Об отсутствие лица под маской

Притча о человеке в маске и людях без направления



В разгар великой Эпидемии Ковида, когда страх стал новой формой дыхания, 
а маска — выражением лица, 
человек стоял в стеклянном сердце огромного аэропорта. 

Воздух вибрировал, 
словно вся планета спешила сменить кожу, 
убеждая себя, что это — просто перелёт. 

Он смотрел на поток людей, 
вечно спешащий, бесформенный, 
как водоворот, потерявший центр. 

Вот прошли военные — 
стройные, с прямыми спинами и чёрными зрачками — 
и тихо шептали о том, что неплохо бы возглавить гей-парад. 
Не из любви, но из скуки к войне. 

Вот банкир — лицо, отполированное депозитами, 
мечтает стать дипломатом, 
чтобы заключать мир вместо договоров и улыбаться вместо процентов. 

А вот депутат — 
толстый, как собственная власть, 
мечтает стать военным, 
чтобы ему наконец приказывали — 
чётко, коротко, по уставу. 

Следом идёт спецслужбист с глазами, 
в которых виден сразу весь архив человечества. 
Он мечтает стать сутенёром — 
там всё проще: ложь и страсть хотя бы не притворяются добродетелью. 

А вот монах, усталый от неба, 
мечтает стать ростовщиком — 
чтобы увидеть чудо в обратном направлении: 
как деньги превращаются в веру. 

И всё это мелькало, скользило, отражалось в стенах аэропорта, 
где каждая реклама говорила на языке спасения, 
а каждая маска скрывала не рот, а смысл бытия. 

И только они — 
евреи в чёрных шляпах, 
с пейсами, с длинными пальто, 
шли — туба сюда, туба туда — 
по своим еврейским делам. 

Они не спешили. 
Они не смотрели по сторонам. 
Их шаг был как молитва, 
а взгляд — как подпись под Заветом. 

Человек с маской следил за ними, 
и в его груди что-то зазвенело — 
не страх, не зависть, а странная тоска по цельности. 

Он подумал: 
«Когда-то были кузнецы, 
что закаляли булат в живой крови. 
Так клинок получал душу, 
а душа — прочность. 
Может быть, их сталь — такова, 
пропитана собственной историей, 
перекована болью, 
и потому не ржавеет от чужих желаний?» 

За маской его дыхание стало тяжёлым. 
Эта мысль обожгла, 
как кислород в лёгкие после долгого сна. 

Он осмотрелся: 
всё вокруг — движение без направления, 
лица без сущностей, 
жизни без причины. 

Паника ходила по залу, 
как новый бог — бесформенный, 
вездесущий, 
научно обоснованный. 

Он завидовал хасидам: 
их тишине, их настойчивой неизменности. 
Они жили не против вируса — 
а ради смысла. 

В тот миг он понял: 
эпидемия давно началась, 
но не в лёгких — 
в душах. 

Это была не болезнь тела, 
а метастаза пустоты, 
жажда быть кем-то — 
чтобы не быть собой. 

Хасиды уходили — медленно, 
словно двигались сквозь другое время. 
Они знали, кто они, 
а потому не боялись ни за что. 

И человек с маской вдруг почувствовал, 
что зависть — это форма молитвы 
тех, кто утратил бога внутри. 

Он бы, может, снял маску, 
но понял: 
там, под ней, давно уже нечего снимать. 
Ведь лицо — это не то, что видно, 
а то, что остаётся, 
когда исчезает страх быть собой. 



И пока все рейсы откладывались, 
пока цивилизация писала новые инструкции о спасении, 
человек стоял у окна и думал: 
«Может, заразиться собой — единственный путь к исцелению?» 

А вдалеке, за стеклом, хасиды уходили прочь, 
словно в другой Вселенной, 
где у каждого есть цель, 
и ни у кого — маски.