Гл 18
Наступил 1900 год. Сколько было надежд! В Европе - belle ;poque, в России экономический подъем, она встает в ряд с великими державами. Мы уже не троечники среди двоечников. Разразившаяся всего через 13 лет Великая война, которой потом дадут просто порядковый номер: первая, казалась нелепой случайностью, ведь как дружески переписывались Николай I и кайзер Вильгельм, как оба искренне не желали никаких конфликтов. Но история шла от власти жрецов ( Древний Египет, простоявший три тысячи лет) к власти короля и аристократов ( тоже много, но раза в два поменьше), от нее после буржуазных революций к власти буржуазии, то есть третьего сословия ( тут еще короче, даже если будем считать от Английской, а не Французской, буржуазной революции 1660), а после первой в мире социалистической революции - к власти пролетариата. И эти потрясения даже называли прогрессом.
Новый век начался с новой Всемирной выставки в Париже. Русский павильон был представлен Репиным, В.Васнецовым, Суриковым, Серовым, Левитаном и конечно, нашим героем. Сенсацией, однако, стал молодой художник Малявин и его «Красные бабы» - невиданные в Париже. Хотели дать ему Grand prix, но не присудили только из почтения к старым мастерам. Рядом были «Аленушка» Виктора Васнецова, «Взятие снежного городка» Сурикова, «Портрет великого князя Павла Александровича» Серова, заказанный ему лейб- гвардией Конного полка, шефом коего он состоял с 1890. За этот портрет Серов получил на выставке Grand prix, Малявину дали золотую медаль, Виктору Васнецову - серебряную. Левитану за его пейзажи «Октябрь», «Ранняя весна», последняя его большая работа «Озеро» ( 1899 - 1900) тоже серебряную. Суриков с его сибирскими зимними забавами вовсе был не понят и лишь из уважения к имени получил бронзовую медаль, которая его скорее огорчила, чем обрадовала. Нестеров предложил для русской экспозиции свои «Под благовест» и «Чудо». Ему тоже дали серебряную медаль. Он писал впоследствии «самолюбия были оскорблены. Все были недовольны, но что поделаешь?». Для Нестерова, который приезжал тогда в Париж, отсутствие на выставке любимого Бастьен- Лепажа с его «Жанной д’Арк» было, как он пишет, ничем не заменимо. Общее внимание привлек тогда железнодорожный отдел. Савва Иванович Мамонтов строил тогда дорогу к Архангельску. Всё это было подробно и художественно проиллюстрировано большими панно Константина Коровина.
Вернулся Нестеров к началу осени в Киев, где, как мы помним, училась Ольга. Здоровье ее улучшилось, но она оставалась без слуха, что для юной девушки, еще не получившей образования, было почти катастрофой. В пору окончания работ в киевском соборе Нестеров познакомился – о, он тогда был знаком с половиной Киева, хотя сторонился шумных сборищ, не считая себя светским человеком – с молодой вдовой княгиней Натальей Григорьевной Яшвиль. Конечно, все видели ее портрет работы Нестерова, потому ее внешность описывать не буду. Расскажу, что это был за человек. Осталась она с двумя детьми в почти разоренном имении, только что название – Княгинино и сама княгиня. Родом она была из Англии, но уже в далеких предках. В имении она завела виноградники, сады, лесное хозяйство. Завела для юных поселянок мастерские, где они сначала обучались вышиванию, да не простому, деревенскому, а по лучшим образцам музейных вышивок 17-18 веков. Вышивки были столь искусными, что их стали брать и для продажи за границу. В Париже работы ее мастериц получили золотую медаль. Искони дворянское любительское занятие для молодых барышень теперь получило промышленный размах. Долгими зимними вечерами деревенские девки и бабы всегда пряли, ткали, вязали, но тут, в заведенных мастерских их научили настоящему искусству. Дети Натальи Григорьевны росли, учились, а в Киеве они с сестрой Софьей Григорьевной Филипсон ( это их фамилия по отцу) жили напротив дома Нестерова. Так невольное знакомство переросло в настоящую дружбу благодаря общим интересам: княгиня тоже училась рисунку, причем у самого Чистякова и показывала успехи. Когда Нестеров женился на Васильевой, уже было прилично пригласить его с семьей пожить у нее в гостях. Сама она жила в Сунках, а Княгинино, находившееся всего в четырех верстах, которое она целиком предоставила Нестеровым на многие летние вакации, на целых девять лет, было, как вспоминал художник «раем земным». Надо сказать, что тогда, как прославленному церковному живописцу, ему предложила сама великая княгиня Елизавета Федоровна, сестра Александры Федоровны, супруги Николая II, расписывать церковь в заложенной ею рядом с Москвой Марфо-Мариинской обители. Он с радостью согласился – хотелось оставить что-то значимое для родной Москвы. Эта работа очень хорошо продвигалась именно в Княгинино, где никто не мешал сосредоточиться на серьезной и совсем не светской художественной работе, которая, как никакая другая, требовала уединения. Там были написаны почти все этюды к Марфо-Мариинской обители. Там же был написан и портрет хозяйки Натальи Григорьевны Яшвиль.
Работы было всегда много: сейчас он оканчивал образа для мозаик в мавзолей графа Бобринского ((незаконный сын Екатерины II) в Александро- Невской Лавре, трудился над образами для церкви в Новой Чартории. Нужны были средства. Дочь отправил на дорогое лечение в Германию, в Крёйцнах, на воды. А сам отправился к Белому морю на Соловки. Хотелось настоящего русского Севера, его человеческих типов, его монахов, которые в этих суровых местах основали еще в 15 веке первые поселения. Туда ушли жаждущие исполнить монашеский обет монах Валаамского монастыря Савватий и одинокий пустынножитель Герман. Прослышали они, что где –то в море есть большой остров, на котором никто не живет, прибыли туда и построили сначала деревянное строение, простой шатер. Через некоторое время к ним прибыли и другие люди, жаждавшие уйти в мир, где никто не будет их преследовать, и основали там монастырь, который получил впоследствии название Соловецкого. Деревянные строения горели, и тогда стали строить каменные. Церковь спустя столетие объявило Савватия Преподобным и установило день его памяти. Вот в эти удивительные места и отправился Нестеров со своим знакомым, художником – пейзажистом Александром Иннокентьевичем Чирковым ( 1865-1913). Не они одни интересовались русским Севером и его знаменитыми Соловками. Здесь наших друзей встретила, едва они сошли на берег, целая колония художников. Возглавлял ее, если можно так выразиться, Дмитрий Семенович Стеллецкий (1875-1947). Они сразу предложили помощь в размещении, это была небольшая гостиница возле пристани. Нестеров приноровился к здешнему расписанию: день короткий, а белая ночь длинная, а потому принимался за работу в 11 вечера и работал до раннего утра. Сколько написано было этюдов! Так пришлись они кстати и вовремя для намеченной картины, которая потом получит название «Святая Русь». А совсем соловецкие картины – это «Молчание», «Лисичка», «Тихая жизнь», «Обитель Соловецкая», «Мечтатели», «Соловки». Как интересно художник описывает здешние людские типы. Он их писал и одновременно разговаривал, узнавая историю, быт, события, мнения. Только так могли получиться картины, заставляющие вглядываться и вдумываться в них. Нашел он здесь мальчика-годовика и подружился с ним. Отдавали родители своих сыновей в монастырь на воспитание на год, а там монахи смотрели, к чему у дитятки больше душа лежит, к чему больше способен – тому и учили. Некоторые так привыкали, что через год домой идти не хотели, а случалось, и поступали в монахи и за верную службу затем достигали больших степеней. Диким по непониманию показалось другое: когда в 1920 здешние места превратили в один из самых жестоких лагерей ГУЛАГа – СЛОН ( Соловецкий лагерь особого назначения) , Нестеров одному такому несчастному перед ссылкой сказал: «Бояться не надо. Там вы ближе к богу». Ну, если говорят: бог прибрал, то да. А так - утешение слабое. Представить не могли люди поколения Нестерова, ЧТО сумели в лагерях придумать безбожники. Потому только это может служить слабым оправданием такому напутствию.
Откуда взялся сюжет «Лисички»? Однажды поехали на Рапирную гору здесь же, на Соловках. Вышли на луговину. Там сидели дряхлые-предряхлые старички. Сидели и смотрели куда-то в даль Бела-моря. Вдруг один обратился к художнику со словами: Господин! Смотрите, лиска-то! «Я, – пишет Нестеров – сначала не понял, но старец пояснил, куда надо смотреть. А там, налево, на опушку леса вышла лиса и доверчиво подбежала к старичкам. А им это дело было знакомое, они мало внимания обратили на такую фамильярность дикого зверька». В картину художник вложил гораздо более глубокий смысл. Это не просто бытовой эпизод. Это умение жить с природой, не мешая ей, не мешая ее жителям, даже диким. Так они жили тут, в единении с самыми страшными зверями – даже с медведями, жили и им жить давали. Постановлением монастырского собора предписывалось, сколько на будущий год нужно запасти шкур, мяса. Столько зверей излавливали, а лишних попавших – отпускали на волю. Картина Нестерова, однако, разделена на две части: справа старички, слева дикий лес и оттуда выходит лиса. Но идет не то чтобы храбро, а доверчиво идет к людям. Знает: не обидят, а, может, что и дадут. И такое милое умиротворение от сего, что смотреть на картину приятно! Картина «Молчание» хоть и определена искусствоведами как символизм, но нигде Нестеров не придумывает для себя названий своего стиля: супрематизм, трансреализм… Один раз выразился в письме Турыгину от 19 марта 1901 так: « Как знать, может быть, Бенуа и прав, может, мои образа и впрямь меня «съели», быть может, мое «призвание» не образа, а картины – живые люди, живая природа, пропущенная через мое чувство, - словом, поэтизированный реализм». Он и в самом деле реалист, хоть и шли рядом и критический реализм передвижников, и импрессионизм, и постимпрессионизм его любимого Пюви де Шаванна, и камерный эстетизм Александра Бенуа и мирискусников. Его картины выше и шире простого бытового изображения, так на то они и художественные работы, а не зарисовки за неимением фотоаппарата, как это было у него в Италии, в первую поездку. Кстати, Чирков грешил именно фотографированием, а не зарисовывал на память. Это же легче! И выйдет подробнее, до деталей. Удивительно точно умел Нестеров и назвать свои полотна. «Молчание». Да, именно совершенная тишина в этой картине. Вода, белая, как Бело-море, стоит не шелохнувшись. А двое на своих маленьких лодках заняты рыбной ловлей - самым тихим занятием, требующим молчания и терпения. А на берегу гора, поросшая лесом, и лес тоже стоит молчаливый, торжественный, не шелохнется. Долго он рос, потому что - север. Трудно здесь расти, но зато крепко. Картину «Мечтатели» сам художник определил так: «Оба монаха - мечтатели». Наверное, там все были немного мечтатели. А главное, искренне верующие, ибо по всему укладу здешней жизни можно было это понять. Долго не отпускали его мысли о Соловецких островах. Вот как он сам описывает свои полотна в письме ялтинскому доктору Леониду Валентиновичу Средину: «Написал, отводя душу на своих затеях, две картины небольших – одна – «Обитель Соловецкая» (белая ночь) – стоят два монаха и «ничего не делают». Другая – «Святое озеро» - тихий вечер, природа как бы засыпает, тихо и на озере, молчат и рыбаки-монахи в своих лодочках. Бог их знает, о чем они думают. Вот видите, какие немудрые тесы меня останавливают на старости лет, и я так люблю сам отдыхать с моими простаками-мечтателями». Тогда уж позвольте несколько слов о самом докторе, как пишет о нем Турыгину 19 апреля 1904: « в семье доктора я привык отдыхать от житейской сутолоки, грязи и вони, атмосфера жизни этого скромного, но в высшей степени содержательного человека совершенно исключительная. Несмотря на тяжелую форму чахотки (через 5 лет он умрет. Н. Т.), там нет никогда уныния, нет апатии к жизни, удивительная гармония, покой и простая, естественная ласковость». В 1917 он пишет картину «Соловки». На переднем плане слева – на берегу многогранник часовни, белая неподвижная вода Беломорья, а на другом берегу на невысоких горах темный северный лес. По силе звучания не уступает пейзажам Левитана, и даже перекликается с ними, хотя Исаак Ильич никогда на Соловках не был. Не зря именно сюда отправился Нестеров искать истинно русские типы для задуманной большой, этапной в его творчестве работы - картины «Святая Русь». Строго, властно правил в это время обителью архимандрит Иннокентий. Он тоже был из таких мальчиков-годовиков, но в силу большой веры не захотел возвращаться в мир, а решил всю свою жизнь посвятить служению людям и господу. Кто же пребывал в монастыре? Его братия - крестьяне северных губерний, народ, как определяет его Нестеров, поживший здесь и с ними сдружившийся, «крепкий, умный, деловой». Не для безделья прибыли они в такие места насовсем. Жизнь здесь суровая, до Полярного круга рукой подать. После Соловков побывал в Нижнем Новгороде, повидался с Горьким, который уже был большой знаменитостью. Написал с него портрет. Сначала он хотел его образ использовать тоже как одного из героев задуманной «Святой Руси», но понял, что взгляды Горького совершенно не для этой картины. Так он и пробыл в семье художника 30 лет, пока его не выкупила невестка писателя, жена его единственного сына Максима Надежда ( домашнее прозвище Тимоша, под ним она более известна), теперь портрет можно увидеть в музее Горького в Москве. После Нижнего проехал до Уфы. Вернулся в теперь уже свой Киев. Затем – проверить, как идут дела по грунтовке, в Абастуман. В октябре 1901 вернулся в Киев и опять принялся за «Святую Русь». К тому времени у художника была большая удобная мастерская на улице Банковой, дом директора Киевской консерватории пианиста Владимира Вячеславовича Пухальского ( 1848-1933). Там же была и квартира Нестерова, что, безусловно, было очень удобно. Квартира была большая, пожалуй, роскошная, хотя не такая шикарная, как у Праховых. Ту я уже описывала. В Москве за это время многое изменилось. Образовалось новое художественное общество, филиал «Мира искусства» с некоторым перевесом членов москвичей ( цитирую самого Нестерова) отвоевывал позиции у старых передвижников. Александр Николаевич Бенуа, аристократ, представитель знаменитой художественной династии и настоящий русский барин Сергей Павлович Дягилев хотели новой эстетики. Бенуа, с одной стороны, критиковал Нестерова за то, что «…он начинает впадать в салонный маньеризм», а с другой, за то, что «переходит на скользкий путь официальной церковной живописи». А как задела его статья о русской живописи в новом выпуске «Истории искусств» Р. Мутера ( боже мой, у меня есть эта книга, спасибо папе! 1900. Издание товарищества «Знанiе», Спб, Невскiй,92. Перевод В. Венгеровой. Дозволено цензурою 14 апреля 1900 года. Увы, лишь II том), где «А.Бенуа в статье о русской живописи разделывает В.Васнецова, а попутно и М.Нестерова (за образа)? Хорошо теперь пишут историю искусств, хлестко. Да, много пищи найдется в статье о бедном Васнецове. Для этой статьи стоило издавать и Мутера, и писать о Воробьевых и о Шебуевых и еще черт знает о ком, предвкушая удовольствие первому облаять большую знаменитость. Или я уже стар становлюсь, или эта статья о Васнецове - статья свинская. В мае обещано поговорить обо мне особо, доживем- послушаем, а теперь надо работать, тянуть ту лямку, которую сам надел на себя, возлюбив злато. Теперь пишу «картинки» величиной в 500 сребреников, кои и привезу в январе в Питер (конечно, не на выставку, на выставках этого года не буду участвовать вовсе, о чем сообщил Дягилеву) - цитирую письмо А.Турыгину от 11 декабря 1900. Но проходит время, и наш художник размышляет: А вдруг он, Бенуа, в чем-то прав? Может быть, он заметил то, что самому художнику казалось незначительным отходом от верных принципов, а со стороны это выглядит сродни предательству. Бенуа не враг, он приглашает в свой «Мир искусства» из «угасающего Товарищества»( цитата из письма Нестерова Леониду Средину от 3 января 1901), он, в конце концов, не просто критик, он и художник, то есть знает проблему изнутри! Всего две недели спустя он уже так пишет о Бенуа: « вышла в свет книга А. Бенуа «История русской живописи XIX века», написанная им для известного немецкого профессора Мутера. Книжка эта весьма остроумная и занятная. Там есть много новых положений и взглядов, правда, скорее блестящих, чем неоспоримых». Я уже писала о знакомстве с Александром Бенуа и с его «Миром искусства», они сначала даже как-то сблизились, но потом, увы, расходились все дальше, хотя ссор не было, их тогда ни у кого из художников не было, несмотря на неизбежно возникающую разницу в оценках – люди были другие. Были споры, касающиеся искусства. В своей книге «Давние дни» Нестеров так оценивал тогдашние разногласия: «В Петербурге вышла книга А.Бенуа о русском искусстве. Мой приятель ( Турыгин) был недоволен отзывом Александра Николаевича обо мне. Однако книга была написана человеком даровитым, чутким – была необходима. Взгляд Бенуа на мое иконописное искусство не был мягок, он был куда проникновеннее, глубже всего того, что тогда обо мне писалось. Конечно, мне было бы приятнее, если бы Бенуа высказал свой взгляд на мою иконопись дружески, не в печати, а в личном разговоре ( как позднее он сам мне и говорил), желая мне лишь добра, спасая меня от меня самого, не давая соблазна на мой счет людям неустойчивым, дурно ко мне настроенным. Но сам по себе взгляд Бенуа не мое церковное искусство я считал и считаю живым, горячим, во многом верным». Другое дело, как он оценил в 1903 – и никаким переоценкам не подвергал и в 1940! – нападки людей, не только ничего не сделавших в искусстве, но и ничего в нем не понимавших: «Я негодовал на «Новое время». Сотрудники его М.Иванов и Н.Кравченко писали фельетоны об искусстве. Оба были нетерпимы, мало понимали происходившее в художестве того счастливого времени, злобно кидались на всё и на всех».
Сергей Павлович Дягилев, богач родом из Перми, великий вдохновитель и организатор, был обаятельным диктатором. Умел сочетать в себе два таких качества. Он решил непременно показать у себя на выставке абастуманские этюды Нестерова. Пока тот только думал, Дягилев уже договорился и получил разрешение на постановку эскизов на выставке у наследника, Михаила Александровича, последнего сына Александра III. Журнал субсидировал сам государь благодаря ходатайству Валентина Серова, который был придворным портретистом царской фамилии. Теперь этот журнал проводил политику нового направления, удаляющегося от передвижников. Делать нечего, уже договорено, что эскизы будут! Пришлось в январе 1901 быть в Академии художеств. Вот как Нестеров описывает это событие в письме Л.В.Средину (Леонид Валентинович Средин, ялтинский врач, друг Чехова, Горького, Нестерова, 1860 - 1909): «на выставке «Мира искусства» выставляю с высочайшего разрешения свои абастуманские этюды. Выставка, по слухам, будет боевая, устаивается она в Академии художеств, в этом вражеском новому искусству гнезде. Кроме меня, из стариков выставляет К.Коровин, Серов и Апол. Васнецов. ( и покойный Левитан) Вопрос наш о выходе из угасающего Товарищества еще остается открытым, немного страшно кинуться в объятия новому «герою», как Дягилев. Он, несмотря на свою колоссальную энергию, свой вкус и нюх, для нас не совсем ясен». Оказалось, что маленькие по размеру работы Нестерова совсем потерялись на фоне огромного Врубеля. Об этом было сказано устроителю, то есть Дягилеву. Но мы помним его характеристику: диктатор, но умеющий обаять собеседника. Нестеров понял, каков он человек и решил выбрать единственно возможную позицию: взять категоричный тон. В конце концов, Нестеров был нужен Дягилеву, а не наоборот. Плохо повешенная картина иногда совершенно терялась в галерее или на выставке, и это давно известно среди художников. И Дягилев внял! Врубель был перевешен. Нестеров остался на месте, не стесненный. И тот, и другой от новой развески только выиграли. А маленькую картину «Преподобный Сергий» - писала о ней - приобрел великий князь Алексей Александрович. Мирискусники активно привлекали Нестерова к участию в своих художественных выставках. Новая была названа «Выставка 36-ти» - по количеству участников. На нее художник послал свои эскизы к образам церкви в Новой Чартории. К концу 1901 «Святая Русь» была почти закончена. Но хотелось дополнить еще характерными фигурами, дабы полнее отразить всю Русь. Приходило время показывать ее коллегам и друзьям, которые уже были наслышаны о большой работе Нестерова. Понимал, что теперь он в самой поре, но сомнения все равно мучили. Что- то скажут? Как оценят? Ходили толпами. Тут он и познакомился с будущей женой. Так же, как Достоевский со Сниткиной, заметил, что красавица влюблена в него со всей порывистостью молодой души. Ответил ей таким же сильным чувством. Остальное вы знаете - описано, по датам немного забегая вперед, в главе «Личное».
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
