Читайте и завидуйте! Кто из вас может так писать?!
Папенькин сынок
Мотохару
Сегодня идти в клуб не хотелось. Остаточный эффект утреннего похмелья отзывался в затылке тупой болью, во рту сушило, оттого и настроение было паршивое, хоть стреляйся, а лучше сигай с крыши – никаких подручных средств не нужно, и уж точно никто не остановит.
Свет неоновых ламп режет глаза, горечь во рту не смывается даже текилой и слизанной с кожи солью.
- Алекс, привет, ты сегодня занят? – высокий писклявый голос штопором ввинчивается в мозг, и хочется оттолкнуть его обладателя, даже не разбираясь, кто он такой. Горячая влажная ладонь скользит по плечу, томно, играя. Тошнота подкатывает к горлу. – Я хочу повторения.
Лицо парнишки смутно знакомо. Кажется, его Алекс видел вчера на своей подушке, искажённым гримасой быстрого и болезненного удовольствия. Кто придумал, что люди в экстазе красивы? Закатившиеся глаза, искривлённые рты, красные, потные лица, разрушающие миф о мужском превосходстве стоны… Уродливые создания, не смеющие противиться животной природе.
- Я сегодня занят, - грубо обрывается тонкая ниточка флирта одним жестом, и по плечу ползут холодные мурашки. Парень убрал руку, расстроился.
- Жаль, но ладно… - он ещё пытается улыбаться. Однодневки всегда плохо играют лицом. – Может, тогда просто выпьем ещё текилы?
- Не может, - если рубить, то сразу под корень, чтобы не оставалось никакой, даже призрачной надежды. – Пока.
- Ну по-ка… - парнишка уходит, виляя тощими бёдрами, словно шарниры разболтались в тазовых костях. Хорошая давалка. Но здесь можно найти и получше, если бы не было так паршиво и как-то… обречённо.
Голова словно трескается по швам, и перед глазами плывут мутные красные разводы лампочек. Музыка мигает, новогодние шарики крутятся под потолком, и если задрать голову и всмотреться, то можно улететь в космос. Упасть вверх.
Бармен забирает стакан, и Алекс даёт условный знак, что ему якобы нужно позвонить. Бармен, кажется, сегодня это славный малый по имени Митя, кивает и через минуту в ладонь опускается свёрнутый пакетик размером с зубочистку. В этом клубе, несмотря на дерьмовую музыку, всегда качественная дурь.
Музыка течёт по венам, жар человеческих тел струится по коже. Руки хотят мять, сжимать, проникать внутрь. Возбуждение ощутимо даёт о себе знать. Объектом выступает высокий мальчик в вельветовых брюках. Обтянутый хлопком торс твёрдый на ощупь, а задница мягкая, округлая – офисный мальчик, умелый. Трётся пахом в такт мелодии, шепчет на ухо, что он раб. Алекс не против, абсолютно не против.
- Поехали к тебе, - хрипит тот и тянет к выходу.
- Поехали, - наркотический туман сгущается и хочется трахнуть представителя офисного планктона прямо здесь, на танцполе, чтобы все смотрели и присоединялись. Целое море совокупляющихся тел, двигающихся в едином ритме – голубая, извращённая постоянными беспорядочными связями мечта.
Они пробираются к выходу на автопилоте, дальнейшая схема изучена годами – такси, ключ от квартиры, душ, минет на пороге ванной комнаты, секс быстрый в коридоре, секс с оттягом на кровати, потом прощание и сон, кошмары, кошмары… но это будет потом, когда под утро туман в голове развеется. Кажется, что творческий отпуск никогда не закончится.
Датчики сбиваются. Алекс тормозит офисного мальчика около столиков, за которыми випы пытаются вести себя культурно, чадят воняющими успешностью сигарами. Стоять трудно и сдерживать рвущийся из груди смех тоже невозможно.
- Что с тобой, приятель?
Алекс не отвечает, возвращается обратно на танцпол, где увидел мелькнувшее знакомое лицо. Это лицо он даже в тяжелейшем бреду бы узнал. Мелкий сучоныш, папенькин сыночек. Что он здесь забыл? Алекс медленно плывёт в море движения, лавирует, стараясь лишний раз никого не трогать, иначе контроль лопнет как мыльный пузырь, и всё дерьмо бурным потоком хлынет наружу. Сейчас главное - сосредоточиться на красной маечке, как на маячке. От сравнения становится смешно, от всего смешно, вообще жизнь - смешная штука.
- Привет, пупсик, попался, - Алекс обнимает мальчишку в красной маечке за костлявые плечи, прижимает к себе. Тот вздрагивает, испуганно дёргается в сторону, выворачивает шею, чтобы увидеть лицо Алекса. – Что же скажет папенька, когда узнает?
- Саша, привет… - мелкая курвочка быстро улыбается накрашенными блеском губами. Большими губами, которые хочется облизать и заставить потом облизывать всё, что к ним приблизишь. Зрачки знакомо расширены, мальчик принял «веселящего газа» не иначе.
Алекс разворачивает папенькиного любимого сыночка - Коленьку - к себе лицом и заставляет запрокинуть голову.
- Рот открой, - приказывает, грубо сжимая шею крепкими пальцами. Свернуть бы её как цыплёнку, и дело с концом.
Коленька испуганно моргает подведёнными большими глазками. У него даже ресницы кажутся накладными. Но Алекс знает, что они настоящие. И на губах – не блеск, просто постоянно облизывает, потому что пересыхают, а потом трескаются. Он раньше ещё любил обкусывать их, оттого вечно ходил с болячками. Но это нисколько не портило его идеально смазливое личико. С самого детства Коленька был красивым мальчиком, как грёбаный маленький принц. Даже мать умилялась его замашкам добренького наследничка. «Я скажу папе, чтобы он помог вам с квартирой, Лариса Игоревна, и насчёт института для Саши поговорю… Нет, я не забуду, я обещаю, я помогу…» Поговори, поговори, сука. Тебя папенька всегда слушал, какой бы бред ты ни просил. Алекс хорошо помнил свою первую и последнюю просьбу оставить мать с сестрой в квартире, в которой они жили после переезда из семейного особняка Приваловых. Тогда папенька коротко сказал: «Нет». И Алекс сказал, что убьёт его, если он выкинет мать с сестрой из квартиры. Папенька улыбнулся и опять ответил: «Нет».
Из квартиры их не выгнали, потому что мать унизилась и попросила о помощи Коленьку, первый и последний раз. Потом свечки ставила за его здоровье, молитвы читала, чтобы у мальчика всё хорошо было. С тех пор Алекс возненавидел Коленьку и стал презирать мать. Лучше жить на улице, чем быть обязанным этой папочкиной кукле.
Коленька весь в мать пошёл, - папенька нагулял его с какой-то блаженной дурочкой, которая через два месяца стала его законной супругой, такой же блаженный и смазливый. В животе всё слипается, когда глядишь на него. Отличник и примерный сыночек, папеньке будет прекрасная замена, если Алекс не сломает его раньше. Прямо сейчас.
От ощущения беззащитности тонкой шеи под пальцами голова идёт кругом. Коленька не выполняет приказ и рот открывать не хочет, наоборот, сильнее сжимает губы и мотает головой, так что его эмовская драная чёлка летает из стороны в сторону. За полгода, что Алекс его не видел, мальчик сильно изменился. Отрастил волосы, покрасил в чёрный, похудел и вытянулся. Да и сюда он явно не просто потанцевать пришёл. Такая же сука, как мамаша, под каждого мужика ложилась. Папенька и её выгнал, когда застукал с водителем. Водителя, кажется, с тех пор никто не видел.
- Поехали ко мне, братик? – Алекс улыбается широко и целует сомкнутые губы Коленьки. Тот не отстраняется, только руки на грудь положил, чтобы дать отпор если что. Губы у него тёплые, горькие, пахнут водкой и перцем. Пьяный в жопу и обдолбанный наследник Привалова трётся в одной толпе с геями. Явно что-то прогнило в Датском королевстве.
Коленька кивает, когда Алекс отрывается от его губ и улыбается.
- Трахаться будем? – спрашивает, когда Алекс ведёт его к выходу, придерживая за локоть.
- А ты умеешь?
- Умею.
Сегодня не канун Нового года, сегодня Хэллоуин – день исполнения желаний всех жителей ада. Алекс всегда хотел опустить Коленьку, лучшей мести для папеньки и придумать нельзя, чтобы его сокровище, его любимый сыночек стал давалкой, послушной подстилкой. Алекс бы мог управлять империей папеньки. Он был готов к принятию руководства. Папенька раньше сам говорил, что лучшей кандидатуры и не найти. А потом отнял всё, спихнул в навозную яму, но Алекс выкарабкался, всегда был зубастым и целеустремлённым, а вот Коленька уже не поднимется. Папенька планировал заняться воспитанием после окончания школы, но мальчика вынесло раньше. Он, кажется, ещё в десятом классе учится?
Коля снимает кожаные безразмерные ботинки и ставит аккуратно у выхода. Носочки беленькие, чистенькие, какие и полагается носить приличному сыночку. Красная маечка задирается на животе, когда Коленька тянется вешать куртку на вешалку.
- Ты один здесь живёшь? – спрашивает он, одёргивая майку, но руки Алекса не позволяют. Обхватывают за талию и стаскивают майку через голову.
- Днём один, а ночью – не один.
Коленька всё-таки чертовски красивый мальчик, складный, мягкий, но не толстый, как полагается быть фигуристому подростку на этапах гормонального взросления. Он отзывается моментально, льнёт всем телом, закидывает ноги на бёдра Алекса, предлагая донести себя до кровати.
- Да ты маленькая шлюшка, - смеётся Алекс, опрокидывая Коленьку на кровать, - знал бы папенька! Вот бы его перекосило!
- Да ему пофигу, - зажмуриваясь от удовольствия, говорит Коленька. – Всем пофигу.
Алекс замирает, стащив узкие джинсы на середину бёдер. Наркотическая завеса подёрнулась и стала слегка спадать, обнажая реальность с раскинувшимся на его кровати папенькиным маленьким принцем, которому сколько ещё лет?
- Тебе шестнадцать же?
- Шестнадцать лет, три месяца и двадцать пять дней, - улыбается Коленька и развратно поводит бёдрами. – Ну что ты остановился? Я хочу…
- Вижу, - отвечает Алекс, машинально скидывая ноги Коленьки со своих бёдер. – Сначала в душ сходи, а то мало ли какой заразы нацеплял по дороге.
- Какой разборчивый, - Коля злится, неловко перекатывается на край кровати, снимает брюки до конца, путаясь в штанинах. Краснеет от натуги или от стыда. Второе – приятнее.
- Я не подставляю своих партнёров, - зачем-то объясняет Алекс и достаёт из кармана зажигалку, сигареты закончились в клубе. Нужно встать с кровати и достать из тумбочки, но двигаться лень, и отрывать взгляд от Коленькиной узкой спины тоже лень. У него иссиня-бледная кожа, ему нельзя загорать, и на открытом солнце находиться запрещено. Ему многое запрещено. Бывать в квартире Алекса тоже запрещено.
Коля, наконец, выпутывается из джинсов и, не поправляя сползшие трусы-шортики, идёт на кухню. Он никогда раньше не был в квартире Алекса, поэтому не знает, где расположена ванная комната, но спрашивать не будет. Сволочная папенькина натура. С третьей попытки находит нужную комнату и закрывается на защёлку, боится, как бы Алекс его не изнасиловал раньше времени. Значит, выпендривается. А казалось, что и впрямь скурвился маленький принц, даже где-то жалко стало, что не сам столкнул в бездну порока и разврата. Но у Алекса ещё есть шанс закончить начатое.
Коленька полощется долго, Алекс успевает выкурить третью сигарету, когда он возвращается на кровать, замотанный в полотенце, как новогодний подарок – распакуй меня, и будет тебе сюрприз. Папенька всегда дарил дорогие подарки, пока они жили в загородном особняке. И Алекс его любил, чёрт бы побрал его, он действительно любил этого скота, как отца. Он взял мать с двумя детьми, дал свою фамилию, называл своими детьми, всегда считал своими детьми, пока не появился Коленька.
- Сам раздевайся, я тебе не герой мыльной оперы, и ложись на живот.
Хочется говорить как можно грубее, чтобы Коленька почувствовал себя дрянью, одной из многих, которые у Алекса были и ещё будут, потому что он хочет трахать всё, что движется, потому что он зол на весь мир, потому что за детьми нужно следить, папочка.
Коля послушно стаскивает полотенце, руки дрожат. Он совсем беззащитный и белый. Ложится на живот, судорожно сжимает ягодицы. Ни черта он не умеет, как Алекс и думал.
Он мнёт руками мягкую тёплую кожу, слишком белая, непорочная, хочется её испортить красными разводами царапин, синими пятнами. Алекс никогда не думал, что станет видеть как художник. Художник-извращенец.
- Не зажимайся, - он легко шлёпает раскрытой ладонью по Коленькиной попке, мальчик вздрагивает, всхлипывает в подушку, и сразу на месте прикосновения расцветает красный цветок. Он не слышит Алекса, напрягается ещё больше. – ****ь, я же тебя порву, если будешь так сжиматься.
Коля пытается приподняться на коленях, наверное, ему кажется, что так будет проще расслабиться. Его щёки уже алые, прячет их за волосами, дышит как загнанная лошадь и дрожит, дрожит…
Алекс размазывает гель между ягодицами, слегка надавливая. Палец с трудом проникает внутрь, ему нравится упругое сопротивление мышц. Алекс привык к лёгкому проникновению, забыл уже, как оно бывает, если никого никогда не было… Презерватив раскатывается быстро, липкая плёнка плотно обхватывает, хочется трахнуть Коленьку, безумно хочется наконец вставить ему. Алекс всегда хотел вставить ему, именно ему, и дело не в папеньке и свихнувшихся мозгах, дело в самом Коленьке. В том, как он смотрит всегда, словно первый раз видит и каждый раз радуется встречаться с кем-то глазами. Как он улыбается своим большим ртом, хоть завязочки пришей.
Один раз их оставили одних дома. Коленьке тогда лет пять было. И Алекс решил его покатать на велосипеде по парку. Посадил на раму, разогнался и на полной скорости съехал в овраг – тормоза отказали. А там были навалены спиленные кусты. Алекс весь искололся, порвал новую куртку, которую мать на день рождения подарила, а Коля только слегка порезал ладонь и щёку, но не плакал, как Тамарка, у той всегда глаза на мокром месте. Жалел Алекса и, как взрослый, обещал никому не рассказывать, что они без спроса взяли папин велосипед, учил как нужно с мамой разговаривать, чтобы она не ругала за куртку. И ладони у него были мягкие и тёплые, и в пять лет уже всё понимал, как большой, крови и боли не боялся.
Алекс вошёл сразу. Коленька вскрикнул болезненно, жалобно, словно оборвалось что-то внутри у обоих. Опять весь сжался, так что пришлось его по заднице шлёпнуть, но на этот раз без особенного желания. Внутри всё пульсировало и горело, от тесноты и давления хотелось выть и слюной капать на выгнутую белую спину, кончать на неё вновь и вновь.
- Хороший мальчик… не бойся, сейчас лучше будет, не бойся.
Губы скользят по тощим лопаткам, у Коленьки сердце бьётся бешено, перепуганно, кажется, что ещё одно движение, и оно остановится. Тощие, ломкие пальцы вцепились в простыню, на запястье вздулись вены. Коленьке больно, очень больно. Ну какого чёрта, он не попросит остановиться? Какого чёрта не убегает? Не жалуется? Не ревёт, не угрожает… ну хоть что-нибудь человеческое есть в тебе?
Алекс двигается как можно медленнее, трогает пах Коленьки рукой. Он совсем гладкий, нежный и маленький. Мальчик всхлипывает, стонет сквозь зубы, упирается лбом в постель и не двигается, терпит.
Кажется, что эта пытка никогда не закончится, от дури трудно кончить, а мальчик уже обмякает, больше не всхлипывает, только постанывает едва слышно. Он не возбуждён, но больше не зажимается, кажется, что он не в себе. Алекс дёргает его за бёдра, проникая глубоко и выходя почти полностью. От процесса мерзко, и липкое отчаяние наполняет лёгкие, опять Коленька заставил его стыдиться своих поступков, опять эта мелкая папенькина гадость просочилась в его жизнь и отравила собой весь воздух.
Вымученный оргазм накатывает душной волной и на несколько секунд лишает мозг способности анализировать. Хочется сдохнуть или убить лежащего неподвижно Коленьку. Кажется, он плачет, а быть может, это просто кошмар. Алексу холодно и по-детски необоснованно страшно, хочется отмотать плёнку назад и не подходить к мальчику в красной маечке, не смотреть на него, не узнавать. Алекс цепляется за мысль, что, может быть, он спятил, и это совсем не Коленька сейчас лежит рядом с ним, не может папенькин сыночек попасть в такую жопу, не может так себя вести. Он же святой, чёртов маленький принц из детской доброй книжки. Просто было слишком много дури, много мыслей, желаний о мести, о разрушении, о самом Коленьке…
Мальчик рядом шевелится, шуршит простынёй. Садится на кровати, пряча лицо за слипшимися от пота волосами. Его заметно трясёт, и бледные худые руки кажутся совсем прозрачными и невесомыми. Он подносит их к лицу и вытирает щёки, заправляет волосы за уши, чтобы не мешались.
- Папа всегда говорил, что если с ним что-то случится, то ты единственный, на кого я могу рассчитывать, - говорит мальчик ломающимся голосом Коленьки, и Алекс задыхается от жгучего раскаяния, судорожно трёт переносицу. Его руки тоже дрожат, и в голову лезут дрянные мысли о девятом этаже и спасительном шаге. Говорят, что сердце останавливается ещё до удара об землю. Иначе папенька его сам убьёт за своего изнасилованного сыночка. А может, дело и не в папеньке, а в тех дурацких детских книжках, которые учат добру и справедливости.
Коленька проводит кончиками пальцев по бедру, потом долго смотрит на пальцы – на кровь.
- Я испачкал тебе простыню, прости… - шепчет он, растирая кровь между пальцами, и медленно сползает с кровати, обнажая несколько тёмно-бордовых пятен на синей простыне. Он двигается рвано и неровно, как сломанная игрушка. Папочкина гордость, мамочкино спасение. Мальчик, которого все слишком сильно любят. И Алекс… любит.
- На хрена ты вообще припёрся в этот клуб?!
Кости тонкие, хрупкие - сломать можно в два счёта. Алекс дёргает мальчика обратно на кровать, наваливается сверху, не позволяя вырваться, но Коленька и не пытается. Он послушная подстилка, чего и хотелось достичь. Алекс смотрит в распахнутые заплаканные глаза, голубые-голубые незабудки, как в том парке, где они катались на велосипеде. Коленька уже пришёл в себя, и зрачки сузились, значит, теперь можно и поговорить.
- Я хотел понять… - мямлит он, кусает губы, опять будут болячки, как в детстве. Алекс считал Коленьку своим братом, он всегда хотел, чтобы у него был такой брат, такой любовник, такой хоть кто-нибудь…
- Чего ты хотел понять? Что ты можешь быть шлюхой? Что ты можешь обдолбаться и затусить в гейском клубе? Что я могу тебя трахнуть? Что ты хотел понять?!
- Что я могу.
Алекс не понимает, что лепечет этот придурочный ребёнок, кому ещё из них плохо – это вопрос.
- Нахрена? – лучшее, что приходит в голову. Алекс ослабляет хватку. На плечах синеют следы от пальцев, хочется поцеловать их и попросить прощения. Да что происходит?! Он хотел сделать Коленьке больно, для того и припёр сюда.
- Папа говорит, что он тебя воспитывает, что тебя нужно закалить, прежде чем ставить во главе компании… а меня… он сказал, что я безнадёжно слабый.
Коленька говорит что-то ещё, какую-то беспросветную дурь, но Алекс его уже не слушает. Отец назвал Коленьку слабым?
- Он совсем долбанулся?!
Алекс смотрит на пятна крови, оставшиеся после провального совокупления. И ему кажется, что они разрастаются и вот-вот поглотят его, он утонет в крови, в Коленькиной крови.
- Он сказал, что я ничего не знаю о жизни, что я зелёный сопляк, конченый человек…
- А я? Ты думал, что я тебя жизни научу? – губы кривятся сами собой, под сердцем образуется игла, при каждом вздохе вспарывающая бешеный насос.
Коля отворачивается и вновь пытается встать. Он молчит. Долбанный папенькин маленький принц, хренов исследователь. Но Алекс знает, как папенька доходчиво умеет говорить. И поспорить невозможно, потому что он прав, всегда прав!
Алекс встаёт с кровати, достаёт из тумбочки чистую простыню и одеяло.
- Иди в ванную, там есть перекись водорода в белой коробке, а потом будешь спать, пока задница не заживёт, пидар недоделанный. Ты знаешь, что тебе лечиться надо вместе с твоим папочкой-садистом? А лучше вообще в психушке сидеть, потому что такое не лечится!
Коленька, ссутулившись, послушно идёт в ванную. Теперь он знает, где она находится. Теперь он много чего интересного знает об Алексе и о жизни в целом. Он возвращается тихо-тихо, на цыпочках, когда Алекс задремал, пытается бесшумно одеться, но застёжка на джинсах предательски звякает.
- Разделся и лёг в кровать, иначе второй раз трахну.
Коленька тормозит, мнёт в руках майку, не решаясь ни уйти, ни остаться.
- Тебе помочь или сам разденешься?
Мальчик стягивает джинсы и забирается под одеяло, устраивается на самом краю. Не двигается и дышит через раз.
Алекс закутывает его в одеяло, прижимается сзади, обхватывая руками. Они лежат молча, слушая, как шуршат часы на стене. От Коленьки пахнет мятным гелем для душа, которым пользуется и Алекс. Хочется прижаться носом к его шее сзади и просто дышать этим знакомым и новым запахом, хотя нет, знакомым, с детства знакомым. Коленька дышит неровно, не сдерживает слёзы. Он ещё совсем мелкий – умеет плакать. Папенькина машина беспощадно наматывает его на колёса, ломая кости. Нужно набраться сил, дотянуться до ружья и прострелить этот чёртов бензобак, иначе машина никогда не остановится.
– Прости, - шепчет Алекс в мягкие, по-детски ещё шелковистые волосы. – Прости меня, прости, прости… и за него тоже прости. Я тебя не отдам… ему я тебя не отдам.
Потому что в жизни должны быть блаженные маленькие принцы с большими глазами и улыбающимися ртами, не знающие, что такое, когда плохо, и смотрящие так, словно впервые видят и рады, искренне рады тебя видеть. Иначе останется только один шаг, и девять этажей вниз, но говорят, что сердце останавливается раньше.
© Copyright: Мотохару, 2010
Свидетельство о публикации №21010170737
Другие статьи в литературном дневнике:
