Нина Садур

ИВАН АФАНАСЬЕВИЧ ОВЧИННИКОВ О НИНЕ САДУР

Тысяча задумчивостей

О Нине Садур

и её саде


Читаешь и всё время улыбаешься, смеёшься, смеёшься и, вдруг, непонятно, досмеиваешься ещё. а там вон оно что... В квартире живут и едва переносят друг друга жильцы. Один дед всех любит, а они его ненавидят — забывается старик. Вот как-то Верочка увидела его около сигаретного киоска. Она ведь обычно ему носила курево-то. Купил дед самосто­ятельно "Приму" или "Беломор", не помню сейчас. И стоит, забыл, где дом, что метров 150-200. По всем законам надо проводить старика восьмидесятилет­него. А Верочка, повернулась и пошла куда-то. Как же так, Нина? а не забывай­те, что это не писатель Нина Садур, а... персонажка. Забегаю — и потом будет много необъяснимого до своей поры. Ни с того, ни с сего готовятся, думают, или целуют. Главное — между делом, всё время ум попадается. Хорошо, спасибо — не в лоб. То, что живём без объявления и до Садур знали.

А писали как для тёмных людей: Он, мол, сказал, а это она в это время стояла... как стояла. а он был такой-то, такой-то, а у неё уже не он, а зимой буранной. У Нины буран! Тоска по Новосибирску?.. А чего только нет в ней, от­куда только, отлёты, отлёты, да назовем их так! За ними и талант виднеется. Хлебников Первый, кажется, делал отлёты. Но он книгами думал. Нина — собой.

Ещё со своих семнадцати лет, вечная тогда такая девочка, в воду в рассказе говорит, захожу, уже на цыпочках, уже смерть, лилии.

... Вчера тоже было утро...

а вот уже "Сад" сам, книга. И образы не хуже тех знаменитых. Метель начинается, а Анна Ивановна пошла с молоком через лес. Нет, до метели. А в лесу уже забуранило. Пошла со специально открытым битончиком, чтоб не скисло. Ну-ну... И её загрыз Рысь. а рысь такая пушистая, шёрстка на ней бархатная. Она же не со зла – кушать хочет. Да как тут не... оживиться. Нина, прости, читаешь и лыбишься. Хоть убейте, мило, страшно мило, у-ух, добрая головка маркизова де Садова, детсадовская. а ведь это Москва сказалась на нас, ходоков за культурой, и оказались мы в ней, фрейдовской, камюшной, в Сартре, во ВГИКе, в Гитисе, кто где. Все ль? Но свое не отдали. Честь нам и хвала, спа­сибо таланту нашему. "Нина Николаевна, а жалость обыкновенная есть в тебе?

– Есть.

Если бы живой был твой отец, ясно, была бы у него комнатка у тебя. И ты бы утешала его, лучшего поэта, из фронтовиков, что, ну, что литература нашла своё сейчас прибежище скромное в головах тех, кто ее любит, чуток подвинулась, не на век.

а Нину, кто её знает Нину. Бог её знает, может, она гостья.

Всё время летаешь, пока читаешь. Завидки берут, нежные такие, бархатные. Оторвёшься, например, и осенит: а правда же, и печаль ни с того, ни с сего бывает. И злость не со слов.

Но как у неё пишется! Так только вылетало, случалось у лучших стили­стов. А она сама. И, задумался невольно, не для чего, по-всякому.

А у неё 1000 задумчивостей. Моей бы головы не хватило на всё. Понимаю, как излагает, и то хорошо. Ну, другой человек. Да неловко лезть в челове­ка. За кого примут? Кругом ныне московский содом, мешанина. Ага, а здесь и соответственный ответ. И он выстраивается, идёт порядок непроизвольный, человеческий ум.

Сад всё-таки не лес. В лесу, чтобы ни говорили, не писали, всё непо­стижимо. А здесь-то Са-а-а-д. Хотя каждая деревинка тоже, сучок в свою сторону глядит, отворачивается от аллеи. И в своё время, в своё время в листьях. А тут как-то девушка отведала самогонки, или чего, и кричит на своего Диму: "Дардыбай!" Какой? С чего? Полкниги с этим именем свыкаемся. Они, Дардыбаи, разнообразные, всеми бывают.

Вот уж где, вот уж где каждому овощу свой черёд, так же и персонажу; у людей в иной миг становится понятно — кто откуда.

Кажется, фуга так идёт. Из только прошедшей музыки частичка её разрастается, а того уже, тех звуков уже нет. Из этого теперь, отсюдова волоски растут.

Так и Алёша разрастается в воспоминаниях и в настоящем времени.

Но мне, а мне с моей христианской основой тяжело неготовому тут же, с такой же чувствительностью вникать, перебираться на её перелёты. Даже когда видно, что не от себя она, что почти всегда в книге. Только что узнал, что это один сын у матери. Мать и сын. а в другом месте с этими именами иные жизни, случаи.

В «Двенадцатой ночи», по-моему (О стыд! Забыл.), Герцог влюбляется в юную де­вушку, одну из детей-близняшек. После приключений — всё перепутывается, они потерялись и потом нашлись. Герцог вновь видит её, объясняется ей в любви (а необязательно). А она — не она, а мальчик, ну, юноша как есть, уже не переодетый. а герцог-то, герцог: всё равно люблю лицо. Оно то же. Стать подобная.

Иногда на улице издали смотришь: то ли женщина, то ли парень, с на­деждой, что она. а через пару-тройку шагов: фу, черт, парень. Очень противная секунда. А что она объявлять должна?

И вижу я, читая, как много в твоей прозе; она без ведущего. Это тогда, а это теперь, мол. И я честно пишу своё состояние над твоей книгой.

Редко где, у кого не построение предварительное, а получается, что растёт и мысль и ход. Как в саду растёт. По старости делается некрасивым, склеротиком. Но мы-то помним, нам показана она, медсестра, в буране тоже тащит бойца. Вот, вот, вот, когда в наши повестухи входит жизнь, то правда делается в два раза правдивее. При этом истина не выпяливается, что и народ любит. Так что ты, Нина Садур – народный писатель. Подальше только ушла. Но что! Кому надо — поймут. Вот с пол-листика, страничка: "все попадали мёртвые, и книжки наши раскрылись, расплылись, и робкие руки бесплатно их трогали и я побрела, уцепившись во тьме за Диму поводыря, ай-яй-яй, Дима, Дима, и стала жить с ним, ай-яй-яй, как было больно: золото и синева залили вглубь мои глаза, и"... далее перечисляется что-то. Так же подряд. Такой шаг — жить с ним — не часто бывает – стоит в перечислении, не выделяется. Этим она и гостья оттуда, где это — через запятую. Или пришелица в русскую философию. Как издали звучит: "И ты будешь лежать и просить, как воды, сада, сада". а в саду уже будучи, затосковал: «Мне бурана охота, говорит... Как это… ага, жасмина, бурана, тумана — это сад мне такой специальный". Чуть о другом у Бальмонта: "Зачем я здесь, не там,

Зачем уйти не волен".


Там поэт. А здесь душа просит, иная.

Итак, о языке сказать. И такой он: "Всю прострелили многожды" (Или опечатка?)

Любой сад любые люди видели. Многие видали. Это то, что с тобою, и другими одинаково было (раз знакомо), бывало, так же будет. И можно без предупреждения заскакивать во всё. И мысль легче, не теряется, и впечатляется голимая.

А любовь сначала как на дружбу похожа, или как родство, как нельзя оторваться от картины, как с берега моря, над которым улетает любимая. Неужель чистая писательница, без чувств? Нет, нет. Кто не забыл себя, тот поймёт — в этом месте, в том, любовь, когда с нею прощаются. А что после?: "Вон впереди вся твоя седая жизнь лежит. Она безо всего, она безо всего теперь, без смеха и шалостей... без острых вскриков счастья, без воздуха, без весны, без юности". Разве не от сердца? Пускай прощального.

Есть и мощь, есть и сильнейшие описания случая. Певица с вертолёта в шторм спускается на палубу. Тут уже, уже я представляю, как незнакомые птицы, чайки кричат: Не хуже Эдгара По! Не хуже Эдгара По! Не хуже Гюго-о-o! Не охватить умом всю её книгу. А хорошо назвала "Сад".



Катя Садур


По тому, как события пишет, видно что, мастер. Но мотивы к ним нездешние. Кто не такой, никогда не поймёт, что это так и есть в голове ли, на улице. Что вопреки середине писательской. Необычайная внимательность абсолютная осмысленность. Как будто пробирается. И сам начинаешь вчитываться, въедаться. Освоился, привык. Под конец было жаль, что до­читал.

Екатерина Олеговна. Развернуто напишу, когда еще раз прочитаю.



6

Написать личное сообщение    Добавить в список избранных