У Пушкина в его исторических записках можно прочесть следующее:
«Сумароков очень уважал Баркова, как ученого и острого критика, и всегда требовал его мнения касательно своих сочинений. Барков пришел однажды к Сумарокову. «Сумароков великий человек! Сумароков первый русский стихотворец», — сказал он ему. Обрадованный Сумароков велел тотчас подать ему водки, а Баркову только того и хотелось. Он напился пьян. Выходя, сказал он ему: «Александр Петрович, я тебе солгал: первый-то русский стихотворец — я, второй Ломоносов, а ты только что третий». Сумароков чуть его не зарезал».
Странно, что Александр Сергеевич никак не комментирует эту довольно-таки любопытную историю. Казалось бы, здесь столько занимательных структурных изломов человеческой природы, к которым поэт был традиционно внимателен, ан нет. Пропустил и не заметил. Либо вполне сознательно лишил нас «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет».
Я очень жалею, что Пушкин, пользуясь прекрасной возможностью, так и не доставил нам удовольствия узнать его мнение о таком нелепом и иллюзорном предмете как человеческая слава. Своей прозой и поэзией он ясного ответа на этот вопрос так и не дал, хотя косвенно можно предположить, что считал славу явлением, пребывающим за границами человеческой жизни и присущей лишь бронзовым изваяниям, которые имеют не много общего с их реальными прототипами. Иначе не сквозило бы столько иронии в представленном им тексте.
