Гл 16
Монахи. На горах. Абастуман
Обретший известность и даже признание Нестеров, но все же не отвергший приглашение Парланда писать для главного иконостаса храма Воскресения, закончил эскизы образов. Приняты они были с благодарностью. Как он не любил впоследствии этот собор, еще более, чем в начале своей работы в нем. И само здание, напоминавшее жалкую копию на византийскую архитектуру, и свои образа в нем. Петербург оставил в марте 1895, а вскоре всё сдал и в Киеве. Свободный человек («свободен как птица» из его переписки), он предпринял большое путешествие по древним русским городам. Весь май прожил в Сергиевом Посаде. Затем были Переславль-Залесский, показавшийся явлением из 17 века: бревенчатый мостовые, грязь, отсутствие самых простых удобств. А на главной площади можно наблюдать, как встарь, юродивых, шута и шутиху – весь набор времен первых царей Романовых. Однако наших путешественников – художника Нестерова и его спутника писателя Василия Михайловича Михеева, нынче благополучно забытого, да и в то время не очень известного ( в другом месте его воспоминаний можно прочесть, почему забыт: « добродушный толстяк-писатель Михеев читал нам свое новое произведение. Скука была смертная. Конца не было бесталанному писанию бедного Василия Михайловича. Радость была безмерная, ничем не прикрытая, когда пытка кончилась») не испугали трудности: они побывали во всех старых храмах, монастырях. Писатель записал там старую легенду «Отрок-мученик», а художник сделал к ней иллюстрации, напечатанные Марксом, известным издателем, и имевшие успех. Нравы тоже были как из доисторических времен: на весь город был единственный фотограф, но к нему боялись ходить, считая такие изображения за колдовство, так что прозябал он в Переславле хуже некуда. Иным предстал Ростов Великий, город чистый, опрятный. Тотчас отправились в кремль, в былые палаты, в них теперь помещался музей, собранный местными энтузиастами Шляковым и Титовым. Они были меж собой врагами, но делали одно полезное для города дело. Причина ссор – ревность: кто больше и лучше справляется. А сделали они очень много: восстановили древний кремль, храмы, отреставрировали фрески. Титов торговал мануфактурой. Шляков был шорник, специалист по конской сбруе. Вид у него был как у московского профессора, да и знания его были на самом высоком уровне ( не видели нынешнюю картину, когда профессор часто имеет вид шорника?). Он и принял у себя гостей. На другой день им продемонстрировали знаменитый колокольный звон. Звонари были тоже необыкновенные. У каждого были свои пьесы, искусно исполняемые на колоколах: звон Ионы Сысоича, звон святого Дмитрия, митрополита ростовского, звон архиепископа Ионафана . В 90 верстах - Углич, а по дороге заехали в Борисоглебский монастырь, где бывал царь Иван Васильевич. В Угличе побывали в музее, переделанном из дворца царевича Дмитрия. Здесь сохранилось много икон с изображением убиенного отрока. Была здесь и церковь Святого Димитрия на Крови, а в ней реликвия, ставшая святой и потому зацелованная до того, что не разобрать рисунка, вышитого шелками и золотом матерью царевича. Это зрелище «святого поругания» не могло оставить равнодушным ни писателя, ни художника. Они отослали большое прошение сразу двум адресатам, директору музея Шлякову в Ростов и архиепископу в Ярославль. Воззвание их было услышано. Пелена вызволена, приведена в благопристойный вид и отправлена как раритет под стекло. Из Углича через Рыбинск, Борисоглебск прибыли в Ярославль. Зодчество Ярославских храмов он назвал гениальным. И, как итог, сказал в письме Турыгину: «И у нас есть красота, но мы не так беспечны как итальянцы, мы слишком рано делаемся зрелыми и утрачиваем наивность и жажду наслаждения природой, а вместе с ней и творчеством». Оттуда пароходом – Нижний Новгород, Самара и наконец, Уфа. В старости он вспоминал Уфу как рай земной в окружении родителей и сестры, но как современник событий, имел иные впечатления, вот свидетельство от августа 1895: «Отдыхаю от Уфы, которая мне всегда приходилась солона, исключение только два-три последние годы жизни матери». И сестру приглашал к себе в Москву хоть на месяц, «немного вздохнуть от чудачеств старика-батьки». Но тогда - всё собиралось для будущей картины. Картина эта была – «Монахи». Теперь она известна как «Под благовест» - название это дал ей писатель- романист Всеволод Сергеевич Соловьев. Его брат Михаил - отец историка Сергея Михайловича, а тот – отец знаменитого религиозного мыслителя и поэта Владимира Сергеевича Соловьева. Не будем останавливаться на очевидно несправедливой и даже грубой критике Стасова этой картины, он и вообще Нестерова не любил и не понимал. Александр Бенуа, умнейший человек и тонкий художник, сразу понял, что в картине зашифрована какая-то душевная драма. Но какая? Приписывали, что это сам художник такой, несколько отсталый, странный, одинокий, вот и картина вышла такая же. Советские критики, когда-то даже картину Аркадия Рылова «В голубом просторе» объявившие «символом революции», и вовсе о нестеровских монахах смогли лишь пролепетать, что старик, мол, ладно, так всю жизнь и прозябал в темноте религиозной, но молодой-то - вместо того, чтобы строить новое общество, спасается от него в монастыре. Но вглядитесь! На фоне самого русского пейзажа – не зря из путешествия привез этюды и эскизы – идут гуськом два монаха, молодой впереди, старый позади. Оба сутулы, старик уже почти горбат. Оба в руках держат книгу, только молодой в одной левой, а правая резко, упруго отведена в сторону и вниз, а старый – держит обеими руками, тяжело ему удержать книгу. Оба уткнулись каждый в свою, понятно, религиозную, книгу. Чтение захватило их. Они не видят ничего вокруг. А вдали прекрасная белая церковь, настоящий древнерусский храм. Они его как вещь привычную, давно не замечают. По пути их сопровождает ряд березок – тоже мимо их внимания. Так думайте, ЧТО хотел сказать художник? Где же тут его, художника, якобы желание уйти и спрятаться в свою скорлупу? У Чехова был такой герой, который добровольно согласился на одинокую камеру – комнату, где бы он только читал, читал о жизни, а ему бы все готовое подавали. Он согласен читать о жизни, а не жить. А как жили? Позвольте житейское отступление. Сколько же платили художникам за картины? Об этом есть подробное письмо родным от 19 февраля 1895: «В четверг на Передвижной был государынь с государыней и вел. княгиня с князьями, государь купил Шишкина, вещь слабую; очень слабую Брюллова, государыня хорошую Дубровского. Кроме незначительных, государем приобретен «Ермак» Сурикова за 40тысяч, оказывается, это сумма наибольшая, за которую когда-либо приобретались русские картины, «Фрина» ( Генриха Семирадского - Н.Т.) -15 тысяч, «Грешница» Поленова 30 тысяч, «Запорожцы» Репина 35 тысяч. Теперь, когда государь перекупил у Третьякова «Ермака», добавив 10 тысяч, травля репортеришек началась. Буренин с фельетоном в «Новом времени». Надо и Стасова ждать». Репин и Куинджи от его «Ермака» в восторге. А Нестерова тогда хвалил Чистяков (мы помним, что февраль – время выставок ), зато ругал Боткин (этого тоже помним и его зятя, мужа Надежды Боткиной). И на ту же тему в письме другу Турыгину: « … о том, что было между нами, о скромности моих цен. Те минимальные цены, которые берут за свои работы разные мастерские живописного цеха, немыслимы для нас, сравнительно немногих, посвятивших себя, свои знания, не говоря о некоторой исключительности своих дарований, искусству. Тогда мы подорвем кредит тех мастерских, но набравши за бесценок заказов, мы в силу необходимости делать в срок, невольно будем делать наспех, кое-как, и утратим то, что придает нашим работам некоторую исключительность. Почему Фигнеры (певец –тенор. Н.Т.), далеко не гении, берут по 40 тысяч в год (40 000 имел лишь Шаляпин, Фигнер – 25000 . Н Т.), а Сурикову ставят в упрек его 40 тысяч, почему, наконец, пишущему эти строки не взять 6-7 тысяч в год, когда их берут не бог знает какие Мазини – Тартаковы и Медведевы». Далее в этом же письме негодует, что музей, затеваемый И.В.Цветаевым, будет в классическом стиле, а не русском, как более характерном для Москвы. Воля ваша, Михаил Васильевич, но музей был задуман как учебный по античности и классическому западному искусству. Не в терем же его помещать!
Дел скопилось множество, а здоровье, особенно нервы, сдавали. Тогда же он написал за лето картину «На горах». На высоком берегу стоит одинокая девичья фигура в традиционном для старообрядцев наряде, в левой руке у нее букетик полевых цветов. Перед нею далеко-далеко расстилаются необъятные заволжские дали. Пейзаж самый русский, неяркий, чуть грустный и очень созвучный настроению героини. Ему и самому особенно нравилась связь фигуры девушки с пейзажем, это он всегда очень ценил и у других. Зачитывался Мельниковым- Печерским, да и созвучен Павел Иванович был строю мыслей и чувств самого Нестерова. Хотел создать целый цикл, и создал, поговорим о каждой, но не отступая от дат жизни. Сюжеты не только из книг Мельникова- Печерского, но из своей жизни, из размышлений о судьбе русских женщин, ну и конечно, он видел знаменитую картину своего учителя Перова «Никита Пустосвят. Спор о вере» 1881 года – масштабное историческое полотно о событии 5 июля 1682 года, спор такой был, сюжет реалистический. Перов смотрел с высоты прошедших веков, как историк, Нестеров – как возможный свидетель. Разве не встречал он такие женские судьбы, разве не сочувствовал им? Иначе не получились бы его полотна столь искренними, сердечными, а не головными. Всего лишь маленький букетик в руке этой одинокой женщины, а он вносит совсем другой настрой. В Москве картина эта приобрела много поклонников и почитателей. Деловой Петербург на выставке отнесся к ней гораздо прохладнее: что ему было до какой-то «Флёнушки», как ласково называли ее в Москве. Картины Нестерова - камерные, и сам он был художником не масштабных исторических полотен – таких у него совсем нет, а более задушевных, взывающих к чувствам зрителя.
А его тем временем звали расписывать соборы: в Варшаву в православный собор Александра Невского. Не поехал, и оказался прав. Увы, простоял собор всего 15 лет, тогда сносили церкви не только в католической Польше, но во вполне православной России. Осенью 1895 – в Новгород, в старинный, 11-го века, храм Святой Софии. Не решился из-за заведомых разногласий в трактовке работ и реставрации образов с Владимиром Васильевичем Сусловым, архитектором. Тот в конце концов сумел там всё испортить, но это уже была не вина Нестерова. Пригласил Суслов, после многочисленных отказов маститых художников, иконописцев – богомазов, ну и получил соответствующее оформление. А Нестеров, который теперь стал знаменитым, получал множество приглашений: на росписи собора в Баку, в Москву в храме Казанской Богоматери. Откликнулся лишь на приглашение цесаревича Георгия Александровича, следующего после Николая сына Александра III. Тот жил безвыездно в Грузии, в местечке Абастуман, строил там православный храм, но в местных традициях. Безвыездно, потому что после трагического события, хорошо и подробно описанного в романе Пикуля «Нечистая сила», страдал тяжелой формой туберкулеза и мог дышать только горным воздухом Кавказа. Потом и этот целительный воздух не помогал. Умер он раньше, чем Нестеров закончил росписи. Согласился потому, что: первое - вдохновила грузинская архитектура, много поездил, ( Зарзма, Мцхета, Гелат) посмотрел, был очарован могучим, смелым, родственным Византии, но более древним, чем русские церкви ( а Грузия и Армения приняли христианство раньше Руси) церковным искусством; второе – Георгий Александрович ни в чем не ограничивал художника: ни в сроках, ни в манере исполнения; третье – сам царевич был глубоко симпатичен художнику своими манерами и речью, хотя вид его уже говорил о смертельной болезни. Когда он умер в июне 1899, всё пошло не так, стало процветать хищничество, воровство, интриги, которые при жизни умело гасил великий князь. В художественных замыслах Нестеров далеко уходил от Владимирского, который он все –таки полюбил, хотя видел его недостатки, и от Воскресенского, который не любил. Окрыляла возможность нового и самостоятельного. Заказчик, однако, имел пожелание – не грубый указ! – ознакомиться перед тем, как приступить к работе, с архитектурой и росписями древних грузинских храмов, но это вполне соответствовало и желаниям самого художника. В марте 1899 эскизы Нестерова были приняты заказчиком без малейших замечаний. Отто Исаакович Симонсон ( 1829-1914) построил храм, не отступая от строгих форм грузинской храмовой архитекторы. Храм в селе Зарзма был для Нестерова потрясением по красоте и живописности фресок. Купол его провалился, он нуждался в срочной реставрации, на чем настаивал Нестеров: нельзя дать погибнуть такой красоте. Его призывам вняли.. Деньги на его восстановление были отпущены. Храм был спасен. В Абастумане Нестеров хотел сохранить самый дух древности, но только дух. Писать он хотел свое, не застывшее, а лирическое, волнующее, внести в древние сказания новое прочтение. Храм посвящен Александру Невскому, герою русской истории, победителю тевтонских рыцарей. У Васнецова князья прежде всего благочестивы, как и полагается святым. Нестеров писал воина, ибо Александр в 19 лет разгромил шведов на Неве и стал Невским, через 2 года, в 1242 – Ливонский орден на льду Чудского озера, в 1245 – литовцев. У него опять был натурщик, молодой монах - ярославец: художник хотел писать живого человека, а не икону. На северной стене храма - большая картина – «Кончина Александра Невского», где он изображен лежащим на одре в черном одеянии, его тонкую кисть сжимает стоящая на коленях супруга Александра Брячиславна, дочь сложила руки в молитве. Священник читает над ним отходную. Сам князь, как повествует летопись, смиренно принял раннюю, в 42 года, кончину, сказав: «Не сокрушайте души моей жалостью». Картину «Кончина» сопровождают образы князя Владимира, Михаила Тверского, княгини Ольги, Сергия Радонежского, а еще «Моление о чаше» и «Голгофа». Последнее – было вовсе не характерно для Нестерова как художника – он воспевал жизнь, а не смерть. Эта страшная тема здесь у него впервые. Он ее выставил на XXVIII выставке, но там она прошла малозаметной. Не мог в Грузии он обойти образ Нины, сестры Георгия Победоносца ( храм строил великий князь Георгий!) почитаемой святой, которая принесла в Грузию христианское просветительство. Нино- Нину писал с сестры милосердия Крестовоздвиженской общины Копчевской. Почему же сам художник не любил впоследствии Абастуманский храм и никогда там после окончания работ там не был? Можно догадаться: собственно, при Георгии Александровиче ему пришлось поработать всего три месяца, а после его кончины всё пошло не так. Потому и не любил. Но работы закончил. Храм произвел большое впечатление на современников. И на самого художника: «когда впервые увидел храм освобожденным от лесов, то увидел стройную элегантную игрушку из слоновой кости и золотой инкрустации» - вот так поэтично описал этот момент Нестеров. В 1903 неожиданно явился сюда Алексей Максимович Горький , «мое художество ему очень понравилось». Редактор журнала «Мир искусства» Дягилев отвел эскизам Нестерова половину выставки «Мира искусства» в 1901, причем минуя согласование с самим Нестеровым – поставил его перед фактом: выставка была у наследника Михаила Александровича ( 1878-1918), самого младшего из четырех братьев ( второй, Александр умер младенцем в 1870). Трудности, которые приходилось преодолевать после кончины великого князя, так портили жизнь в Абастумане, да еще плохие перекрытия все время протекали и было ясно, что фрески и росписи долго не продержатся, что совсем сводило на нет все старания. Но не таков был Михаил Васильевич, чтобы не довести дело до конца. Он писал жалобы в Петербург на высочайшее имя, он нашел и пригласил молодого Щусева, впоследствии создателя Мавзолея, на исправление ошибок предыдущих горе - мастеров. Тот нашел причину протечек, устранил ее. Таким образом, хоть с этим молодым талантливым архитектором Нестерову повезло. 6 лет ушло на Абастуман! От критиков последовало много… критики. Ругали за отсутствие монументальности, за модернизм в позах, за миловидность образов святых. Представьте, Нестеров, особенно в конце жизни был со всем согласен. «Абастуман – полная неудача», - так он заявил в беседе с другом – искусствоведом в 1926. Так точно он был недоволен собою во весь этот период 1899- 1904, а тогда были еще работы в церкви Петра Митрополита в Новой Чартории, Волынской губернии, и в Гаграх, Грузии. Но зато в одной из следующих глав речь пойдет о любимой работе .
гл 17 личное
Гл 17
Личное
Ольга Михайловна Шрётер- Нестерова прожила долгую, во многом трагическую жизнь, но всегда оставалась достойной дочерью своего великого отца. В феврале 1896 он впервые отправился на бал в благородном собрании, для чего тоже впервые облачился во фрак, и тут же: «Олюшка, я все время думал о тебе, полюбовалась бы ты на своего папулю». На балу были художники Айвазовский с женой, Репин. Был и Лев Николаевич Толстой, Нестеров имел с ним беседу. Лучшей на балу была сатира на декадентов. Скоро последуют письма, написанные ей, уже десятилетней, лично, полные любви и заботы: «Олюшка, милая моя дочка! Я верю и надеюсь, что ты и впредь будешь нам утешением и радостью, что ты запомнишь мое желание видеть тебя похожей на твою милую умершую маму, о которой ты так много слышала всегда хорошего. Ты делаешься с каждым годом все больше и толковее и конечно, будешь помогать нам, будешь и учиться хорошо, и стараться слушаться советов, тебе даваемых». Турыгину он писал в июле 1896: «Дочь моя еще выросла, она через два- три года будет делать впечатление большой взрослой девицы. Тем, что она напоминает собой ее мать, она особенно мила мне и дорога». Начался новый 1897 год. Пора было думать, куда определять на учебу подросшую дочь. Решили, что, конечно, в Киев, в институт благородных девиц. Киев хорошо знал и, надо полагать, полюбил Нестерова. Там появилось много друзей. Одной из таких почитательниц таланта художника была графиня Мария Акинфиевна Коновницына (1856-1941), начальница института. Теперь о самом учебном заведении. Существовало оно к тому времени почти 60 лет, трехэтажное роскошное здание с полуротондой и колоннами было построено архитекторами Беретти, отцом и по его смерти сыном, дом стоял высоко над Крещатиком, давая воспитанницам прекрасный обзор города с его садами. Институт имел и свой сад. Здание института украшал фриз с изображением пеликана – издавна символом родительской любви. Как тут всё было устроено? Подвальное помещение - службы. Первый – приемная для посетителей, казенные квартиры начальницы и некоторых служащих, церковь, больница. Второй – двусветный зал приемов, библиотека, физический кабинет, комнаты для занятий, столовая, танцевальные классы и классы для занятий музыкой и рисованием. Третий – спальни для воспитанниц и там же комнаты классных дам. Спальни были большие, на 30 кроватей с тумбочками у каждой. Был водопровод и канализация, отопление печами. Поступающим нужно было принести справки о крещении, о здоровье, прививке от оспы, сдать экзамены по курсу начальной школы, в случае приема уплатить за полгода 350 рублей серебром. Пусть название «благородные девицы» не вводит читателя в некоторое заблуждение: воспитанницы могли быть не только дворянками, но из купеческого сословия и чиновничества не ниже 8 класса. Некоторых, впрочем, числом до половины состава учениц, брали на казенный кошт. Учили 6 лет, но как! Практически весь день и 11 месяцев в году, с 1 августа до конца июня. Так же было и в школах Англии . День начинался с утренней молитвы и с пения гимна ( впрочем, так во всех гимназиях России) в 6 утра и продолжался до 10 часов вечера, когда разрешалось после вечерней молитвы отойти ко сну. На уроках за порядком следила классная дама, сидящая за последней партой. Они же были на одном этаже во время сна. Учили Закону божию, русскому и иностранным языкам, в основном немецкому и французскому, в Киеве и итальянскому, арифметике, физике, архитектуре, геральдике, истории, географии, а также тому, что необходимо женщине: ведению домашнего хозяйства, рукоделию, особенно вышивке, в старших классах была практика обучения младших – девиц готовили в домашние учительницы в дворянских и иных обеспеченных семьях. В мае 1897 11-летняя Оля с тетей Александрой, сестрой Михаила Васильевича, поехала в Киев сдавать экзамены. Она поступила в институт, благополучно сдав экзамены и пока до начала учебного года вернулась в Уфу. Следует сказать, что графиня Коновницына, дочь генерала, всю душу вкладывала во вверенное ей учебное заведение. Олю в институте приняли хорошо. Тогда никто и слыхом не слыхивал о насилии, издевательствах. Даже прозвищ ни у кого не было. Моя тетя, учившаяся в гимназии до революции, рассказывала, что нарушениями было: ходить по коридорам обнявшись и выглядывать в окна. За это могло последовать замечание. Оля, когда ее навещал отец, всегда радовала его успехами, за них награждали бантами, Олечка обычно выбегала с таким бантом - у нее были успехи в языках. Все ее полюбили за хороший нрав и воспитанность. Если ученицы болели, это становилось заботой самой начальницы, она принималась ухаживать за больными, вникая в указания доктора. А отец пока, в это лето, решил поехать в Кисловодск, куда его настойчиво приглашал Николай Александрович Ярошенко, с которым установились самые нежные и дружеские отношения. И тут его ждали те самые качели, о которых так проникновенно писал Пастернак: от вершин блаженства к безднам отчаяния. В 24 года он остался вдовцом с грудным младенцем. Теперь ему было 35. Как он, человек, которым всю жизнь владели две страсти: страсть любовная и страсть к художеству ( цитирую дословно), прожил эти годы? «Если б не было этих двух страстей, я был бы самый ординарный человек, быть может, вредный самодур, пьяница, неудачник на каком-либо житейском поприще». Ни единого намека на любовь как приключение, он не дает, и это было непреложное правило в той среде, где он вырос и с тем высоконравственным, благородным, несмотря на простое происхождение, воспитанием. В то лето в Кисловодске лечился сам Ярошенко, купивший там в 1885 дом, а к нему приезжало много народу: и собратья по Товариществу, и писатели. Его гостеприимный дом был открыт для всех. Хозяин был болен, совсем без голоса. Подозревали горловую чахотку. Приехал сюда и больной чахоткой сын Перова Владимир, и еще один художник - Сергей Щербиновский. Нестеров писал портрет Николая Александровича Ярошенко, своего старшего товарища (1846-1898), это было последнее их лето. Портрет, как сам автор его оценил, слабый по живописи, но похожий. Но в этот раз не картинами оказалось навеки памятно лето 1897. Младший Перов и Сергей Щербиновский были двое молодых красавцев, жить которым оставалось не более года: чахотка. Но в то лето они еще надеялись на лучшее и вели беззаботную жизнь курортников. Однажды вечером Нестеров с Щербиновским возвращались от посиделок у Ярошенков. Сергей Анфимович приостановился на минутку переговорить со знакомой. Заходить он к ней не стал, а окликнул в окно. А в ответ – чарующий, волшебный, несказанно мелодичный голос произнес обычный вопрос: «Анфимыч, это вы?» Нестеров слушал их простой бытовой диалог как прекраснейшую арию итальянской оперы. Он был очарован, он боялся вздохнуть, боялся отойти, лишь бы слушать и слушать эти божественные звуки. Помнится, она, сказав несколько фраз через окно, пригласила собеседника зайти, на что тот ответил, что он не один. «С кем?», - послышался еще вопрос. Щербиновский назвал имя Нестерова. Короткий разговор закончился. Пошли дальше. По дороге спросил, с кем он беседовал . Сергей Анфимович назвал имя ( скорее сценический псевдоним) оперной певицы, певшей тогда в Кисловодске. То немногое, что он о ней узнал, еще больше заинтересовало Нестерова, еще больше к ней влекло. Он попросил товарища при случае познакомить их. Едва на следующий день они опять оказались возле ее домика, как Сергей вновь позвал ее. Она просила минутку подождать: собиралась в театр. Минутка оказалась долгой. Наконец на скромном деревенском крылечке показалась она. «Гибкая, стройная, хорошего среднего роста, в итальянском плаще с капюшоном. Лицо веселое, задорное, со вздернутым носиком, на котором примостилось пенсне, а из-под капюшона капризно выбивалась прядь волнистых волос (цитирую Нестерова, ибо от хозяйки дивного голоса ни портрета, ни фотографии нет). Нас познакомили. Оказалось, что она видела и знала «Видение отроку Варфоломею». Так шли улицей, потом парком. Украдкой старался взглянуть на нее. Госпожа Л.П.С. , солистка частной оперы Виктора Форкатти, ни в коем случае не была красавицей. Что в ней очаровывало – «что-то глубоко скрытое, может быть, для многих навсегда, но открывавшееся немногим в счастливые минуты». Не кажется похожим на ту, первую его любовь? Но это только случайное, внешнее сходство, как впоследствии описывал художник свои переживания. Не только звуки голоса, но теперь сама ее речь очаровывали: она говорила остроумно, весело, но, как в романсе Чайковского - А.К.Толстого, «я вижу печальные очи, я слышу веселую речь», так и в ней чувствовалась затаенная грусть. Сергей Анфимович, молодой красавец, все же чутко уловил, что он тут лишний и ретировался. «А мы с Л.П. куда-то неслись и неслись, нас увлекало все дальше в какую-то волшебную даль. Через два-три дня мы были уже друзьями, а через неделю не могли обойтись друг без друга. Начались дивные, безумные ночи. Окрестности Кисловодска слышали то, о чем мы говорили, мечтали, думали, гадали». Теперь о ней. Она живала в Париже, брала уроки вокала у Полины Виардо, главной примы Европы. Но у нее самой не было таких богатых данных в певческом голосе, как в ее разговорном , очаровавшем нашего героя. Зато вспомните, как только в голос Полины Виардо, внешне совсем не красивой, влюбился гений, красавец, богач Иван Тургенев, всю жизнь и все богатства положивший к ее ногам. Так теперь Нестеров стал завсегдатаем театра, а госпоже С. теперь всегда вручали после спектакля букет белых чайных роз «от поклонников», хотя этим единственным поклонником, как нетрудно догадаться, был наш герой. Однако он был уже знатоком и мог объективно оценить ее выступления. Шедеврами они ему не показались, хотя исполнены были старательно, умно, но не более того. Однако это нисколько не умаляло его чувства к ней. Он писал в «Воспоминаниях» на закате дней, что такой страстной любви не испытывал никогда. Она и сама понимала свои недостатки на сцене, и это тоже нравилось ее поклоннику. Очень он ценил в любой женщине ум, шарм – все же он был художник, эстет и сам уже много понимал в искусстве. Но выше всякого понимания бывает страстная любовь. А она к тому же была взаимной. Он писал, что пусть не было той целомудренности, как в юности с Машей, но было огромное счастье родственных душ, двух артистов, двух равноценных культур, развитий, чего не было в первом случае ( цитирую последнее дословно). «Коротко сказать, полюбили друг друга так, что казалось жить нам порознь хуже, чем не жить вовсе». Ярошенко заметил состояние своего друга и просил представить невесту обществу. Строг был экзамен, но она его выдержала. Опять была весела, остроумна, задорна, только вот складочка между бровями залегла глубже, а глаза смотрели измученнее. А всё потому, что она догадалась: не ее тут ждали. У Марии Павловны, жены Ярошенко, были на Нестерова свои виды, хотели они его женить на своей протеже, богачке. А его невеста была бедна, зарабатывала на жизнь сама и всецело зависела от антрепренера Форкатти. Виктор Людвигович был знаменитостью. У него начинал и Шаляпин. Дирижером был Джузеппе Труффи. Труппа была итальянская. Избранница нашего художника тоже была наполовину итальянка со страстной душой, доставшейся от матери, и извечной русской тоской, наследством отца- волжанина. Была в ней какая-то тайна, которую она привезла, может быть, из-за границы, из Парижа, и тогда что-то как стена возникало между ними, но потом любовным потоком смывались все сомнения, и опять казалось безоблачным будущее счастье. Дни, недели летели стремительно. Сезон в Кисловодске кончался, ей надо было ехать с театром в Тифлис. «Сельская честь» Масканьи был последний спектакль, далее решили, что она закончит сезон у Форкатти и бросит сцену с тем, чтобы связать свою жизнь с любимым. Поехал с нею до Минеральных Вод. Последние часы в поезде, не могут наговориться. Л. П. выглядит совсем разбитой, даже постаревшей, хотя ей было тогда не более 28. Еще два последних часа на вокзале, пока придет поезд Владикавказ-Тифлис. И вот уже из окна вагона, бледная-бледная как смерть, она смотрит на любимого и не может насмотреться. Третий звонок. Крестит его на прощание, поезд исчезает из глаз. Едет домой опустошенный. Кисловодск теперь как пустыня. Собирается в Киев, где дочь начинает учебу в институте. Письма. Полетели они теперь из Киева в Тифлис, из Тифлиса в Киев. Через два месяца срок договора с Форкатти у нее заканчивался. Это письмо осталось как рана, которая вроде затянулась, но когда вспоминаешь, она опять болит. Письмо, роковое письмо пришло через два месяца. Он вскрыл его, и всё поплыло перед глазами. Она писала, что долго думала о том, что будет с ними, с его судьбой, что счастья художнику она не сумеет дать и будет только препятствием на его пути, а потому ей надобно с него сойти и дать простор его призванию. Всё кричало в этом письме: да, люблю, а потому не хочу мешать, потому ухожу. Просила на это письмо не отвечать, принять ее решение с благоразумием, что такова её судьба. . . Писала, чтобы ответа не ждал, ответа больше не будет. Понял, что уже не видит письма, слёзы застилают глаза. Что было первые несколько дней! Как обезумевший, хватался за одно решение, потом за другое… Перечитывал ее письмо, старался угадать, что послужило причиной такого страшного решения. Изнемог от слез. Был сам не свой. Ходил как больной, не мог ни есть, ни спать. А одним страшным утром вдруг почувствовал такую пустоту, и с холодным сознанием сказал себе, что – всё кончено. Спасло ремесло. Стал опять думать о картинах, о невыполненных замыслах. Так до конца дней и не признался, кто она была и как ее звали. И нигде нет этих ее писем, и нигде он в письмах близкому другу Турыгину не пишет о ней, даже в прошедшем времени. А уж другим адресатам и вовсе – только о делах художественных. Пишу о ней через 130 лет, и так невыразимо больно становится за эту барышню, так боявшуюся не за себя, а за любимого, что не сможет дать ему того счастья, которое он заслуживает, и так сломавшую себе жизнь. Ибо на этом история не закончилась, а было у нее еще более страшное продолжение. Сергей Щербиновский, почти ровесник Нестерова, умер от чахотки в конце 1897, в холодную промозглую пору, когда и здоровым людям бывает тяжело, а наша героиня, прошедшая весь путь до кладбища, страшно простудилась, заболела так, что у неё отнялись ноги, и ее увезли на Черноморское побережье. Об этом Нестеров узнал из письма одной общей знакомой, которая сообщила о болезни, отъезде и невыразимой тоске и отчаянии его бывшей возлюбленной. А что делал в это время наш герой? Он говорил, что спасло его только творчество, именно тогда он начал писать свою тоже прощальную картину – «Великий постриг». Там тоже прощание, прощание со всем, что было и чего больше не будет никогда. С миром, который обманул, с надеждой иметь семью, родить детей, стать хозяйкой дома. Зато говорится о высоком служении господу нашему, о помощи всем болящим и нуждающимся, об уходе от грешного мира в мир молитв, постов и надежд на другую жизнь, жизнь вечную. А через два-три года пришло известие, что она умерла там же, на Черноморском побережье, в Сухуми.
Теперь - о картине «Великий постриг», она написана в 1897- 1898 г.г. За нее художник получил звание академика живописи. Поволжье. Старообрядческий скит (если по дилогии Мельникова- Печерского «На горах»). Весна. Молодые тонкие березки, как юные девушки. У Александра Шилова в его галерее на Знаменке есть портрет молодой послушницы. Видно, что художник ей сочувствует. А Нестеров – сочувствует он им? У него – какие они? Радости на лице нет ни у одной. Первая одиноко несет большую свечу, как крест. Вторые – в середине с опущенной головой и совершенно потухшим взглядом – рано состарившаяся женщина, по левую руку – девочка, уже догадывающаяся о своей будущей участи. По правую – с отрешенным взглядом, вся ушедшая в себя, молодая монахиня, погруженная то ли в свои думы, то ли в молитву. Далее следует игуменья, она стара, ее ведут, поддерживая за руку. За ней - бесконечная вереница таких же мрачных фигур, одетых в черное. Такой могла быть похоронная процессия. Но ведь они не хоронят себя – они посвящают себя Богу. Они теперь – невесты Христа, а не простых земных мужиков. Особенно печальна первая девушка в процессии, она безвольно склонила голову, свеча в ее руках накренилась и эта деталь придает ей вид совершенной отрешенности. Смириться – это обрести хотя бы подобие мира в душе. А она - отрешена от мира. Тяжелое зрелище. Что ждет ее, и ждет надолго, до конца ее дней? Посты, молитвы, чтение только немногих дозволенных книг. Редкие встречи с миром, коли пригласят читать молитву над покойником в купеческом доме. И труд, труд в монастыре, который существует не только на пожертвования. Отшельничество может быть необходимым для человека с высокими духовными запросами, с философским складом ума. Такому семья с ее мирскими бытовыми заботами только мешает. Но в скит отдавали сирот, незаконных детей, туда уходили старые девы. Чтение строго разрешенной литературы приводило к простому начетничеству, что хорошо показано в образе матери Манефы. Не она ли сурово, истово склонила голову, подавая другим пример послушания, так, как на полотне Нестерова? А какая непреклонная строгость в высокой пожилой монахине, идущей во втором ряду! Как сказал Владимир Людвигович Дедлов, искусствовед и критик: «… если Васнецов отразил веру активную, то Нестеров - кроткую, пассивную». Это справедливо, но скорее про молодых монахинь.
Нестеров теперь жил в Киеве рядом с дочерью, поступившей весной в институт благородных девиц и начавшей в августе свой первый учебный год. Форменное платье было коричневое – де, малышки еще недалеко ушли от земных простых забот. Потом цвета будут меняться на все более возвышенные – синий, голубой , а в старших классах – белый. Тогда Нестеровым было написано «Чудо» - о, эта картина за 27 лет претерпела столько изменений, но пока было изображено именно чудо: обезглавленная великомученица Варвара продолжала тянуть руки к небесам, взывая к богу, а в левом нижнем углу картины - ее голова. Валентин Серов пришел в ужас от увиденного. Это осознавал и сам художник, писавши сотруднику газеты «Московские ведомости» М.П.Соловьеву:« …творчество мое, как мне кажется, имеет в себе нечто болезненное, поэзия моих произведений – поэзия одиночества, страстного искания счастья, душевной тишины и покоя». Потом Нестеров картину переделал, заявив не без юмора, что голова на плечах все же лучше. Добавлю, что голова была - с лицом … да, да, все той же Лёли Праховой. Еще в 1894 он написал ее портрет, писал ее портрет и Виктор Михайлович Васнецов, где она стоит у рояля, высокая стройная девушка с осиной талией, с косой толщиной в руку и смотрит на зрителя внимательным лишенным всякого намека на кокетство взглядом. Рождество 1897 обещало быть веселым. На праздники приехала сестра Александра из Уфы. Ради Оли Праховы устроили елку под потолок, ибо Олюшка, всеобщая любимица, показала в учебе прекрасные результаты, получила первые награды, и теперь купалась в отцовском, тетушкином и семейства Праховых обожании. Картину, написанную в моменты отчаяния, теперь хвалили, и художник назначил за нее закупочной комиссии 4 000 рублей. Михаил Петрович Боткин просил уступить тысячу, на что художник не соглашался. Через некоторое время Нестерова подошли поздравлять с приобретением картины в музей за 3 000 рублей. Когда он хотел в негодовании обратиться к Боткину за объяснением, того след простыл … Нестеров пожаловался его родственнику, своему давнему поклоннику Третьякову, тот обещал поговорить, но Боткин, со свойственным ему бесстыдством, всё отрицал. Так и ушла картина за три , а не четыре тысячи. Но это было единственное огорчение, потому что успех картины был полный. Никто не смог найти, за что ее критиковать. Газеты, писавшие о выставке, признали ее «гвоздем программы».
У Праховых, как пишет сам Нестеров, его Олюшка была как дома, и более всего благодаря не Эмилии Львовне, не Коке, Николаю, который сам становился художником, не младшей, когда-то толстой, а нынче вытянувшейся, очень хорошенькой и кокетливой Оле, а именно Лёле. «Праховское радушие подкупало тогда многих, а у Лёли оно было такое искреннее, нежное». Елена Адриановна была старше его дочери на 15 лет и относилась к ней немного по-матерински. Когда-то, еще в их первую встречу, именно она, Лёля, сумела сгладить впечатление от их немного сумасбродного семейства и дать почувствовать молодому малоизвестному художнику, нанятому копировать с эскизов Васнецова, что он здесь желанный гость и друг. С годами эта дружба только укрепилась. Пусть тут не было той поглотившей обоих страсти, как с певицей С., но было осознание, что этот человек понимает тебя как никто, никогда не предаст. Кроме того, они теперь становились на равных: он сделался известным, даже знаменитым художником и не был для Елены мезальянс. Елене было почти 28, ему 37. Он сделал предложение в ноябре 189. Оно было принято. Отметили помолвку. И тут - словно гром среди ясного неба: у Нестерова на стороне родилась дочь! Он не женат, но выглядит в глазах общества почти двоеженцем. Молодая домашняя учительница 21 года от роду увлеклась им, и вот появился плод незаконной любви – дочь Вера. Помолвка была разорвана. Скандал делать не стали. Со временем, когда первое потрясение улеглось, сумели остаться друзьями. Через бездну лет по каким деталям можно понять подробности? О Юлии Николаевне Урусман, матери Веры и потом еще двух сыновей, из которых один, Федор, умер младенцем пяти месяцев от роду (февраль 1902- июль 1902), второй, Миша, в 20 лет (1901 -1921), Нестеров не сказал … ничего. А о себе выразился так: Это был самый большой грех моей жизни – незаконное, не освященное церковным браком сожительство. Однако дал детям свое имя и всегда обеспечивал. Осуждал лишь себя, нигде не осудил ее, разве что в картине, где одинокая женщина держит гробик младенца, но стоит она не в толпе праведных, а отступивших от заветов. В письме Турыгину он обмолвился о таких нравах, говоря «шельма - имеется в виду Флобер с его «Мадам Бовари» - хотя талант его так и прет наружу, но слишком напирает на то, что передвижники считают греховным блудом и окаянством». Через много лет думал о той, с кем она его невольно разлучила – о Елене Праховой, так и не вышедшей замуж и прожившей 77 лет, до 1946. С ней он переписывался до конца своих дней, описывая свою работу над портретами, делясь мыслями о событиях, но обращаясь к ней на Вы. Кстати, он только раз, при первом знакомстве, вскользь заметил о ее некрасивости: «за столом сидела девушка лет шестнадцати- семнадцати ( ей было тогда 19), тоже некрасивая, (очевидно, имеется ввиду, как ее мать), худенькая, на редкость привлекательная». А потом и более того, в течение всей жизни, он отмечает ее обаяние, ее прекрасные душевные свойства, ее ум, и не только это: « Ты помнишь, – пишет он дочери, - какие у нее были чудесные пушистые волосы» - он же всегда оставался эстетом! А вот через что прошла Юлия, так и оставшаяся под знаком «возлюбленная», можно уловить в ее портрете, где она не смотрит на зрителя – стоит в профиль, понурив голову с неизбывной печалью в глазах. Когда с ней познакомился – не назвал никаких дат. Даже дня рождения Веры. Зато через 40 с лишним лет помнил дату - 9 сентября 1898 – когда любимая выстраданная дочь Олюшка заболела скарлатиной. Забота о заболевших – а заразную болезнь принесла после летних каникул одна из воспитанниц – была исключительной: был приглашен терапевт, профессор Киевского университета Карл Генрихович Тритшель, светило медицины. Сама начальница ухаживала за воспитанницами, да как! Сначала для идеальной гигиены принимала ванну, переодевалась в больничную форму и сидела у больных не только днем, но и ночью. Скарлатина смертельная болезнь – две девочки умерли - и коварна осложнениями: например, после перенесенной болезни остался глухим Константин Циолковский. Нестеров приложил все усилия, чтобы с его дочерью этого не случилось. Приехала и сестра из Уфы ухаживать за любимой племянницей. Через полгода! все еще шли операции с трепанацией черепа, Олюшка лежала вся перевязанная бинтами, «как Лазарь во гробе». А отец ее в это время работал над «Дмитрием царевичем убиенным» и получил предложение от доверенного лица Великого князя Георгия Александровича на роспись церкви в Абастумане. Наконец бинты были сняты, для окончательной поправки здоровья Олю отправили в Кисловодск. После Кисловодска в октябре Нестеров повез свою больнушку ( его выражение) в Петербург к профессору лейб-хирургу Евгению Васильевичу Павлову для последней операции. Потом еще возил ее по заграничным курортам, пока и слух не восстановился и прошли вызванные болезнью капризы, которые он объяснял лишь расстроенными нервами и всячески старался развлечь и утешить бедную девочку. Весенние экзамены дочь выдержала, а затем по совету еще одного профессора, хирурга Николая Маркиановича Волковича была отправлена в Уфу на кумыс. Считают, что она же послужила прообразом для женщин на картинах «Думы» и «За Волгой», хотя в последней явно другой сюжет, из романов Мельникова- Печерского. Когда с ней познакомился – не назвал никаких дат. Даже дня рождения Веры. Зато через 40 с лишним лет помнил дату - 9 сентября 1898 – когда любимая выстраданная дочь Олюшка заболела скарлатиной. Забота о заболевших – а заразную болезнь принесла после летних каникул одна из воспитанниц – была исключительной: был приглашен терапевт, профессор Киевского университета Карл Генрихович Тритшель, светило медицины. Сама начальница ухаживала за воспитанницами, да как! Сначала для идеальной гигиены принимала ванну, переодевалась в больничную форму и сидела у больных не только днем, но и ночью. Скарлатина смертельная болезнь – две девочки умерли - и коварна осложнениями: например, после перенесенной болезни остался глухим Константин Циолковский. Нестеров приложил все усилия, чтобы с его дочерью этого не случилось. Приехала и сестра из Уфы ухаживать за любимой племянницей. Через полгода! все еще шли операции с трепанацией черепа, Олюшка лежала вся перевязанная бинтами, «как Лазарь во гробе». А отец ее в это время работал над «Дмитрием царевичем убиенным» и получил предложение от доверенного лица Великого князя Георгия Александровича на роспись церкви в Абастумане. Наконец бинты были сняты, для окончательной поправки здоровья Олю отправили в Кисловодск. После Кисловодска в октябре Нестеров повез свою больнушку ( его выражение) в Петербург к профессору лейб-хирургу Евгению Васильевичу Павлову для последней операции. Потом еще возил ее по заграничным курортам, пока и слух не восстановился и прошли вызванные болезнью капризы, которые он объяснял лишь расстроенными нервами и всячески старался развлечь и утешить бедную девочку. Весенние экзамены дочь выдержала, а затем по совету еще одного профессора, хирурга Николая Маркиановича Волковича была отправлена в Уфу на кумыс. Слух Оля не потеряла, хотя некоторое время оставалась глухой, но потом лишь жаловалась на боль в ушах и ослабление слуха.
И, чтобы закончить тему личного, доберемся, несколько отступая от последовательности событий, до марта 1902. Нестеров приехал в Киев, где заканчивал картину, позже названную «Святая Русь». Начали ходить посетители, смотреть новое полотно художника. Народу перебывало много. Знакомые и незнакомые, пришедшие с рекомендательными письмами. Одной из таких посетительниц была пришедшая по рекомендации начальницы института графини Коновницыной институтская классная дама. Сначала Нестеров должен был дать согласие на визит. Он его дал. Просидела она с визитом несколько дольше положенного приличиями, но этого, видимо, хотел сам хозяин мастерской. Когда она поднялась прощаться, он пригласил ее «заглянуть как-нибудь еще». Кажется, оба поняли, что еще - будет. И действительно, через несколько дней она пришла снова. Познакомились. Екатерина Петровна Васильева завоевала симпатии известного художника. Интересно сопоставить, как он сам описывает их встречу через 40 лет, в «Давних днях» и в момент начала отношений, в письме Турыгину от 3 мая 1902. Сначала письмо. «Раз, недели три тому, я узнал, что ко мне собирается, просит разрешения посмотреть картину одна классная дама института, мною не виденная ранее – молодая, красивая, любимица гр. Коновницыной и пр. Я дал свое согласие… и вот теперь эта девушка страстно, до самозабвения полюбила меня – а я влюбился как мальчишка. Она действительно прекрасна, высока, изящна, очень умна и по общим отзывам дивный, надежный, самоотверженный человек. И если по дурной привычке своей я не выпрыгну в окно, то через месяц наша свадьба. Ольга тоже протестовала сначала, выставляя молодость с одной стороны ( 23 года), а с другой преклонный возраст твоего беспутного друга, но потом примирилась под впечатдением тех отзывов, кои слышала о своей будущей мачехе и уезжая в Вену, настаивала в окно не выпрыгивать ». А вот описание того же события в «Давних днях»: «Однажды начальница института гр. Коновницына попросила меня разрешить посмотреть картину одной из институтских классных дам, лично мне неизвестной, но о которой я слышал восторженные отзывы от своей Ольги, что она и красива, и симпатична, и молода. Я дал свое согласие, и дня через два мне доложили, что меня спрашивает г-жа Васильева. Вошла высокая, красивая, одетая во всё черное скромная девушка. Поздоровалась, в сдержанных словах высказала свое желание посмотреть картину. Я пригласил ее в мастерскую, открыл ей картину. Долго и молча смотрела моя гостья на «Святую Русь». Ничего экспансивного, все просто, естественно. Картина очень понравилась, а г-жа Васильева понравилась мне. Я попросил ее присесть. Разговорились с неразговорчивой девушкой. Она понравилась мне не только своей красивой внешностью, но и своей скромностью, вернее, какой-то сдержанностью, замкнутостью. Просидела она долго, быть может, дольше, чем в таких случаях бывает. Прощаясь, я пригласил ее заглянуть как-нибудь еще, что и последовало через несколько дней. Завязалось знакомство, явные симпатии. Дальнейшие визиты привели к тому, что она стала моей невестой, а спустя месяца два я женился на ней. Свадьба наша была в Кисловодске». А в феврале 1902 родился третий последний совместный с Урусман ребенок, сын Федя, который в июле 1902 умер. Пара новобрачных в это время была в Абастумане. Никаких своих домыслов добавлять не считаю возможным и уместным. Прожили они с Екатериной Петровной 40 лет, имели троих детей, из которых дочь Наталья оказалась долгожительницей ( 1903 – 2004), вторая их дочь умерла младенцем в 1904, а в 1907 родился сын Алексей, умерший через двадцать дней после смерти отца, 8 ноября 1942, страдая туберкулезом.
но стоит она не в стороне простых праведных, а метущихся, хотя и верующих. В письме Турыгину он обмолвился о таких нравах, говоря «шельма - имеется в виду Флобер с его «Мадам Бовари» - хотя талант его так и прет наружу, но слишком напирает на то, что передвижники считают греховным блудом и окаянством». Через много лет думал о той, с кем она его невольно разлучила – о Елене Праховой, так и не вышедшей замуж и прожившей 77 лет, до 1946. С ней он переписывался до конца своих дней, описывая свою работу над портретами, делясь мыслями о событиях, но обращаясь к ней на Вы. Кстати, он только раз, при первом знакомстве, вскользь заметил о ее некрасивости: «за столом сидела девушка лет шестнадцати- семнадцати ( ей было тогда 19), тоже некрасивая, (очевидно, имеется ввиду, как ее мать), худенькая, на редкость привлекательная». А потом и более того, в течение всей жизни, он отмечает ее обаяние, ее ум, ее душевную чистоту, и не только это: « Ты помнишь, – пишет он дочери, - какие у нее были чудесные пушистые волосы» - он всегда оставался эстетом! А вот через что прошла Юлия, так и оставшаяся под знаком «возлюбленная», можно уловить в ее портрете, где она не смотрит на зрителя – стоит в профиль, понурив голову с неизбывной печалью в глазах. Считают, что она же послужила прообразом женщин на картинах «Думы» и «За Волгой», хотя в последней явно другой сюжет, из романов Мельникова- Печерского. Когда с ней познакомился – не назвал никаких дат. Даже дня рождения Веры. Зато через 40 с лишним лет помнил дату - 9 сентября 1898 – когда любимая выстраданная дочь Олюшка заболела скарлатиной. Забота о заболевших – а заразную болезнь принесла после летних каникул одна из воспитанниц – была исключительной: был приглашен терапевт, профессор Киевского университета Карл Генрихович Тритшель, светило медицины. Сама начальница ухаживала за воспитанницами, да как! Сначала для идеальной гигиены принимала ванну, переодевалась в больничную форму и сидела у больных не только днем, но и ночью. Скарлатина смертельная болезнь – две девочки умерли - и коварна осложнениями: например, после перенесенной болезни остался глухим Константин Циолковский. Нестеров приложил все усилия, чтобы с его дочерью этого не случилось. Приехала и сестра из Уфы ухаживать за любимой племянницей. Через полгода! все еще шли операции с трепанацией черепа, Олюшка лежала вся перевязанная бинтами, «как Лазарь во гробе». А отец ее в это время работал над «Дмитрием царевичем убиенным» и получил предложение от доверенного лица Великого князя Георгия Александровича на роспись церкви в Абастумане. Наконец бинты были сняты, для окончательной поправки здоровья Олю отправили в Кисловодск к Ярошенкам. После Кисловодска в октябре Нестеров повез свою больнушку ( его выражение) в Петербург к профессору лейб-хирургу Евгению Васильевичу Павлову для последней операции. Потом еще возил ее по заграничным курортам, пока и слух не восстановился, и прошли вызванные болезнью капризы, которые он объяснял лишь расстроенными нервами и не только не ругал, но всячески старался развлечь и утешить бедную девочку. Если Оля не находила общий язык с воспитательницей, то была виновата последняя, и ее заменяли. Он тактично пишет об этих конфликтах: они, воспитательницы, не пользовались авторитетом. Ничего удивительного: любимая, к тому же тяжелобольная девочка была последним живым напоминанием о Маше. Весенние экзамены дочь выдержала, а затем по совету еще одного профессора, хирурга Николая Маркиановича Волковича была отправлена в Уфу на кумыс. Слух Оля не потеряла, хотя некоторое время оставалась глухой, но потом лишь жаловалась на боль в ушах и ослабление слуха.
И, чтобы закончить тему личного, доберемся, несколько отступая от последовательности событий, до марта 1902. Нестеров приехал в Киев, где заканчивал картину, позже названную «Святая Русь». Начали ходить посетители, смотреть новое полотно художника. Народу перебывало много. Знакомые и незнакомые, пришедшие с рекомендательными письмами. Одной из таких посетительниц была пришедшая по рекомендации начальницы института графини Коновницыной институтская классная дама. Сначала Нестеров должен был дать согласие на визит. Он его дал. Просидела она с визитом несколько дольше положенного приличиями, но этого, видимо, хотел сам хозяин мастерской. Когда она поднялась прощаться, он пригласил ее «заглянуть как-нибудь еще». Кажется, оба поняли, что это «еще» - будет. И действительно, через несколько дней она пришла снова. Познакомились. Екатерина Петровна Васильева завоевала симпатии известного художника. Интересно сопоставить, как он сам описывает их встречу через 40 лет, в «Давних днях» и в момент начала отношений, в письме Турыгину от 3 мая 1902. Сначала письмо. «Раз, недели три тому, я узнал, что ко мне собирается, просит разрешения посмотреть картину одна классная дама института, мною не виденная ранее – молодая, красивая, любимица гр. Коновницыной и пр. Я дал свое согласие… и вот теперь эта девушка страстно, до самозабвения полюбила меня – а я влюбился как мальчишка. Она действительно прекрасна, высока, изящна, очень умна и по общим отзывам дивный, надежный, самоотверженный человек. И если по дурной привычке своей я не выпрыгну в окно, то через месяц наша свадьба. Ольга тоже протестовала сначала, выставляя молодость с одной стороны ( 23 года), а с другой преклонный возраст твоего беспутного друга, но потом примирилась под впечатлением тех отзывов, кои слышала о своей будущей мачехе и уезжая в Вену, настаивала в окно не выпрыгивать ». А вот описание того же события в «Давних днях», книге воспоминаний: «Однажды начальница института гр. Коновницына попросила меня разрешить посмотреть картину одной из институтских классных дам, лично мне неизвестной, но о которой я слышал восторженные отзывы от своей Ольги, что она и красива, и симпатична, и молода. Я дал свое согласие, и дня через два мне доложили, что меня спрашивает г-жа Васильева. Вошла высокая, красивая, одетая во всё черное скромная девушка. Поздоровалась, в сдержанных словах высказала свое желание посмотреть картину. Я пригласил ее в мастерскую, открыл ей картину. Долго и молча смотрела моя гостья на «Святую Русь». Ничего экспансивного, все просто, естественно. Картина очень понравилась, а г-жа Васильева понравилась мне. Я попросил ее присесть. Разговорились с неразговорчивой девушкой. Она понравилась мне не только своей красивой внешностью, но и своей скромностью, вернее, какой-то сдержанностью, замкнутостью. Просидела она долго, быть может, дольше, чем в таких случаях бывает. Прощаясь, я пригласил ее заглянуть как-нибудь еще, что и последовало через несколько дней. Завязалось знакомство, явные симпатии. Дальнейшие визиты привели к тому, что она стала моей невестой, а спустя месяца два я женился на ней. Свадьба наша была в Кисловодске». А в феврале 1902 родился третий последний совместный с Урусман ребенок, сын Федя, который в июле 1902 умер. Пара новобрачных в это время была в Абастумане. Никаких своих домыслов добавлять не считаю возможным и уместным. Прожили они с Екатериной Петровной 40 лет, имели троих детей, из которых дочь Наталья оказалась долгожительницей, вторая дочь умерла младенцем в 1904, а в 1907 родился сын Алексей, умерший через двадцать дней после смерти отца, 8 ноября 1942, страдая туберкулезом.
Вообще все три дочери оказались долгожительницами: Ольга Михайловна Нестерова- Шрётер прожила 87 лет, до 1973, Вера Михайловна Титова прожила 99, до 1998, младшая Наталья Михайловна, во втором браке Булгакова, 101( 1903 – 2004), мужем ее был сын Сергея Николаевича Булгакова, изображенного на картине «Философы», а дочь, к слову сказать, стала женой К.Б. Родзевича, той самой, о которой писала Цветаева «Как живется вам с другою». Все до глубокой старости сохранили ясный ум.
Странное лицо с высоко вздымающимся, ненормально в
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
