Феликс Кандель."Сначала они убили короля Лира. Они убили короля Лира в городе Минске и назвали это «автомобильной катастрофой». Они убили короля Лира в городе Минске, в январе сорок восьмого года и поместили в газетах огромные некрологи. «Народный артист!.. Лауреат!.. Профессор!.. Председатель Еврейского антифашистского комитета!..» Они убили короля Лира в городе Минске, в январе сорок восьмого года, ночью, на улице, скорее всего – ударом в висок, и устроили ему в Москве пышные похороны. Говорят, таких похорон не было со времен Максима Горького. Убийцы умели хоронить свои жертвы. Им это нравилось. В этом была своя эстетика. Звучала траурная мелодия. В почетном карауле стояли друзья вперемежку с врагами. Бесконечная вереница двигалась вдоль бульвара, потом по переулку, потом по театру... Морозные дни. Январские сугробы. Пар изо рта. Зябко и печально. Стыло и промозгло. Холодно и страшно. На куче снега, как на подмостках, все время играл на холоде никому не ведомый скрипач. Мимо скрипача шли подданные короля. «Иногда, - говорил он, - мне кажется, что я отвечаю за весь мой народ, не говоря уже о театре». Умер тот, кто не мог умереть, не имел на то права. Его смерть делала уязвимыми его подданных. Этого тогда не понимали. Это поняли потом. Фамилия у короля была Михоэлс. Имя – Соломон. Соломон Михоэлс, король-еврей.
Художественный руководитель Государственного еврейского театра (ГОСЕТ) Соломон Михоэлс Мудрый острослов, прирожденный комедиант, монументальный и подвижный, грустный и лучезарный, с тепло подсвеченными выразительными глазами, одинаково готовый до исступления работать и до самозабвения веселиться. Еще живой, король знал, что за ним следят. Еще живой, король чувствовал тревожное приближение беды. Еще живой, король остерегался ходить вечерами по тусклым московским улицам. Как будто от них можно было уберечься!.. В последние годы жизни ему постоянно снились собаки, которые его разрывают. Он метался ночами, просыпался со страшными криками. В последние месяцы жизни он часто повторял своим актерам, печально и беспомощно: «Как вы тут без меня останетесь?!» В последние дни перед Минском он побывал, как прощался, у всех своих друзей. В последний вечер, перед последней дорогой, он выпил с друзьями половину бутылки водки. Вторую половину они договорились допить после его возвращения. Последние его слова на прощание: «Как мне не хочется ехать!» *** Они убили в Минске короля Лира, и забота о театре перешла к королевскому шуту. А с ней и ощущение надвигающейся беды. А с ним – дневной и ночной ужасы. Весь год шуту было страшно. Он чувствовал, что за ним следят. Он остерегался ходить вечерами по улицам. Он прекрасно знал, что король погиб не в автомобильной катастрофе. Он хорошо помнил его обнаженное тело, чистое, не поврежденное, со ссадиной на правом виске. Ему, шуту, было страшно: в театре, на улице, дома, под одеялом. Ах, какой он был когда-то: легкий, подвижный – чудо! Какой он был в лучшие свои времена! Стройный, изящный, мягкий и человечный – море обаяния! Как он взлетал невесомо в танце с платочком! Как говорил, убежденно, взахлеб: «Свадьбы будут! И народ будет! И у нашего народа еще большие праздники будут!» К концу года у шута развилась психическая болезнь. Навязчивая идея. Мания преследования. Когда за ним ходили двое, ему чудилось, что их пятеро. Весь долгий-предолгий год он ждал неминуемого ареста и медленно сходил с ума. Безысходные глаза. Конвульсивные движения. Землистый цвет лица. Говорят, его вызывали куда-то. Запугивали. Предупреждали и запрещали. Не в силах справиться с тревогой, он приглашал близких друзей, кормил, поил, хотел, видно, выговориться, поделиться страхом, разложить на всех поровну. Друзья сидели допоздна, друзья ждали признания, но он молчал. Не мог сказать. Не решался. Они уходили домой грустные, встревоженные, в бесконечной к нему жалости, он оставался наедине со страхом. Потом шут лег в больницу. К друзьям-врачам. В чистую и светлую палату... Его лечили сном. Непрерывным, освежающим сном. Успокаивали расшатанные нервы. В истории болезни записали: фамилия – Зускин, имя – Вениамин. Вениамин Зускин, шут-еврей. Его увезли в тюрьму прямо из палаты. В сонном состоянии. Счастливого и беспомощного. Кто знает, где он проснулся? В какой камере? Что за свиные рыла склонились над ним? Какой Гойя сумеет изобразить сладостные его сновидения и жуткую явь пробуждения?! Какой Кафка опишет ужасы его смятенного, всколыхнувшегося ума?! О нем не написали в газетах, не сказали по радио. Только актерам объяснили кратко, по тем временам популярно: «Враг народа». Потом, в далеком будущем, назовут семье день его казни: 12 августа 1952 года. Потом, в далеком будущем, при открытии памятника на могиле Михоэлса, вдова одного расстрелянного скажет другой вдове: «А у нас с тобой даже камушка нет...» Ни камушка, ни могилы... Ведь он был королевский шут – легкий, изящный, море обаяния! – а вот его и нет. И больше никогда не будет... *** Год начался, как небо обвалилось. Год тысяча девятьсот сорок девятый... Запестрели заголовки театральных статей: «Злопыхательства безродного космополита», «Клевета идеологического диверсанта», «Низкопоклонник и космополит», «Расчистить дорогу!», «Покончить со всеми проявлениями!», «До конца разгромить и разоблачить группу антипатриотических театральных критиков!». (Это вам не Пекин времен хунвейбинов. Это вам Москва - на двадцать лет раньше). Замелькали на страницах фамилии, едкие, острые, вызывающие всеобщее раздражение, чесотку, зуд на теле: Юзовский, Гурвич, Борщаговский, да Варшавский, Альтман, Янковский, да Березак, да Шнейдерман с Бейлиным, да Дрейден и Цимбал, да еще Алперс, Фрейдкина, Модель, Герцович, да туда же Бенде, Гальперин, Смолкин, Головчинер, и Мазель, и Шнеерсон, и Грубер, и Житомирский, и Бэлза, Шлифштейн и Вайнкоп... И отдельно еще Холодов. И не просто Холодов, а Холодов (Меерович). Чтобы не спутали при случае! А в статьях содержание было откровенное, неприкрытое, только что бери кистень да выходи по команде на погром. Кто же они, кто такие?! «Эти критические проходимцы... Наиболее развязные и наглые представители... Злобный националист... Человек, глубоко чуждый нашей современности... Ослиные уши антипатриота и космополита... Один из главарей разоблаченной ныне антипатриотической группы театральных критиков...» Что же они делали, эти «проходимцы», эти «ничтожества»? «Распространяли злобную клевету... Шельмовали передовую советскую драматургию... Нагло оклеветали основоположника... Поощрял деятельность литературных прощелыг... Прикрывался именем Дидро... Лгал и клеветал... Нагло измывался над советским искусством... Калечил нашу молодежь... Оболгал и испохабил... (Вам еще не надоело читать? А вы потерпите, потерпите чуточку. Вспомните те времена. А то мы забычивы. Мы отходчивы. Что-то мы чересчур отходчивы, граждане!) Бесстыдно утверждал... Занимался гнусной фальсификацией... Глумился над советской культурой, низводя всех наших деятелей искусства до положения ничтожных учеников культуры прошлого... Оболгал, оклеветал, договорился до прямой реакционной клеветы на великий русский народ... Расшифруем этот бандитский налет на нашу драматургию... Вот уж поистине предел злобы, клеветы и оголтелой диверсии...» Каковы же выводы из всего этого? Каковы указания? «Пора решительно покончить... Наглухо закрыть двери... Выкурить из всех щелей... (10 лет исправительно-трудовых лагерей). Разгромить безродных космополитов... Гнев народа – суровый и беспощадный (15 лет). До конца разоблачить, уничтожить все очаги, искоренить враждебное влияние... (25 лет). Только гнев и презрение советских людей может быть уделом гурвичей, юзовских, борщаговских и иже с ними!.. (Высшая мера наказания). И что же потом? Тут же, сразу, почти мгновенно? «Вы не можете представить себе, какой творческий подъем, какая здоровая атмосфера создалась сейчас в театре... Коллектив ермоловцев стойко выдержал этот враждебный поток диверсантов... Счастье наше, что нами руководит великий гений. Он вовремя указывает, каким образом мы должны разоблачать...» Все приведенные цитаты – из журнала «Театр» № 1, 2 и 3 за 1949 год. А газеты! А радио! А другие журналы! Все они, вплоть до «Коневодства», выявляли своих Рабиновичей-Абрамовичей, накрывали пыльной попоной – и кулаками, ногами, директивными дубинами по голове... А они жили среди нас – без прав, без работы, без будущего, жили в коммунальных квартирах, стояли в бесконечных очередях, ездили в переполненных трамваях, безуспешно устраивались на работу, воспитывали детей, прививали им чувство добра и справедливости, все эти юзовские-гурвичи-борщаговские, с клеймом на лице, со страхом в груди, с отметкой в паспорте... А по ночам свистел-высвистывал за окном студеный ветер, по ночам шуршали шинами безобидные с виду фургоны, по ночам стучали в дверь наглыми кулаками, по ночам слепли от ужаса за прозрачными стенами, по ночам, по нескончаемым зимним ночам, за которыми не было рассвета... *** А театр? Что же стало с еврейским театром во время всеобщего «творческого подъема»? Они убили короля Лира, и его беспокойство перешло по наследству к шуту. Они уволокли в преисподнюю королевского шута, и его страх достался театру. Театр укутало удушающим облаком страха, томительного беспокойства, неуверенности в завтрашнем дне. По городу ходили слухи о сионистских заговорах за стенами театра, о подкопах, о складах оружия в его подвалах. Евреи боялись ходить на спектакли. Евреи в тот год с опаской открывали газеты и торопливо закрывали окна. Евреи из солидарности покупали абонементы в театр, но спектакли шли в полупустых залах. Уже были арестованы драматурги театра: Маркиш, Галкин и Бергельсон, Шнеер и Добрушин. Уже не было новых спектаклей, а только вялые репетиции без всякой надежды на премьеру. Им не назначали главного режиссера – незачем. Им даже зарплату не платили, только ничтожные авансы, на которые жили впроголодь. Актеры уничтожали по ночам фотографии и письма, старые театральные программы с фамилиями Михоэлса и Зускина, книги Маркиша и Галкина, Фефера и Квитко, роли из пьес опальных драматургов... Сохраняли кое-что – через страх, через чудовищные колебания, в тревоге за свою судьбу. По вечерам они целовали детей, как на прощание. Перед сном они клали у постели узелок с вещами. На всякий случай. Это были уже не люди – тени. В вечном страхе. В постоянной тревоге. Которые каждый день ждали наступления ночи, каждую ночь – наступления утра. Когда они смеялись на сцене – они смеялись через силу. Когда плакали – плакали по-настоящему. И не всякий проходил честно бесчестное то время. Не всякий человек доверял всякому. Не всякий стоил доверия. Потому что все боялись каждого, и каждый боялся всех. Играли «Фрейлехс». Свадебный карнавал в двух актах. Это был веселый спектакль. С песнями, с плясками. Стремительно разворачивалась в танце счастливая свадьба! Вся труппа играла Фрейлехс. «Мы соберем всю тоску в мире и сотворим из нее любовь». Уже актеры догадывались о закрытии театра. Уже одергивался мрачный полог, за которым – мрак, ужас, бездонная пустота вселенского театра. Но спектакль шел. Труппа играла веселый карнавальный «Фрейлехс». Шел последний спектакль Московского еврейского тетра. Спектакль-прощание. Спектакль-мемориал. Память о Михоэлсе, Зускине, Маркише, Бергельсоне, о друзьях-актерах, о самих себе. Наконец им объявили приказ о закрытии. «Идеологические ошибки, потеря зрителя, нерентабельность...» В театр они входили еще актерами, из театра выходили уже зрителями. Актрисы рыдали в гримуборных. Костюмеры, прощаясь, оглаживали на плечиках театральные костюмы... Получили последние деньги, постояли последний раз на сцене, пошли по магазинам покупать детям новогодние подарки. Дети – они должны радоваться. Старый год закончился. Начинался новый, беспросветный тысяча девятьсот пятидесятый... И запылал во дворе костер. Пламя до небес!.. Чужие, равнодушные люди, грохоча сапогами, лениво, без всякого удовольствия швыряли в огонь дорогие реликвии. Фотографии. Афиши. Книги. Рецензии. Макеты декораций. Летали по воздуху черные хлопья взамен традиционного подушечного пуха. Все остальное было как на обычном старорежимном погроме... Так закрылся Московский ГОСЕТ – государственный еврейский театр. Без некролога и траурной музыки. Без почетного караула и доброго слова вослед. А за ним тихо, по одному, огоньками в непроглядной ночи гасли по стране еврейские театры. Было их до того много: Минский еврейский театр, Киевский, Одесский, Крымский, Харьковский, Житомирский разъездной, Биробиджанский, Бакинский, Ташкентский... Да еще любительских театров было не счесть. Было – и не стало. *** А время впереди предстояло прожить гнусное, страшнее страшного – года пятидесятый, пятьдесят первый, инфарктный пятьдесят второй... Когда арестовали врачей-убийц, когда упорно шептались о бесконечных бараках в Биробиджане, куда будут переселять теплушечными эшелонами, когда по ночам боялись ложиться спать, лихорадочно уничтожали еще не уничтоженные «улики». Уже сослали в Сибирь жен и детей Зускина и Маркиша, Фефера, Квитко и Бергельсона. Остальные, пока не сосланные, жили в пустоте. И никто не хотел с ними общаться, с семьями опальных. Гости к ним не ходили, телефоны у них не звонили, знакомые на улицах шарахались как от зачумленных. И если друг приходил в осиротевшую семью, к жене и детям на день рождения сгинувшего в лагерях товарища, это был настоящий друг.
Деятели еврейской культуры, уничтоженные сталинским режимом, - Давид Бергельсон, Исаак Фефер, Перец Маркиш, Вениамин Зускин, Лев Квитко. А в газетах был разгул черносотенный. А журналы захлебывались от злости. А репродукторы на стенах, как собаки бешенные, разве что не кусались... И опять: кто же они, кто такие?! «Врачи-убийцы... Изверги человеческого рода... Банда врагов народа... Участники гнусной шайки людоедов... Наемные убийцы, скрывающиеся под личиной профессоров медицины... Подлые отравители, продавшие душу и тело международному империализму...» Что же они сотворили на этот раз, что?! «Неописуемо чудовищные преступления... Были связаны с международной еврейской буржуазной националистической организацией «Джойнт»... Давнишние агенты английской разведки... Ставили целью путем вредительского лечения сократить жизнь активным деятелям Советского Союза... Старались подорвать здоровье и вывести из строя... Жертвами этой банды пали товарищи А.А. Жданов и А.С. Щербаков...» И, наконец, выводы и заключения, задолго до суда, до разбирательства, отголоском неизбежных беспощадных приговоров: «Гнев и омерзение честных людей... Ликвидировать вредительство... Покончить с ротозейством и благодушием... Бдительность и еще раз бдительность!..» Цитаты взяты из одной статьи одного журнала («Огонек», 25 января 1953 года). А сколько их было таких статей – не сосчитать! А сколько говорено на собраниях – не перечислить! А сколько косых взглядов на работе, реплик в трамвае, скандалов в общих квартирах – попробуй проверь! И не было уже еврейской речи на сцене, еврейских песен по радио, еврейских танцев на эстраде. Будто исчезли евреи за одну ночь, вымерли, вымерзли, волшебным способом превратились в неевреев. *** Прошло с той поры двадцать с лишним лет. Вроде посвежело со временем, потеплело и посветлело, а с этим делом – никак. Школ нет. Газет нет. Культуры своей тоже нет. А есть один лишь журнал на идиш, который никто теперь не читает, да и читать не может. За две последние переписи, с интервалом в десяток лет число евреев в стране не прибавилось. Было два миллиона с небольшим, да так и осталось. Будто не рожали матери, не росли дети, не жениховались молодые... А ведь и рожали, и росли, и свадьбы справляли, как все. Да писались многие и до сей поры пишутся русскими, украинцами, белорусами, казахами, каракалпаками – кем хочешь, только не евреями. Там, у них, в других нациях, вроде поспокойнее. Там, у них, перспективнее. Что же мы так бежим от еврейства, граждане евреи? Тысячелетиями сманивали предков наших, прельщали и грозили, соблазняли и сжигали, а они держались и упорствовали, устояли и выжили. Что же теперь, евреи? Ведь не сжигают вроде! Ради чего, скажите, ну, ради чего?! Неужели за лишний кусок? Да, за лишний кусок. За лучший институт. За карьеру по службе. За спокойную жизнь и почти безбоязненный вход в любой отдел кадров. И если в России перед крещеным евреем открывались когда-то все двери, то не спасет его теперь никакая религия. Перейди хоть в магометанство, хоть в баптисты, стань трясуном – по паспорту ты еврей и евреем останешься. Пятый пункт. Неумолимый пятый пункт! Потому и выкручиваются с паспортом, как могут. Потому и пишутся, как получится. Да еще отсутствие культуры своей, школ своих, родной речи очень способствует ассимиляции. Историю свою не знаем. Героев своих не помним... Темные мы, евреи, нелюбопытные, безразличные к прошлому своему, не осмыслившие настоящее, равнодушные к будущему. И число знающих родной язык – 17 процентов по переписи! Ниже ни у кого нет, ни у одной национальности. Ниже уже и некуда... *** Но вот со скрипом приоткрылись, казалось, навек закрытые двери, и продувной сквозняк просвистел над ухом кондукторским свистком, вызвал раздражение, нетерпение и озноб. Одним на радость, другим на горе, третьим на вечное нерешительное раздвоение... И вот мы уже вылезаем поодиночке через неширокую щель, кое-как, с ободранными боками, малыми, регулируемыми порциями. И зашевелилось еврейство, заволновалось и забеспокоилось, проснулась в нем доселе дремавшая, никогда не умиравшая тяга вечных странников в их нескончаемом возвращении на родину. Этого беспокойства теперь хватит надолго. Этим волнениям не утихнуть и после нас. Еще больше задумаются одни. Еще сильнее станут ловчить другие – в нынешних обстоятельствах тень наброшена и на них. Тень наброшена на самых правоверных. И потому, кто выступает сегодня на собраниях? Евреи. Кто клеймит отъезжающих? Тоже евреи. В первую очередь. Раньше всех. И всех убедительнее. Евреи всегда были максималистами... Вроде бы и время другое, и нравы нынче не те, и факты не столь страшные, и средства информации задевают лишь косвенно, ненароком, а приглядеться – все по-старому. Вот вам пример. Интеллигенция. Научные работники, начальники отделов, кандидаты наук, члены научно-технического совета крупного исследовательского института. Вот они обсуждают своего сотрудника. Тоже интеллигента, тоже кандидата. За его желание выехать в Израиль. Вот вам документальная запись. «Он говорит нам о том, что есть пункт конвенции о праве человека выехать из страны. Да, есть такое право, но мы понимаем его как лозунг, как идею, а не как практический шаг. Право уехать, может быть, и есть, но всякий, кто им воспользуется, - реакционер. Куда бы он ни поехал, даже в социалистическую страну, тем более – в капиталистическую...» «Он решил переехать в ту страну, которая является по своей идеологии фашистской, а по своей политической платформе – захватническим государством...» «Он не может участвовать в нашей науке именно из-за того, что изменил нашим принципам...» «Предлагаю освободить от должности старшего научного сотрудника, так как он изменил нашему государственному строю!..» Выкрики с места: «Предатель! Изменник! Отщепенец!..» Постановление научно-технического совета: освободить от занимаемой должности. И освободили! Поперек всяких правил. И удовлетворенные разошлись по домам, посеяв малую толику беззакония. Но каждый посев дает свои всходы. И каждое беззаконие порождает желание сотворить новое. И нам, с нашей российской историей и с нашими неисчислимыми жертвами грех это забывать... Что-то, видно, стронулось с места Представим себе для начала, что приехал в Москву иностранный турист. Приехал иностранный турист, который все хочет увидеть, все хочет сфотографировать, увезти с собой на память. Много таких туристов бегают по московским улицам, особенно в летние месяцы, особенно в центре города, уткнувшись носами в путеводители. И вот он садится, этот иностранный турист, в московское такси и просит отвезти его в синагогу. Такое у него желание в этот момент, у туриста, такая у него прихоть. «В синагогу, - говорит он. – Хочу в синагогу». А шофер удивляется. Шофер не знает. Шофер никогда туда не ездил. Все знает московский таксист, ловкий и пронырливый, - где ресторан, где вокзал, а про синагогу не слыхал. А может, и слыхал, да не велено таксистам возить туда иностранцев. «Где синагога? – безуспешно спрашивает иностранный турист, привыкший там, у себя на Западе, удовлетворять любую свою прихоть. – Где синагога? Где?!» А где – неизвестно...
Московская синагога на улице Архипова, 1959 год Представим себе теперь, что приехал в Москву еврей из провинции. И помчался по столичным магазинам, и закрутился по стандартному кольцу ГУМ-ЦУМ-Детский мир, но остановился вдруг на полдороге по неизвестной причине. И вот уже он шарит глазами по густой толпе, и выдергивает безошибочно родственное ему лицо, и спрашивает шепотом у еврея-прохожего: «Где тут у вас синагога? Где?» А прохожий удивляется. Прохожий не знает. Еврей-прохожий затрудняется с ответом. Все знает московский еврей – где ресторан, где вокзал, - а в синагоге никогда не бывал. А может, и бывал, да боязно первому попавшемуся сообщить адрес. Разные они бывают, первые попавшиеся. Разные потом случаются истории. «Где синагога? – безуспешно спрашивает провинциал. – Где?!» И уезжает назад, так и не повидав, так и не вырвавшись из замкнутого круга ГУМ-ЦУМ-Детский мир. Уезжает в свой город, где их собственные синагоги давно уже переделаны в клубы, кинотеатры или какой-нибудь там Госстрах. *** Я знаю эту московскую синагогу очень давно, наверно, всю мою жизнь... С раннего детства она зацепилась в моей памяти, - нечто таинственное и малопонятное, - как зацепился с детства в памяти язык идиш, на котором часто говорили родители, зацепились еврейские мелодии со старых, затертых пластинок, зацепилось воспоминание о никогда не виданном дедушке, который был человек религиозный и каждый день ходил – куда? – в синагогу. А может, это зацепилось не в памяти. Может, это сидит в наших генах... Еще до революции, совсем незадолго до нее, жил в Москве именитый художник Абрам Архипов. Жил себе и жил, и картины писал, и на выставках появлялся, и награды получал. Не очень модный, хотя и уважаемый художник. В чинах и званиях. Статский советник, академик живописи, преподаватель училища живописи, ваяния и зодчества... Так вот, жил себе художник Абрам Архипов в Москве на Мясницкой улице, а потом помер. И память о нем осталась бы, наверно, только в специальных книгах да в табличках под его картинами в разных музеях. Но тут вдруг решила советская власть увековечить его имя и переименовала Спасо-Голинищевский Большой переулок в улицу Абрама Архипова, и с этого момента началась вторая жизнь его имени. Потому что это название – улица Архипова – не сходит со страниц газет, звучит по радио, коверкается дикторами всех национальностей, фигурирует в протоколах допросов и в донесениях тайных и явных агентов. Так русский художник Абрам Архипов вошел – вернее не вошел, а был втянут - в историю, в историю российского еврейства. Здравствуй, улица Архипова! Внешне ничем не примечательная, одна из многих московских улиц, без уникальных строений, без удивительных памятников, вздыбившаяся крутой горой для общего неудобства – и пешеходов, и водителей. Но стоит на ней дом, стоит здание с колоннами – московская синагога, и это меняет дело, это все меняет... Я начал ходить в московскую синагогу в осенние праздники Симхат-Тора. Мы собирались обычно где-нибудь в центре и шли группой, по двое, по трое, а неподалеку шла еще группа, еще и еще – студенты, школьники старших классов, юноши и девушки. Приличная толпа стояла перед синагогой на улице Архипова, нашпигованная дружинниками и переодетой милицией. Было тогда страшновато, было неуютно, потому что цеплялись часто к молодым, прихватывали в милицейские машины, увозили в отделения, а потом сообщали на работу, сообщали в институты и школы. И никто теперь уже не знает, сколько евреев пострадало за те праздники, сколько ребят вылетело из институтов... А в синагоге сидели тогда одни старики, молились старики, исчезали по одному старики, и было ощущение, что еще лет десять, от силы – пятнадцать, и некому будет приходить сюда, на улицу Архипова. Старела московская синагога, дряхлела, доживала годы свои... *** И вот теперь, сейчас, еженедельно, каждую субботу сходятся евреи к московской синагоге – в любую погоду, в любое время года, всегда. В Москве, на улице Архипова, совсем рядышком с самыми главными государственными и партийными учреждениями стоят по субботам толпы евреев и спорят, и беседуют, и сватают, и знакомят, и просят помощи, и решают в который уж раз кардинальный вопрос века: ехать или не ехать? «Что тут такое?» - спросит случайный прохожий. «Бейт-кнесет» - «Что, что?» - «Синагога, вот что. Си-на-го-га!» И покачают головами одни. И поспешно уйдут другие. И пробурчат что-то третьи, малолестное, а то и нецензурное. А четвертые, остановившись, долго будут глядеть с изумлением на здание с колоннами, на толпу вокруг, будто удивительнее зрелища и не видывали: евреи у синагоги... Тихо здесь в будние дни. Тихо и пустынно. В будние дни тихонько пройдут поутру старики-евреи, шаркая подошвами, кашляя и задыхаясь, спустятся сверху, с Маросейки, или с трудом взберутся снизу, с Солянки, - и опять пустынно... Даже агентам нечего делать тут. Даже милиции... Но вот приходит день, особый день, давно ожидаемый, и заранее уже сговариваются евреи, созваниваются, отменяют на этот вечер всякие кино и театры, футболы и хоккеи. И милиция уже готовится, продувая заранее свистки и мегафоны. И агенты готовятся, проверяя фотоаппараты и магнитофоны. И дружинники, выделенные для этой цели, получают инструкции. И спецмашины занимают посты в окрестных дворах. И автобусы. И «воронки» на всякий случай... И засветло еще перегораживают улицу понизу и поверху, чтобы не ходил транспорт... И засветло еще густеет поток евреев от метро к синагоге... И засветло еще надо пройти внутрь, потому что потом не пробьешься, не увидишь, как понесут Тору, не услышишь кантора... А поток все густеет... И улица Архипова уже, кажется, не может всех вместить... И зажигается первая звезда... Это - удивительный день в году. Это – праздник Симхат-Тора!.. Откуда мы такие жизнерадостные, евреи? Ну, откуда?! Вот отплясывают на улице Архипова, прямо на мостовой, молодежь со стариками, поют песни, целуются, пьют вино, поздравляют друг друга с праздником - с чего бы это? с какой такой радости? Не с достижений же советской власти. Не с бодрых песен советских композиторов: «С каждым днем все радостнее жить...» Не с утверждений отмененных вождей: «Жить стало лучше, жить стало веселей...» Так откуда это у нас? Неужто не переводилось подобное в нашей истории, когда народ пел и плясал, несмотря на гонения, убийства, издевательства с притеснениями? Неужто такое не переводилось?.. Каждый год осенью приходит этот день, этот удивительный день, когда собираются евреи Москвы на улице Абрама Архипова. И если раньше приходили сюда считанные сотни, и вели себя скромно, и пели потихоньку, и расходились быстро, то теперь собираются тут тысячи и тысячи, и поют, и танцуют, и хохочут до ночи. И опять, как прежде, вся улица Архипова нашпигована агентами и переодетой милицией, но теперь это почему-то не страшно, теперь тут не только молодежь, но и старики, и средний возраст. Подходят семьями, с бабушками-внуками, встречают знакомых, друзей, родственников, сталкиваются с сослуживцами, а то и с начальством своим – вот уж конфуз! Этот праздник – Симхат Тора - отдушина. Это праздник, когда евреи просыпаются от спячки. Вспоминают, кто они, почему они, зачем они... Сколько было нас таких, что только в этот день шли к синагоге, только на этот праздник! Сколько еще осталось таких, что в этот день - именно в этот - наиболее остро чувствуют страх, боязнь придти на улицу Архипова и присоединиться к другим. И хотя их нет на нашем празднике, но он и для них, потому что тоже заставил задуматься. А там, глядишь, на другой год кто-то из них тоже придет к синагоге, сначала стесненно, с оглядкой, а потом и спокойно уже, привычно и гордо... А внутрь синагоги не пробиться, не протолкнуться даже к ее ступеням. А в зале – много молодых лиц: помолодела синагога, пустила новые ростки. Что-то стронулось, граждане евреи, что-то, видно, стронулось с места... Гуляет улица Архипова под бдительным оком милиции и агентов. Поет улица Архипова в двух шагах от главных государственных учреждений. Танцует улица Архипова в самом центре столицы, позабыв про страх прошлых поколений. Хохочет улица Архипова молодыми голосами, нашей надеждой и нашим будущим. Чего нам бояться? Это наш день. Это наш праздник Симхат-Тора! " ФЕЛИКС КАНДЕЛЬ.
© Copyright: Алла Бур, 2012.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
