***
Я.
Хочу отметить тут некоторые отрывки из "Гаргантюа и Пантагрюэля", которые мне особенно понравились. Сперва отрывок с самовосхвалением друзей Пантагрюэля, которые, между прочим, прорисованы лучше, чем друзья Гаргантюа. Слегка юмористический момент, перекликающийся со "Словом о Полку Игореве" для меня. Ну и конечно атмосфера очень близка к "Дон-Кихоту", комедиям Шекспира, "Пер Гюнту". По приведённому ниже отрывку возникает ещё и такой вопрос: действительно ли Панург комический образ, как Фальстаф или же он ближе к Гермесу и его потомкам вроде Одиссея? Ну и один из самых ярких приёмов того времени - псевдомифический бред...
" - Я берусь проникнуть в лагерь врагов, минуя часовых и
караулы, - объявил Панург, - да еще и попирую и подерусь с
ними, так и оставшись неузнанным, осмотрю орудия, палатки
военачальников, пущу пыль в глаза солдатам, и никто не
догадается, с кем имеет дело. Меня сам черт в дураках не
оставит, потому что я веду свое происхождение от Зопира.
- Я знаю все уловки и все подвиги отважных полководцев и
воителей былых времен, все хитрости и тонкости военной науки,
- объявил Эпистемон. - Я пойду к врагам и если даже буду
открыт и разоблачен, то все же сумею от них ускользнуть, да еще
нарасскажу им про вас все что угодно, и они мне поверят, потому
что я веду свое происхождение от Синона.
- Я перелезу через их окопы, невзирая на караулы и
часовых, - объявил Эвсфен, - будь они сильны как черт, я все
равно переломаю им руки и ноги и пройдусь по их животам, потому
что я веду свое происхождение от Геркулеса.
- Я проберусь туда, куда одни только птицы залетают, -
объявил Карпалим. - Тело у меня до того гибкое, что они
оглянуться не успеют, а уж я перескочу через окопы и пройду
весь их лагерь; я не боюсь ни копья, ни стрелы, ни самого
быстрого коня, будь то Пересев Пегас или лошадка Паколе, - я
уйду от них цел и невредим. Я берусь пройти по лугу и по полю,
не примяв ни цветка, ни колоска, потому что я веду свое
происхождение от амазонки Камиллы."
Следующий отрывок симпатичен просто своей страстью к преувеличением. Это просто катастрофическое обжорство. Непомерная, вселеская утроба. Я так понимаю, это атрибут барочной культуры? Просто, я не очень силён в классификациях... И интересна вот эта странная черта, в описании каждого момента доходить до того момента, когда из-за абсурдности описываемого теряется сама суть предмета. Кстати подобные перечисление через несколько веков повторил Джойс в одной из глав "Улисса". Круг замкнулся.
"- Клянусь чревом святого Обжория, неужто мы так и не
отведаем дичинки? От солонины страшно пить хочется. Я вам
сейчас принесу окорочок одной из тех лошадок, которых мы
сожгли, - это будет довольно вкусное жаркое.
Только было он приподнялся, как из чащи леса выбежала на
опушку большая красивая козуля, по-видимому привлеченная огнем,
который здесь развел Панург.
Карпалим, не долго думая, пустился за ней с быстротою
арбалетной стрелы и в одну минуту схватил ее; догоняя же
козулю, он одновременно поймал на лету руками:
Четырех крупных дроф,
Семь стрепетов,
Двадцать шесть серых куропаток,
Тридцать две красных,
Шестнадцать фазанов,
Девять бекасов,
Девятнадцать цапель,
Тридцать два диких голубя,
а ногами убил;
Штук десять - двенадцать то ли зайчиков, то ли кроликов,
выскочивших из нор,
Восемнадцать "пастушков", ходивших парочками,
Пятнадцать вепрят,
Двух барсуков,
Трех крупных лисиц".
И далее совершенно божественный отрывок с описанием войска короля дипсодов. У нормального человека от этого может разорвать мозг. Бывают и такие, кто на это просто не клюнет и пропустит, как ни в чём ни бывало. Это своеобразный признак пресыщенности нашей эпохи. И от этого надо лечиться хорошей литературой. Я бы сказал настоящей, по-варварски грубой. Смех же ведь пробуждает в нас нравственный аппетит, голод по настоящим эмоциям. Тут предельная серьёзность может соседствовать с полнейшей ахинеей и нелепицей. Пошлость с морализаторство переплетены в один клубок!
"Тут он обратился к
пленнику: - Друг мой! Скажи нам всю правду, не лги ни в чем,
если не хочешь, чтобы мы с тебя с живого содрали шкуру, ибо
знай: я глотаю живых детей. Расскажи нам все, что тебе известно
о расположении, численности и силах вашего войска.
Hа это ему пленник ответил так:
- Узнайте же, государь, всю правду. В нашем войске
числится триста на диво громадных великанов в каменных латах,
- впрочем, за вами им все же не угнаться, кроме разве одного,
который ими командует, по имени Вурдалак, и которому служат
доспехами наковальни циклопов; сто шестьдесят три тысячи
пехотинцев, облаченных в панцири из кожи упырей, - все люди
сильные и храбрые; одиннадцать тысяч четыреста латников, три
тысячи шестьсот двойных пушек, осадным же нашим орудиям и счету
нет; затем девяносто четыре тысячи подкопщиков и сто пятьдесят
тысяч шлюх, красивых, как богини...
- Вот это я люблю! - ввернул Панург."
John Bull.
Нет, ну, почему бы человеку не поделиться любимыми отрывками из литературных произведений? Хотя личные чувства часто так и остаются личными, не всегда удается вызвать такие же в других людях. Меня эти отрывки из Рабле особо не тронули; мне у него нравятся тяжба Лижизада и Пейвино и еще "Целительные безделки" в самом начале:
Вот тот герой, кем кимвры были биты,
Боясь росы, по воздуху летит.
Узрев его, народ во все корыта
Влить бочки масла свежего спешит.
Одна лишь старушонка голосит:
"Ох, судыри мои, его ловите -
Ведь он до самых пят дерьмом покрыт -
Иль лесенку скорей ему несите!"
Ну, и еще замечательный студент, который пытался вернуть французский к латинским истокам:
"Сениор миссер! Гению моему несродно обдираре эпидермный покров с нашего галликского вернакула, - вицеверсотив, я оперирую в той дирекции, чтобы и такум и сякум его обогатаре, дабы стал он латинокудрым".
А в том, что Карпалим задавил кучу животных, я никакого обжорства не вижу. Он же их не съел. Ну, и насчет общности со "Словом о полку Игореве", "Дон Кихотом", комедиями Шекспира и "Пер Гюнтом" (последнего я очень люблю) - хотелось бы прояснить, в чем Иван ее видит. Ведь это очень разные произведения, созданные в совершенно разные времена и в разных странах. Кстати, Рабле - это, безусловно, эпоха Возрождения, а еще не барокко, и я не думаю, что культуре барокко свойствен культ обжорства (типичнейшее барокко - это Кальдерон). В целом Рабле, как ни странно, кажется мне провозвестником современной культуры потребления; его гениальность я вижу в том, что он умудрился в начале XVI века обладать мировоззрением, в массе свойственным скорее эпохе сексуальной революции и капиталистического изобилия, т. е. конца ХХ века. Может быть, мое мнение парадоксально и спорно.
Я.
Обжорство и склонность к гигантизму понимается в переносном смысле и чтобы убедиться в этом вовсе необязательно становиться свидетелем таковых сцен...
Мы же охотно принимаем на веру (не все критики конечно), что Сонечка Мармеладова была проститукой, хотя явных свидетельств этому на страницах романа не находим.
Более того, дальше описывается пир. Да и вообще всяких застолий в романе множество. Конечно, Карпалим - не главное действующее лицо в этом буйстве плоти, однако мне понравился сам эпизод. Он действительно очень интересно перекликается со сном главного героя в "Улиссе". Он же вызывает у меня устойчивые ассоциации со "Словом о полку Игореве", именно потому что там постоянно в качестве сравнений приводятся сравнения с животными, с ветром, кто-то оборачивается одним животным кто-то другим. И странность тех приёмов речи, выражавшаяся в том, что беспокойство души ищет выход в телесных превращениях или даже мысли об этом, показалась мне очень знаковой. Здесь Карпалим будто бы от избытка сил тоже соревнуется с неодушевлёнными предметами...
Всё же я думаю великие произведения искусства отчасти и стали столь известными из-за того, что сумели опередить свою эпоху, смогли выйти из неё. Поэтому и не очень разумно привязывать их к конкретному культурному явлению. Связь же с "Дон-Кихотом" достаточно очевидна: главный положительный герой, такая мнимая серьёзность по отношению к нему, тотальное осмеяние некого культурного слоя: рыцарских романов или античности в нашем случае. То есть не совсем осмеяние, а травестирование, переработка.
Насчёт барокко я уже писал, что и в самом деле не очень силён в классификации. Разве не барочная живопись характерна картинами с обилием "человеческой плоти", буйства красок, довольством?
John Bull.
Да, насчет "Дон Кихота" Вы верно заметили. Действительно, оба романа - и Рабле, и Сервантеса - основаны на приеме травестирования, хотя в "Дон Кихоте" ситуация сложнее: если у Рабле что снижено, то снижено, и риторика всегда отступает перед "здоровой естественностью", то у Сервантеса вроде бы вздорные штампы рыцарских романов, которыми набита голова идальго, на поверку оборачиваются чем-то более высоким, нежели прагматика, которой живут окружающие Дон Кихота "психически нормальные" люди. То есть, у Сервантеса за обычным травестированием, т. е. снижением образа, следует его повторное возвышение на более глубинном уровне.
А со "Словом о полку Игореве", по-моему, все просто. Превращение - фольклорный мотив. "Слово" было создано на раннем этапе развития литературы, когда связь с фольклором просто неизбежна, а Рабле сознательно черпал свои образы из французских народных книг о великанах, которые тоже представляли собой проявления фольклора.
Насчет барокко: если вести речь о фламандской школе и в первую очередь о Рубенсе, то да, там мотивы, о которых Вы пишете, очень сильны. Но для итальянского и испанского барокко это, наоборот, совсем нехарактерно. Или возьмите барочную музыку - тех же Баха, Генделя - где у них гедонизм? В основе барокко все-таки лежит христианское миросозерцание, хотя и обогащенное опытом Возрождения. Его основная идея - темнота и загадочность мира, неисповедимость путей Божиих. А Рабле - это все-таки еще Возрождение (какое бы то ни было барокко - не раньше конца XVI века, а Рабле умер в 1553 г.)
Я.
Вы совершенно справедливо подметили, что за ироническим содержанием приключений Дон Кихота кроется сочувствие к его благородной натуре и, не исключено, что к такому образу жизни. Не исключено, что это замечание даст новый импульс нашей дискуссии, поскольку по этому поводу мне пришло в голову сразу несколько параллелей.
Во-первых, это вроде бы очевидно, что сходные чувства к своему главному герою, вероятно, испытывал и Гончаров, ведь Обломов получился самым симпатичным из изображённых в произведении. Можно очень далеко зайти в попытке обобщений, но в русской литературе очень часто герой, больше всего вызывающий симпатию, меньше всего её заслуживает с обыденной точки зрения…
Во-вторых, некоторое время назад я уже отмечал подозрительное, глубинное сходство в настроении двух испано-говорящих авторов: Сервантеса и Кортасара. В романах Кортасара сказанное наиболее справедливо, пожалуй, для «62: модель для сборки», где проявляли своё остроумие неразлучные Калак и Поланко и немного для «Игры в классики». Где персонажи маются в видимом безделье, где искусственно придумают себе развлечения, впутывают себя в странные авантюры из-за скуки и пресыщенности. Однако, при всём при этом их трудно назвать сумасбродами…
Кстати, недавно пришло в голову: как Вам параллель Панург – Санчо Панса. Что-то в этом есть, согласитесь…
В-третьих, не всё так просто у Рабле. Напротив, на современный лад это оказывается достаточно остроумным и оригинальным… Или Вам больше нравится представлять Рабле провозвестником Просвещения? Что и говорить, постоянное морализаторство, и морское путешествие Пантагрюэля смахивает на путешествия Гулливера! И, между тем, ведь не так глупо рассматривать произведения прошлого с современной точки зрения. Об этом есть даже рассказ у Борхеса, где некий ловкач слово в слово переписал «Дон-Кихота», но сам факт того, что это сделано в наше время, давал право рассматривать великий роман с новых неожиданных точек зрения. Возвращаясь к Рабле, хочу заметить, что такая позиция, когда ни в чём нельзя быть уверенным до конца, когда автор то ли серьёзен, то ли нет отдаёт агностицизмом в прикладном смысле, который характерен для современных постмодернистских авторов.
И вот ещё проблема, как относиться к многочисленным вольностям, которые имеют место в «Гаргантюа и Пантагрюэле»? Просто, как мучительные попытки синтеза нового литературного языка из существующего и народных просторечных элементов? Однако, заметим, Данте в аналогичном случае обошёлся гораздо меньшей кровью. Другой французский писатель, уже современный – Раймон Кено, также пытался реформировать современную французскую литературную речь. Результат был сопоставимым по своей невероятно циничной, воскрешающей силе смеха, не связанного оковами приличий…
Вот, что ещё мне показалось интересным. Помните эпизод, когда Пантагрюэль со своими друзьями навещает остров, где жизнь всех жителей основана на ветрах, где пьют, едят ветер? Ну, в общем, комические, абсурдные сцены, не очень даже важно, трактуются они хоть как-нибудь или же нет…
Целый роман с соответствующим названием есть у Милорада Павича : «Внутренняя сторона ветра». Именно про ветер он говорил очень часто, описывая его выдуманные, трансцендентные свойства…
По этом поводу вспоминается тут же такая цитата из Рабле: «они пьют от жажды прошлой, настоящей и в счёт будущей». Типичный отрывок в духе Павича. Хоть и звучит это неестественно. Просто серб стал в силу внутреннего сродства с этим материалом стал развивать подобную тематику…
Собственно, это напоминает мне, как Зюскинд позаимствовал атмосферу и специфику некоторых сцен из «Собора Парижской богоматери».
Другие статьи в литературном дневнике:
