Под другим небом

Шура Борисова: литературный дневник

«То есть все зло есть добро в качестве намерения или растроганного, как скажет Пруст, физического состояния» – две верхние строчки на шестьдесят шестой странице в книге Мераба Мамардашвили «Лекции о Прусте».
Каковы были намерения человека, подарившего мне эту книгу? Если самые добрые, то лучшего зла для себя и пожелать не могу. Если нет, то что он имел в виду? Как мне понять?


Позвонил накануне и позволил мне догадаться о его намерении встретиться. Договорились, что он приедет в редакцию.


Человек в легкой светлой – летней – пиджачной паре, он...


Мне всегда недостает изобретательности. Можно было навыдумывать поводов, первым делом, для себя самой, почему необходимо – будто безотчетным движением – тронуть его за рукав. Касания хватило бы, чтобы выбрать между льном с лавсаном, шелком, вискозой и полиэстером, и тем самым избавить будущее описание костюма от громоздкости. «Человек в пиджачной паре светлого шелка» – прилагательных на два меньше, однако точность фразы выше.
Я неизобретательна, да. Повод лежит на поверхности – работа над художественным стилем, сила которого, как известно, в деталях. Что мешало вовремя обнаружить в себе зародыш стихийного желания и позволить ему осуществиться: мысленно оправдываясь важностью «деталей», а еще банальностями, дескать, «материя... дается нам в ощущениях... только один раз», скользнуть опрокинутым челном ладони по светлому рукаву от локтя до обшлага и почувствовать, как сквозь тонкую ткань выпирает косточка запястья. В точке, которой ладонь прижата к косточке, сильнее толчки моего собственного пульса. Нет, предпочла остаться в неведении.


И куда там хвататься руками?! – я взгляду-то не давала свободы в течение всей нашей встречи, от начала до самого конца.
Первые несколько минут после знакомства мы шли рядом, меня разбирало любопытство, но я смотрела вперед. Боковое зрение? – помилуйте, таким фокусам глаза не обучены. Время от времени я оборачивалась в сторону голоса, но на эти мгновения будто слепла. Из сегодняшнего дня воображаю ту себя слепцом, который одному ему ведомым способом угадав, в какой стороне солнце, подставляет его лучам незрячее лицо.
Потом мы сидели друг против друга, и опять взгляду не удавалось отправиться в столь естественное для случая ознакомительное путешествие по внешности визави. Удерживал какой-то тайный и сильный запрет, который я позже, спустя дни, осознала, но объяснить природу и причины так и не смогла. Было похоже на то, что одна из моих внутренних программ самопроизвольно наставила флажков в опциях: не видеть, не изучать, не запоминать. Возьмись я сейчас рисовать портрет собеседника, на месте лица оказалось бы только бледное, в сравнении с темным задним планом, пятно, а на другом листе, обязательно отдельно, я бы вычертила две симметричные дуги, выгнутые книзу, – изображения кругов под глазами. Он существовали как бы сами по себе. Зато я хорошо слышала.
И вот еще подтверждение того, что зрение отказало мне. Только мы вошли в редакцию, еще не расположились, гость раскинул в полуметре от моих глаз корочки какого-то документа: «Зачем вы столь доверчивы – легкомысленно встречаетесь с незнакомцами наедине, а вдруг кто-нибудь из них маньяк? Моя фамилия такая-то». «Но кругом полно людей – в соседней комнате и вообще, на этаже, и какой интерес я могу представлять для маньяка?» Разреженность моего душевного пространства, возникшую после ухода гостя, первой нарушила мысль: я не помню его фамилии. И до сих пор не могу восстановить ее.


Человек в светлой пиджачной паре и недоступным для меня лицом вынул из синего матерчатого портфельчика серый том. «Я хочу сделать вам подарок. Берите, только с одним условием – обратно не возвращать. Это мой способ избавляться от прочитанных книг, у меня их слишком много».


Сейчас я думаю: почему именно «Лекции о Прусте», наверняка это была не единственная книга, которую он собирался «сплавить».


Мамардашвили рассуждает о некотором моменте в жизни человека, который он называет «точкой равноденствия» – там сходятся все силы, воздействующие на человека, сходятся и уравновешивают друг друга. Этой точки достигают только люди, решившиеся на путешествие вглубь себя, в ней они опрокидываются, так что, возвращаясь как будто туда же, откуда начали путь, оказываются под другим небом. Этот образ Мамардашвили взял из «Божественной комедии» Данте. (Кстати, идея по-голливудски, для самых широких народных масс, отработана в третьих «Пиратах Карибского моря»). Такое же замыкание пути он обнаруживает и в «Поисках утраченного времени» Пруста. И дальше повторяет, вслед за Прустом, что для начала пути значение может иметь любая вещь из мира вокруг нас, не только та, что представляется нам воплощением красоты и эстетической ценности. «Пруст говорит, что, живя, мы настолько повязали себя разными вещами, настолько раздали себя в разные вещи, настолько частицы нашей души уже рассеяны, что можно открывать великие истины или великие красоты не только в «Мыслях» Паскаля, но и в рекламе туалетного мыла».


Я читаю подаренную книгу медленно. Так же читала самого Пруста. Взялась было отчеркивать карандашом строчки, чтобы не теряться потом среди страниц ("Берите - и чтобы не возвращать!"). На поле рядом с отчеркнутым наклеиваю желтую метку – крохотный кусочек от этикет-ленты. Читаю в основном в электричках или метро, на эскалаторах, иногда и вовсе на ходу, линии получаются неровные, неаккуратные. Решила – буду ставить только скобку, одну на несколько строчек, ее достаточно. К сожалению, то и дело возвращаясь назад, к предыдущим страницам, отчетливо вижу, что отметила важное, но не менее важное осталось невыделенным, между меток.


Читаю и не могу отвлечься вот от какого соображения: если нет разницы, откуда входить в себя, почему гость принес мне именно Мамардашвили, а не прихваченную у метро рекламку стоматологической клиники, или автошколы, или курсов иностранных языков? Он прочитал «Лекции о Прусте» и, стало быть, знал, что не важно, какую вещь мне протянет, практический в любой я уже есть. А если нет, именно эта книга меня не спасет. Так что за намерение у него было? С другой стороны, уже никому никогда не откроется, что бы случилось, какие пути я выбрала бы, протяни он мне две цветные рекламные листовки. Даже если вдруг произойдет чудо, и я снова встречусь лицом к лицу с обладателем лица, не позволяющего (кому – всем? или только мне?) себя видеть, и на этот раз он извлечет из матерчатого портфельчика именно листовки, они будут уже иными, в сравнении с теми, которые бы он принес вместо Мамардашвили, потому что окажутся у меня после Мамардашвили, у меня, отягощенной (может быть, наоборот?) чтением Мамардашвили.


Казалось бы, отчерчивать слова и расклеивать цветные бумажки на полях – непоправимо портить книгу. Но – каждая желтая метка не просто сигнализирует мне, мол, здесь ты нашла интересную мысль, но и служит точкой вступления в мое личное размышление, перпендикулярное ходу книги, связанное с ним только своим началом. Сколько меток, столько же подобных ответвлений – и постепенно в пространстве повествования «Лекций» формируется новая топология, не Дантова, не Прустова, не Мамардашвилиева – моя. И меня переполняет радость, потому что собственная топология – это звучит гордо.


Но есть легкое (за)щемление души – от неназойливого, едва ощутимого и не вызывающего желание от него избавиться, несмотря на то, что оно придает радости горьковатый привкус, от однажды вечером пришедшего ощущения, что человек в светлой пиджачной паре – фантом. Я шла со станции домой незадолго до полуночи. Днем на Москву и пригороды обрушился страшный ливень, и в полной темноте я едва находила дорогу среди луж. Книгу с вложенным в нее карандашиком прижимала к груди. Конечно, сколько ни береглась, не удержалась, метров двести не доходя до подъезда, набрала полную тапку воды. И вот когда наконец я выбралась на дорожку с горящими фонарями, и фонари высветили мне не одну, а две реальности: одна из них привычная, в которой мы буднично обретаемся, а другая – она же, но отраженная в колеблющейся поверхности многочисленных луж, я вдруг поняла, что на пути от встречи с моим гостем к сегодняшнему вечеру, я незаметно прошла точку равноденствия, и небо нашего с ним совместного мира для меня опрокинулось – и как будто мы сейчас с ним под разными небесами, он в отношении меня сегодняшней ирреален. Но это касается только того мира, где была подарена книга. Потому что в остальных измерениях мы с ним сообщаемся по-прежнему. И, закрадывается подозрение, что человек в светлой пиджачной паре, подаривший мне Мамардашвили, – это совсем другой человек, нежели тот, кто носит такое же имя и с которым, я надеюсь, мне удастся еще встретиться.


Прочая моя жизнь тоже осталась без изменений, и от этого я все больше склоняюсь к мысли, что Эвереттово многомирье вовсе даже не выдумка.



Другие статьи в литературном дневнике: