Первая заграничная поездка
1889. Нестерову 27. Весной, окрыленный, он едет в Уфу. Отец уже извещен о большом успехе сына – его полотно приобретено самим Павлом Михайловичем Третьяковым. Других доказательств, что сын стал настоящим художником, отцу не надо: он с самого начала говорил, что не поверит в талант сына, пока картина не будет куплена Третьяковым. И вот это случилось. 500 рублей – значительная сумма. Почти в эти годы - 1891 - в Уфе жил Шаляпин. За комнату и стол он платил 15 рублей в месяц. На радостях отец решает дать еще столько же, но Михаил подаренные деньги кладет в банк, решая ехать только на свои. После теплого приема у родителей - даже отслужили молебен и дали родительское благословение на путешествие - он отправляется в Москву, собирает все возможные адреса, советы, напутствия. В письме другу Александру Турыгину от 24 марта 1887 звучит обида, что не пришлось поехать раньше, как мечталось: «…хотя мое самолюбие и удовлетворено несколько, но одна мысль, что другую половину премии отдали моему конкуренту С.Я.Лучшеву, меня возмущает и оскорбляет. А также с Парижем придется расстаться до поры до времени». Зато теперь уже было к кому обратиться. В 1888 он познакомился с обитателями Абрамцево. Летом, трудясь над «Приворотным зельем» и «Пустынником», художник поселился у Троице-Сергиевой лавры. В 12 км от лавры находится Абрамцево, когда –то , в середине века оно принадлежало Сергею Тимофеевичу Аксакову, уроженцу Уфы, затем здесь жили его сыновья, писатели- славянофилы Константин и Иван, здесь живали и отдыхали Гоголь, писатель - историк Михаил Загоскин, славянофилы богослов Алексей Хомяков, философ Юрий Самарин, даже сам Иван Сергеевич Тургенев, хотя он и принадлежал к западникам. Затем его купил богатый купец Савва Мамонтов. Но, как известно, он и его жена Елизавета Григорьевна, были подвижниками русского искусства, хотя и много поездили по Европе. В 1885 ею уже были организованы школа ремесел для крестьян, музей народного искусства, здесь постоянно гащивали, работали над картинами, вели горячие споры самые выдающиеся художники современности: Репин, Поленов, В.Васнецов, Суриков, Серов, Врубель, братья Коровины. Нестеров был принят в их круг. Читаем в его письме сестре от 17 июля 1888: « С Мамонтовым я встретился в Хотькове (Покровский женский монастырь- прим.Н. Т. ) , они ехали осматривать развалины древней церкви близ Троицы. Против церкви нам устроили самовар, и в присутствии чуть ли не всего села мы услаждали себя питьем и яствами, у Троицы нас дожидались мамонтовские экипажи, и в Абрамцево мы поехали на лошадях и часа через два были на месте. Абрамцево, имение старика Аксакова – одно из живописнейших в этой местности. Сосновый лес, река и парк и среди него - старинный барский дом, с многочисленными службами и барскими затеями. Отправились осматривать домашний музей и картинную галерею: портрет Серова Верушки Мамонтовой, рядом висящие портреты работы Репина и Васнецова кажутся безжизненными ( по сравнению с Серовым- прим. Н .Т. ) … В парке первое, что останавливает внимание, это баня в стиле 17 века – архитектура Ропета. Далее стоит чудо-церковка, архитектура ее 12 века. Из нескольких проектов ( Репина, Поленова, Ропета, Васнецова и др.) принят был Поленов».
Время проходило не только весело, но с большой пользой для Нестерова. Именно здесь он начал «Приворотное зелье» и этюды к «Песне про купца Калашникова» Лермонтова. Елизавета Григорьевна, как опытная путешественница, дала Нестерову много полезных советов перед поездкой, дали ему и адреса русских художников, живших в это время заграницей. Кто-то советовал переждать итальянскую жару и ехать осенью, но точку поставил Суриков: «пошел к нему, тот говорит, что наплевать на жары, поезжайте. Уж если Вы год не выставите и только потратите деньги и время на обозрение, и то Вы окупите поездку». Пошел к своему доктору, тот то же сказал. Что делать? К Поленову. «Да Вы бы, - говорит, - прямо сначала в Италию. Там теперь много русских. Расписал, как размазал». Все принимали деятельное участие в подготовке такого нелегкого и хлопотного предприятия, как путешествие заграницу – и Третьяков, и брат и сестра Поленовы, и Суриков.
12 мая( ст.ст.)в 6 вечера 1889 Нестеров выезжает из Москвы. Для себя он, не знавший ни одного иностранного языка и понимавший трудности, с этим связанные, заранее намечает маршрут и что конкретно ему будет в первую очередь необходимо увидеть заграницей. Взял он и словарь и отдельно записал необходимые в дороге вопросы, фразы и предложения. Для себя он наметил «школы» – это Венеция, Флоренция, Рим, затем - Всемирная выставка. Италия ему, как ранее Александру Андреевичу Иванову, должна была заменить Палестину для задуманных «Жен Мироносиц». Существует множество характеристик Нестерова как человека. Но кто знает его лучше, чем близкий друг. А он - это Сергей Николаевич Дурылин (1877–1954, литературовед и театровед) - дает ему такую характеристику в его молодые годы, как раз времени его первого заграничного вояжа: «…он человек твердой воли, широкого порыва, большого, чисто русского по складу ума с подкупающей правдивостью, искрящейся теплым юмором и блещущей метким, тоже чисто русским, словом». Разве не подтверждение сказанного - такой отрывок из его письма сестре: « Погода не дает мне решительно возможности что-либо делать, способствует единственно еде и спанью, но за это едва ли можно надеяться быть выбранным в члены Товарищества передвижников». Тут и юмор, и самокритика. Позже дадут и другие характеристики, но и мы доберемся до них позже.
14/26 мая 1889 он пишет родным о Варшаве: « Лучшая улица – Краковское предместье, затем Маршалковская, Новый Свет, Иерусалимская построены по европейскому образцу, смело можно назвать Варшаву преддверьем Запада. Если бы не памятники да соборы, далеко бы Питеру до Варшавы. Варшава живет, Питер служит, Москва не принадлежит к западным городам и ее величие в самобытной характеристике». До Вены ехал в одном купе с поляком, который очень помог в пути. Затем благодушные богемцы угощали его шнапсом, а он их апельсинами. Что особенно поразило Нестерова, так это бережное отношение к земле: вся обработана так, как в России и сады не обрабатываются, всё окопано, прочищено, любо смотреть. Уж как ни рисовали красиво на картинках - в действительности оказалось еще чище и лучше.
До сей поры туристы, прежде чем попасть в Италию, едут из Австрии горными дорогами. И Вена тоже стоит на высоких холмах, оттого здесь даже в апреле – мае бывает холодновато, зато в декабре вместо снега вы частенько будете гулять под дождем. Нестеров попал в удачное время: 28 мая н.ст. - почти начало лета. Здесь пришлось нанимать переводчика по 3 с полтиной рубля в день, зато посмотрел главные достопримечательности: Бельведер, огромный барочный комплекс из двух дворцов, парка во французском стиле с водоемом и рядами скульптур в античном стиле; замок Лихтенштейн, мельком, но цепким взглядом художника – ратушу, университет, Вотивкирхе – католический собор, Национальный музей ( наверное, имел ввиду Kunsthistopische museum, с его огромным собранием от мумий фараонов до искусства 19 века). «Какие парки, памятники: Марии Терезии, Бетховену, Шиллеру против Академии художеств, в которой тоже был. Вена отличается необыкновенным порядком, а здания в десять раз лучше, чем в Питере» - это из письма родным. Строго отозвался о выставке «Отверженных» - «этих господ не приняли на «Передвижную», да и не за что». Зато был впечатлен впервые увиденными оригиналами трагического Тинторетто, роскошеством красок Веронезе, светотенью Рембрандта, буйством плоти Рубенса, торжественной строгостью Веласкеса. Конечно, посетил главный собор Вены – Stephansdom – собор Святого Стефана. Приоделся в магазине по-венски и отправился вечером на гулянье, где «весь цвет венской знати, тут и русские князья, тут и дамы всех сортов (отдельно описывает варшавянок и венок), а если принять, что тут играет до шестидесяти военных оркестров, то станет ясно, что и в аду разве немного веселее, чем здесь» - на такой озорной ноте заканчивает художник свое описание Вены, которая из трех столиц Австро – Венгрии – еще Будапешт и Прага - была, безусловно, самой роскошной и парадной. Промчались по тоннелю – и вот Италия. Про нее пишут и говорят: «Если страны представить в виде домов, то другие как беленая стена, а Италия – как прекрасная фреска». Еще бы! 70% мировых художественных богатств сосредоточено в Италии. «Какая радость! – пишет он в восторге, - Какая победа уфимского купеческого сына над сословными традициями, над укоренившимся бытом». Да! Тут всё переменилось. Начался настоящий юг. Сразу в поезде подружился с католическим священником, которого по ошибке, на польский манер, называет ксёндзом. На этом моменте хотелось бы остановиться. В юности Нестеров писал о себе: носился везде как ракета, а свой темперамент определил: сангвиник. Здесь, впервые заграницей, он так же легко сходился с людьми, нимало не смущаясь незнанием языков, поддерживая беседу с помощью разговорника, жестов и даже рисунков. Италия началась с Венеции, как она начинается для большинства путешественников. Надо сказать, что свои скромные средства - мы помним: всего 500 рублей – Нестеров рачительно распределяет на большое путешествие. На знакомство с Венецией он положил три дня. В Венеции повезло остановиться с русским семейством из Харькова, Дедловыми, у которых одна из дочерей занималась вокалом в Милане, так что даже разделил с папашей номер в отеле Кавалетто. Едва очутившись в гондоле отеля – у каждого отеля свои гондольеры – наш герой уже очарован, ослеплен, нет, пока только оглушен: уже позднее время, а на юге темнеет рано, пением и красотой гондольера. «Чувство, - опять пишет он, - словно ты в опере». Решительно всё ему кажется прекрасным, великолепным, а какие еще чудеса будут ждать с утра! Отель старинный, номера небольшие. Заснул сном младенца. Оказалось, что Кавалетто бок о бок с площадью Святого Марка – главной и знаменитейшей. Дворец дожей. Лестница гигантов. В Палаццо чудные фрески Веронезе, Тинторетто и главный художник Венеции – Тициан. В соборе Сан Марко был на службе и заслушался пением. На следующий день - Академия. Так он называет Gallerie dell’ Accademia - музей, где представлены главные художники Венеции – Тициан и Карпаччо. Последним он более всего очарован. Хотелось запомнить всё в деталях, но денег мало, на покупку открыток с репродукциями точно бы не хватило. Зарисовывал все наиболее понравившееся. На третий день посетил церкви, побывал в соборе Святого Марка. Пишет родным, что исторические залы дворца его меньше интересовали – он весь отдался созерцанию великолепных художественных творений. Правда, нигде в его письмах нет сравнения творческого метода венецианцев – tonalismo – примату рисунка во флорентийской школе. Пока ему не до деталей – слишком много впечатлений от невероятного великолепия царицы морей. На прощание еще раз побывал в соборе Святого Марка. Прощаться решительно не хотелось, утешением служило то, что впереди еще много прекрасного. Опять железная дорога. По пути вышел в Падуе, осмотрел собор и капеллу с фресками Джотто. 2 июня н.ст. прибыл во Флоренцию. Во Флоренции встретился с художником Николаем ( Николо) Бруни, внуком знаменитого автора «Медного змия» Федором Антоновичем (Фиделио) Бруни, и тот пригласил Нестерова пожить в его мастерской. Сошлись они быстро и дружеские отношения поддерживали всю жизнь. На Флоренцию – одну из главных сокровищниц Италии положил себе семь дней. Кипучая натура требовала деятельности. Уже через час, едва закусив, пошел осматривать знаменитые Врата рая, которые и поныне показывают туристам, как одну из главных достопримечательностей - позолоченные деревянные двери Лоренцо Гиберти, скульптора и архитектора Раннего Возрождения (1387- 1455). Затем – Синьория – площадь Piazza della Signoria c его Palazzo Vecchio – дворец действительно старый – строительств его началось в конце 13 века. Надо сказать, что в это время во Флоренции жила маленькая русская община – Нестеров познакомился еще с художником Клавдием Степановым, который жил здесь целой семьей. Какой радостью была возможность говорить по-русски! А итальянский он назвал однажды – «поганым наречием». Не будем осуждать, только удивимся. Наверное, это оттого, что трудно объясняться, не понимая собеседника, даже просто найти нужную улицу. Случай был такой, позже, в Риме: пришел к себе, а хозяйка взволнованно ему что-то говорит. Увы, он, кроме grazia и buon giorno, пока ничего не выучил. Пришлось хозяйке брать его за руку и вести показывать: оказывается, забыл под подушкой свой мешочек с зашитыми в него деньгами! А ведь как его берег: днем носил на груди под рубашкой, ночью клал под подушку. А утром ушел…без него! Впрочем, говорит, что честность у итальянцев была кристальная. И отношения к жильцам были самые дружеские, если не отеческие в те времена в благословенной Италии. Плохие слухи ходили лишь про Неаполь. Но до него еще далеко. Застал большой народный яркий праздник, так что во Флоренции действительно задержался на неделю. «Время провел как нельзя лучше, – пишет родным, - познакомился даже с одним русским эмигрантом, который живет тут лет 30 и знавал Александра Иванова, Герцена, Гоголя. Фамилия его Радзевич» - говорящая для русских фамилия, если вспомнить другого Родзевича, Константина. Именно во Флоренции открыл для себя прерафаэлистов ( так он называет прерафаэлитов) и понял их истоки. Оценил высокую поэзию полотен Алессандро Боттичелли, фра Беато Анжелико, Филиппо Липпи. В галереях Питти и Уффици ходил до изнеможения, до опьянения. «Постиг всю силу чар великих художников. И что удивительного в том, что живут они по четыреста-шестьсот лет, ведь в них - истина, а истина бессмертна» - так он пишет об Италии и ее гениях. И здешняя гостиница «Каза Нардини» была такой же милой и уютной, что спал в ней сном младенца, находившись целый день пешком по бесконечным музеям ( их во Флоренции тогда уже было около 70!) и shiesa – церквам.
И, наконец, - Рим, столица объединенной Италии. Италия выдвинула одного из трех лидеров будущей независимой Италии на международную сцену - это был Камилло Кавур (1810-1861), и благодаря его дипломатическим качествам итальянское единство становилось реальностью. После революции 1848 итальянские области- государства опять оказались под Австрией. Лишь Пьмонту удалось сохранить конституцию образца наполеоновской 1814 года ( двухпалатный парламент: сенат – королевские, Виктора Эммануила сановники и палата депутатов, коих выбирал народ: грамотные мужчины старше 22 лет). После войны Венские соглашения были отброшены, Франция Наполеона III вступила в союз с Пьемонтом – племянник Бонапарта видел в этом историческую миссию своей династии, чувствуя себя продолжателем итальянских походов Наполеона Бонапарта против австрийцев - Габсбургов. Третьим лидером был Джузеппе Гарибальди. Италия с невероятной пышностью отпраздновала создание единого государства. Но после первых восторгов страна должна была решать множество проблем. Элита нового королевства – это около 8 тысяч семей, обладавших огромными наделами. Однако у этих аристократов не было желания использовать собственность для подъема экономики в стране, им хотелось бы жить на ренту или получить от государства синекуру. Средний класс – буржуа – тоже был далек от желания перемен. Сто тысяч квалифицированных рабочих и 250 тысяч чиновников в массе своей консервативны, инертны. Разрешение этой сложнейшей задачи смог решить король и новый парламент. В начале 1861 он впервые собрался в Турине, а затем переехал в Рим. Этот год считается годом объединения Италии. В экономике отменили феодальные права, ввели новый закон о наследовании, по которому земли стали продавать с аукциона через государственные агентства. В 1871 приняли закон о гарантиях, который подчинил духовенство гражданскому законодательству. В 1876 к власти пришли левые во главе с Депритисом и удерживали власть почти 30 лет. Депритис умер в 1887, но его метод оставался в действии. Увы, Италия оставалась разделенною на богатый Север и бедный Юг, откуда каждый год уезжало в Европу до 80 000, а в Америку до 20 000. На Берлинском конгрессе 1878 граф Корти не сумел получить поддержку других государств, провалил попытку завладеть Тунисом, где поселилось уже много итальянцев. Франция забрала его себе. Во многом это стало причиной присоединения Италии к Тройственному союзу с Германией и с Австрией в 1882. Криспи стал новым премьером, одновременно занимая посты министра внутренних и иностранных дел, в 1887 до 1896 с перерывом на два года. Вот в такое время оказался наш герой в Италии. Интересовался ли он устройством страны, ее политикой – скорее всего, нет. Но нельзя пройти мимо того, что окружает тебя повсеместно. А в Риме это было особенно наглядно: в 1885 начали строительство Il Vittoriano – величественного мемориала в честь короля Витторио Эммануила и объединения Италии. Рим и сейчас потрясает, даже если его видишь уже после Парижа, а Нестерову Париж только предстоял. Здесь его тоже, прямо на вокзале, встретили свои, русские – живописцы Александр Александрович Киселев, передвижник и Николай Дмитриевич Лосев, уже 3 года в качестве пенсионера Академии художеств живший в Риме, а с ними Владимир Александрович Беклемишев, скульптор, тоже пенсионер Академии. Он жил тут со своим отцом, Александром Николаевичем, тоже скульптором и великим поклонником Рима, и в конце концов так одолел своим «преклонением перед Западом», что наш герой с ним, несмотря на его возраст, «воевал», как сам выразился. Нестеров поселился в комнате ценою 20 франков (7 рублей), в которой до него жил Цветаев, собиравший материалы для будущего музея. В Риме собралась большая колония русских художников, более десятка человек, и старики, и барышни из училища барона Штиглица – все занимаются искусством – сами пишут и изучают богатства живописи, скульптуры, архитектуры. Кроме русских, здесь были немцы, испанцы, англичане, шведы. Самыми шумными он запомнил русских и англичан, и самыми прожорливыми – поедали несметное количество яств и выпивали столько же вина rocco, которое, впрочем, традиционно в Италии завершает трапезу. Родным описывает Колизей, собор святого Петра, который снаружи не поразил его грандиозностью, но внутри, «несмотря на удивительные пропорции, заставляет чувствовать себя ничтожным» (цитирую письмо от 10 июня 1889). Но, как вспоминал потом, через много лет в своей книге, собор святого Петра не произвел тогда особого впечатления. Наверное, это бывает, когда ожидания слишком велики. А вот Колизей показался богатырем – Русланом из пушкинской поэмы. Из живописи более всего поразили фрески Рафаэля в Ватикане ( Станцы – анфилада из четырех залов Папского дворца), из них особенно «Пожар в Борго» и потолок Сикстинской капеллы Микеланджело. Античностью тогда не особо заинтересовался, а вот Возрождение «захватило всецело и без остатка» ( цитирую Нестерова). Однако, когда старик Беклемишев начинал глумиться над отечественным, восторгаясь Италией, Нестеров не мог этого стерпеть и начиналась настоящая баталия. И все же через неделю стал чувствовать безотчетную радость, словно к молодости прибавилась удача или даже здоровье. Рим имеет это чудесное свойство – околдовывать. Сто поколений того же самого народа живут на той же земле. Можно встретить на улицах настоящие патрицианские профили ( не только ахматовские, по выражению Евтушенко). В Египте, при всей его почти чудовищной древности, этого нет – от тех египтян осталась горстка коптов, а заселена страна давно другим народом. И еще – наш русский и глубоко верующий художник признавался, что Древний Рим хоть и привлекал его, но все же христианское искусство было ему понятней и ближе. Чтобы его воспринимать, не требовалось особых усилий. Оно казалось родным. Любил, пишет он, бывать в церкви Сан Пьетро ин Винколи за Колизеем. Благоговея, слушал ее превосходный орган и каждый раз был завораживаем «Моисеем» Микеланджело, нашедшем себе место в правом трансепте церкви вместо предполагаемой гробницы Папы Юлия II, покровителя и заказчика великого художника.
По Риму молодой Бруни ходил с гидом, а Нестеров сам по себе ( помним, что денег было не так много), но – удивительно – встречались они в траттории точно в назначенное время. Заслуга, безусловно, последнего. Однако, время пребывания заканчивалось. «Я своими глазами видел, своим умом постиг, своими чувствами пережил великий Рим», - писал в старости Нестеров. И почему-то было предчувствие, что еще вернется сюда. И - сбылось! Но об этом потом. А пока надо было ехать дальше, в Неаполь. Посмотреть Помпею, пожить на Капри. В Неаполитанском музее бывал ежедневно все три дня пребывания в этом городе. Ходил по старой папской улице Санта Лючия. «Всюду музыка. Дивный говор красивого беспечного народа» - неужели когда-то в начале своего вояжа он называл итальянский – поганым наречием? Три дня на Неаполь и надо двигаться дальше, в Помпею. «Несчастный город, погибший ко славе Карла Брюллова». И далее «… долго бродил я по этому мертвому городу. Целые улицы с разрушенными домами, сохранились и названия. Вот Via Annunziata, Via Диамера… Вот кладбище, в стороне форум, развалины храмов и дворцов, всё это когда-то жило, поражало красотой, теперь изредка пробежит англичанин с книжкой в руках…». Дальше по пути Сорренто. И, наконец, Капри. «Капри – это сон наяву», - слова самого Нестерова. Здесь решил пожить подольше, недели две-три. Отель «грот Блё» интернационален. Тут и англичанки, прямо через дверь. Шведы, немцы. Есть даже датчанин – художник, постоянно носящий с собой мольберт. Завязывается знакомство. Соседи терпеливо ждут, пока он найдет в разговорнике нужные слова для ответа – а сами вопросы наш художник уже начинает понимать или догадываться. Наш герой всем нравится. Это еще больше добавляет ему куражу. Его начинают спрашивать о далекой непонятной России. Нестеров отзывается о своей родине с восторгом, с искренней любовью, чем немало удивляет собеседников. Они привыкли, что русские обычно ругают свою страну. Это вызывает особенную симпатию старика-англичанина. Удивляет и то, что Нестеров не расстается с книгой. Интересуются, что он читает. «Россия и Европа» Николая Яковлевича Данилевского, ученого и философа. Собеседникам это имя ни о чем не говорит. Но когда Нестеров начинает работать над этюдом – тут интерес к нему усилился. Он деликатен – уходит по утрам чуть не на цыпочках, дабы не будить старушек-англичанок. Узнал про старый отель «Пагано», где все стены исписаны художниками разных стран и поколений. Многие начинали тут юношами, а теперь они прославленные старики. Решил: тоже оставлю о себе память. Комната имела две двери: в коридор и в соседний покой, где жили пожилые англичанки. На одной двери написал «Царевну – Зимнюю сказку», а на другой – боярышню на берегу северного озера с православной церковкой вдали. Ну, после такого подарка он стал здесь совсем своим. Самый старый и самый богатый, а потому премьер за общим столом, попросил Нестерова нарисовать ему что-нибудь в альбом. Была нарисована сцена из «Русалки». После этого все леди и мисс стали приставать с такими же просьбами. Написал им двадцать этюдов. А датчанин - художник просил разрешения сделать копию с нестеровского этюда, что, конечно, было ему позволено. Однако главная радость – получить письмо с родины. Бегает на почтамт ежедневно. Родным пишет о красотах и музеях, а другу Александру Турыгину дает самые практические советы на случай его прибытия: во сколько обойдется проживание, каковы цены в кафе, сколько стоит нанять натурщика (берут по 5-6 франков, но избалованы страшно, и только крайняя строгость может помочь делу: Семирадский выбрасывает их за ворота из мастерской ), снять мастерскую (100 франков без мебели). Даже советует, к кому можно обратиться по приезде: «здесь живет лет двадцать пять некто Федор Петрович Рейман – он, как папаша, всех выслушивает, дает советы». Тому же Турыгину пишет, что долго в Риме задерживаться не следует – тут Крамской –де, прав (Иван Николаевич не любил Рим): «можно пропахнуть художествами до тошноты». Имеет ввиду Степана Бакаловича, который совсем утратил и русский, и польский дух и скатился в наднациональный - или вненациональный – академизм. «Печально утратить свою личину, - это опять из письма Турыгину, теперь уже с Капри от 22 июля 1889, - это лучшее из чувств человеческих , высшая поэзия и философия, бесконечный, равный или не многим меньше идеала о божестве». Однако уже перед прощанием с Италией мечтает и надеется сюда вернуться. Когда наступил день отъезда – провожать его пошли всем отелем. Речи, напутствия, рукопожатия, каждый вручил какой-нибудь сувенир – рисунок, гравюру, безделушку на память, а соседки-англичанки принесли стихотворение собственного сочинения. На обратном пути удалось посетить Милан. «Самый симпатичный после Флоренции город», - так пишет домой родным. Увы, видел в нем очень мало: Дуомо только снаружи, Ла Скала – тоже , потому и отозвался о ней: «хуже нашего московского раз в десять». Если бы побывал на спектакле, уверена, мнение бы поменял. Был только в галерее Брера. Ни в замке Сфорца, ни в Амброджо, ни в Отточенто не успел или не смог. Новеченто, понятно, еще не существовал. Два месяца в Италии пролетели как один день. Еще месяц на Париж – и домой. Ехать пришлось опять через Швейцарию, «живописную, но нелюбимую с ее озерами, Монбланами, Сен-Бернарами» - а ведь когда-то каждый зажиточный купец и даже дворянин считал признаком роскоши иметь украшением пейзаж Швейцарии с горами и водопадами. И художники неплохо на этой слабости зарабатывали. Здесь характерная деталь: в поезде встретил русских, которые изо всех сил изображали иностранцев. О, не изжито до сей поры.
3 августа прибыл в Париж. Едва услышав местный говор, наш герой понял: книжечка-разговорник не спасет. Если по-итальянски произносят звуки так же, как на русском, то французский – нечто совсем иное. Римские друзья дали адрес отеля недалеко от Бульмиш – бульвара Сен-Мишель в Латинском квартале. Слава богу, извозчик пролетки понял его «французский» и довез. В отеле тоже быстро убедились, что «мосье не из тех, кто тратит слова попусту» ( так юмористически описывает Нестеров свою беседу с хозяйкой), но довели гостя до его комнаты, которая оказалась хотя и маленькой, но имела всё необходимое. Умылся и, недолго погоревав о своей немоте, пошел осматривать Париж. Париж прежде всего оглушил: толпа, толчея, шум, гул. Первое что попалось на глаза - театр Одеон. Обошел со всех сторон. Нет. Не удивлен. Далее. Люксембургский сад. И такое мы видали. Подошел к Пантеону. Но что такое этот парижский Пантеон, когда недавно в Риме видел подлинный Пантеон, возведенный две тысячи лет назад! С куполом, который не могли повторить полторы тысячи лет, до Филиппо Брунеллески с его восьмигранником на соборе Санта - Мария – дель – Фьоре. Конечно, первым в программе – Лувр. О нем в письмах осталось единственное свидетельство – что весь не обойдешь и что англичане ходят толпами как бараны. Не видел он современных толп! На следующий день решил: идти надо на самое знаменитое и значимое – на Всемирную выставку, приуроченную к столетию Великой французской революции. К ней же было приурочено возведение самой высокой башни – теперь символа Парижа – tour Eiffel, Эйфелевой башни. На выставку ездили вчетвером: в Париже тоже оказалось много русских, и опять гидом Бруни. Но что именно ему, Нестерову, надо и без чего он сможет обойтись – это он решил для себя сам. Времени на Париж было не так много – три недели. А успеть нужно было много. И потому Нестеров четко и жестко расписал себе в уме, что именно ему нужно в первую очередь. «Высокое технически новое искусство того момента не было особенно глубоким искусством, и лишь часть, самая незначительная, французов и англичан в этом были исключением, а я и мое поколение были воспитаны на взглядах и понятиях искусства Рёскина и ему подобных теоретиков. Нам далеко было недостаточно, чтобы картина была хорошо написана, нам необходимо было, чтобы она волновала своим чувством. Наш ум и сердце, а не только глаз, должны были участвовать в переживаниях художника. Я должен был захватить наиболее высокие свойства духовно одаренного человека». В первый день обежал всю выставку, через несколько дней ориентировался на ней свободно. С неудовольствием почувствовал, что этим требованиям выставка мало отвечает. Но во французском отделе он нашел то, что искал. Это была действительно незаурядная картина – молодого ( на момент написания 30 –летнего) Жюля Бастьена - Лепажа (1848-1884)«Жанна д’Арк». Позировала ему кузина, но этот взгляд, незабываемый, преследующий зрителя и после созерцания полотна, и вся композиция, и видение в противоположной от героини стороне – при всем реализме, то есть точности рисунка, прорисованности деталей, оставляло ощущение чего-то неземного, возвышенного, словно зритель тоже видел ее видения и слышал те же голоса, что звали ее на борьбу за свободу Франции. Нестеров сравнивает эту картину с попытками других художников в этом же роде – например, Крамского с его «Созерцателем», но считает Бастена- Лепажа неизмеримо выше. А в Пантеоне – храме в центре Парижа , построенного на месте церкви Святой Женевьевы – Нестеров увидел монументальные панно, посвященные патронессе Парижа и они потрясли его. Пишет о нем: «Пювис ( Пьер Пюви де Шаванн, 1824-1898) глубоко понял дух флорентийцев Возрождения, приложил свое к некоторым их принципам – соединил все современной техникой и позднее преподнес отечеству этот превосходный подарок, его обессмертивший». Каждый город имеет своего покровителя: Милан – Святого Амброджо ( Амброзиана), Барселона – Евлалию. Париж – Женевьеву, реально существовавшую деву, родившуюся в 422 году и прославившуюся даром исцеления, а главное, пророчеством, что Париж будет обойден гуннами и не пострадает, а потому жителям не надо бросать свой город и бежать из него. А в 498 году король Хлодвиг, женатый на христианке Клотильде, которая сначала среди язычников была аки агнец среди волков и имела поддержку только в лице Женевьевы, сам решил принять таинство крещения, и это событие положило начало принятию христианства всей страной. Да, художник наш был добросовестно- прилежен, как он сам пишет, и обошел и побывал всюду, где можно было пополнить свои знания: в Версале, в Лувре, в Люксембургской галерее, но «не был ни в каких Мулен- Руж, и это его лицо, а, точнее, маска, мне совершенно неизвестны, не потому , что такой пуританин, а просто потому, что это везде одинаково грязноватое, пошловатое, и не за тем ехал за границу». Была возможность еще поехать тогда в Лондон, но сознательно ограничил себя пока Мюнхеном, Дрезденом и Берлином. В Мюнхене посетил ее знаменитую Пинакотеку и галерею Шакка с восхитившим художника Морисом Людвигом фон Швиндом. В Дрездене, конечно, Цвингер и картинная галерея с ее «Сикстинской мадонной» Рафаэля! Считал, что именно она должна в конце напутствовать на долгий путь служения родному искусству. Смотрел на нее не как художник, разбирая технику, композицию – а отдавшись непосредственному чувству. Поэтичнее, чем сам Нестеров, не сумею сказать: «Я долго оставался в немом созерцании, прислушиваясь к своему чувству, как к биению сердца. Картина медленно овладевала мной. Первое, что я сознал, - это ни с чем не сравнимое целомудренное материнство Мадонны. В ней не было и следа тех итальянских мадонн, сентиментально-изощренных, грациозно-жеманных. Проста и серьезна Сикстинская мадонна. Сосредоточенная мягкость, спокойная женственность, высокая чистота души. Лицо Сикстинской мадонны – не лик нашей Владимирской божьей матери. У Рафаэля идеал мадонны, а не образ владычицы небесной». Не один раз он возвращался в зал, где только она одна. Был и на другой день. Потом уже стал разбирать: Христос - младенец тоже ребенок необыкновенный, как необыкновенна его мать. Хорош Сикст. Варвара написана слабее. В ней много перуджиновского Рафаэля. Пьетро Перуджино – предшественник и возможно учитель Рафаэля де Санти. Много Нестеров вынес уже из первой поездки, что свидетельствует о его художественном чувстве и незаурядном уме. Каждое направление, строго говоря, привязано к определенному периоду жизни определенной страны -все остальное будет эпигонством. А эпигоном Нестеров не был. Разве что в самом начале своего учения.
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
