевшие. Старик идет и идёт. Он возвращается в молодого Джека Трумена, бывшего рядового...
  ...Молодой Джек заходит в небольшое помещение, где находятся люди в стильных и светских одеждах. Они своим видом напоминают политиков. Они смеются и разговаривают. И между ними на полу происходит сражение. Игрушечные маленькие солдаты убивают друг друга. Люди этого не замечают, они так же смеются и ведут разговоры, ничего не видя и не слыша, кроме самих себя.
  На театральной сцене необычные актёры. Один из них изображает Войну, другой - Мир, третий - Человечество, Четвёртый - разум, а пятый одет во всё чёрное. Они играют пьесу. Но их роли путаются и смысл их действий постоянно меняется. Они сами перестают понимать, во что играют. "Стоп", - говорит им режиссёр. Он находится в пустом зале и его крохотная фигурка совсем незаметна. Но голос слышен всем. Толос тихий, но он перекрывает все остальные звуки в театре. Он говорит, в чём суть трагедии и как она начинает торжествовать, сметая со своей дороги всех и всё. Актёры не слышат его. Они играют свои роли по-прежнему. Так же жестоко и неправильно. Режиссёр уходит прочь. На сцене разыгрывается ужасная война. Режиссёр покидает этот театр. Война поглощает весь мир. И её звуки никто не слышит. Актеры на сцене на миг застыли. В неожиданных позах, с внезапными эмоциями на лице. Так они стояли долго. Но потом они медленно оживают и в недоумении озираются по сторонам. Они уже не в театре. Они в светлом и ярком пространстве, которое меняет тона и оттенки. Кусками и в разных местах. Актёры превращаются в птиц и взмывают в небо. Они играли в последний раз.
  Небо сияло всю вечность. И очень долго были видны те пять маленьких точек в небе, которые становились всё меньше и меньше. И всё это превратилось в картину. Кто-то рисовал её, и под картиной гудело спокойное сине-зелёное море. Пять птиц вырвались за рамки картины и теперь летели над морем...
  Бывший солдат Джек Трумен входит в комнату. Люди его не видят, они всё так же развлекаются. Джек подходит к игрушечным солдатикам и подбирает их с пола. Он складывает их в небольшую коробку. Запрятав коробку подмышку, Джек уходит, оставив людей изумляться и удивляться тому невероятному обстоятельству, что на полу никто не играет в войну..."

  Пёс догадался, что с хозяином что-то совсем не то. Почему-то старик лежит в каком-то деревянном ящике, глаза его закрыты, он не говорит и не двигается. Пёс тревожно заскулил.
 - Заткнись, - сказали ему.
  Пёс замолчал. Это были новые хозяева. На них нельзя было лаять. Они появились неведомо откуда и непонятно зачем. Чтобы положить старика в ящик и закопать в землю. Но зачем...?
 - Нет, у Тома совсем плохо с головой.
 - Какая разница?
 - Большая. В один прекрасный день он грохнет цветочный горшок на мой стол.
  Пёс слушал. Это говорили, прерываясь и коротко посмеиваясь, новые хозяева. Пёс смотрел на их ноги, которые шагали или пробегали мимо него. Новых людей было четверо. Кто они? Пёс напряг старую память. Двоих он немного знал, когда они были гораздо меньше и могли уместиться на коленях старого хозяина. Вероятно, они дети его детей.
 - Ну-ка, иди-ка сюда! Иди-ка! Вьють-вьють!... Смотри, какой он непослушный!
 - Может, он глухой.
 - А что... вполне может быть. Сколько себя помню, он всегда у старика был...
  Пёс открыл одно око и посмотрел на них. Он понял, что они говорят о нём.
 - Мне кажется, что он не прочь тоже последовать за стариком.
 - Это точно.
  Смех. Они засмеялись.
 - Апчхи!! Грег, выкинь его на улицу. Ты же знаешь, что у меня аллергия на животных!
  Человеческая рука взялась за ошейник, приподняла пса и поволокла к двери. Пёс не сопротивлялся, он почувствовал, что это бесполезно. Потом дверь открылась, пса вытолкали наружу, и дверь закрылась. На улице пёс немного постоял на крыльце, а затем побрёл к сараю. Там он бухнулся около стены на землю и замер. Его ноздри пошевелились. Они почувствовали холодный ветер. Глаза стали смотреть то опускавшееся к горизонту тёмное солнце, то на опавшие и пожелтевшие сухие листья, которые перекатывались с места на место...
 
  2005 год