Первое сентября

Одноклассник прислал эсэмэску: «1 сентября... Осень опустила на крышу моего дома долгоиграющую пластинку дождя...». Поэт.

А вчера в электричке парень напротив, как будто смущаясь им же самим придуманной необходимости говорить не прямо в телефон, а в микрофончик гарнитуры и оттого поводя руками и глазами, будто провинциальный актер в дурной пьесе, заряжал друга оптимизмом: «ты это... не поддавайся, жизнь ведь идет? – идет... что-то мы редко встречаемся, давай как-нибудь пересечемся, а?.. завтра? – можно и завтра... в районе трех нормально? пивка возьмем, посидим... раньше не могу, извини, сына во второй класс веду».

В одиннадцать вечера все четыре цветочные стекляшки на моей станции жили полной жизнью. Внутри сияло электричество, снаружи на тротуаре теснились вазы с пышными букетами. Георгины, гладиолусы, гвоздики, розы, хризантемы – настоящая антхосическая* оргия. Хозяйка волшебного садика из «Снежной королевы» от зависти бы надвое разгрызла гребешок забвения, которым она расчесывала маленькую Герду.

Странно, астр не было. Моих любимых астр.

Утром первого сентября я всегда бегала через дорогу к гастроному, где возле входа рядком сидели старушенции, я у одной набирала букетик из нескольких цветков, по 10–15 копеек за штуку, а соседка гундела: «Дак че у нее только, и у меня возьми немножко».

Не буду привередничать, мне астры всякие нравятся: и с плотными кудрявыми головками – белыми, фиолетовыми, темно-красными, и похожие на растрепанные хризантемы, но игольчатые – больше всего. Возможно, в последних мне видится доведенное до совершенства (до высшей своей степени) несовершенство. А еще они кажутся столь беззащитными, что мгновенного оттиска на сетчатке одного такого цветка достаточно для смещения равновесия. Легкое движение глаз – и нет непрерывного, гармоничного ощущения мира. Пытаешься восстановить утерянное, но это не просто. Казалось бы, какая хитрость – сделай шаг назад. Но нет этого «назад», и вот ты короткими стежками прошиваешь неизвестность, продвигаясь вперед и возвращаясь, выбирая новое направление – наконец оказываешься в точке, до которой иными (прямыми, очевидными) путями и не добрался бы. Из нее все вокруг кажется хрупким, нуждающимся в твоей нежности, в твоем бережении, в глубоком всепониманиии и всеприятии. Примериваешься к роли маленького, но обладающего изрядной доброй силой и доброй волей бога, греющего и умягчающего в своем сердце все нуждающееся в защите.
(Но не дай бог почувствовать себя богом в ситуации, когда ты призван оказывать реальную помощь, в особенности людям, а не простирать нежность над чем-то невыразимым, эфемерным.)

Букет из бледных желтых и сиреневых игольчатых астр на кухонном столе в дождливое сентябрьское утро – это мой маленький праздник.

Ты часто повторяешь, что литература ничего почти не значит для жизни: где, мол, твоя литература, а где моя жизнь? Но маленькие завоевания литературы в пределах жизни позволяют понимать и чувствовать последнюю тоньше и глубже (в трех строчках три называния той и три другой – смерть стилю!). Возможно, для кого-то это не имеет значения, для меня – имеет. К примеру, те же астры после Рильке:
Уж рдеет барбарис и ароматом
Увядших астр так тяжко дышит сад –
обрели для меня иные свойства. Теперь не просто любимые цветы, а, вместе с барбарисом, ключ к острому переживанию невозможности, невозвратимости и ключ к готовности смириться с неисполнением того, что было вожделенно, но исполниться не могло.

Кажется, я никогда не читала тебе этот стих целиком. Вот он:
Уж рдеет барбарис, и ароматом
увядших астр так тяжко дышит сад.
Тот, кто на склоне лета не богат,
тому уж никогда не быть богатым.

И кто под тяжестью прикрытых век
не ощутит игры вечерних бликов,
и ропота ночных глубинных рек,
и в нем самом рождающихся ликов,
тот конченный, тот старый человек.

И день его – зиянье пустоты,
и ложью все к нему обращено.
И Ты, Господь. И будто камень Ты,
его влекущий медленно на дно.

Недавно в десяти минутах ходьбы от дома я обнаружила барбарисовый куст. Цвет изогнутых в мягкие дуги ветвей – все оттенки красного и розового, среди листьев теряются густо усыпавшие куст ягоды – крохотные продолговатые сгустки кармина. Смешно сказать, но как выглядит барбарис живьем, я узнала, уже будучи совсем взрослой барышней, хотя тайный код знаю с детства:

Ветер тихонько колышет,
Гнет барбарисовый куст,
Парень уснул и не слышит
Песни сердечную грусть.

(Здесь звук)

Сегодня вспомнила еще одну песню из детства.

Отправились в магазин купить что-нибудь к завтраку. Вышли из подъезда – дождь. Вернулись за зонтом. Коля раскинул его над собой – по голубому куполу подсолнухи Ван Гога. Что где сошлось, не знаю, но вдруг во мне закрутилась старая пластинка Дольского:

Но вот наконец-то дождливый сентябрь,
Но вот наконец-то прохладная осень,
И тучи повисли косыми сетями,
И кончился месяц под номером восемь.

Этим дело не кончилось, я немножечко набрала голосу и исполнила любимый куплет:

Пусть я не наивен, как прежде,
Прошу у дождей: подожди,
Живу я в невнятной надежде,
А годы идут, как дожди,
Последнему будет работа,
Мой голубоглазый палач,
Мой тысячный дождь для кого-то
Всего только первый плач.

Иду себе, размахиваю пакетом – с яйцами, кефиром, сладкой творожной массой, пою – впервые за несколько лет, жутко фальшивлю.

А потом я варила яблочное пюре из яблок, что Валя с дачи привезла. Деревья у нас там старые, поэтому фруктов на них хоть и много, зато они мелкие, чуть побольше ранетки. Набралась терпения, чищу, вырезаю сердцевинки. Вспомнила рецепт свекрови – вспомнила свекровь – земля пухом праху ее. Все удивлялась когда-то, глядя, как она чистит яблоки, – почему у нее движения такие нервные, разбросанные, кожурки, что мотыльки, порхают по кухне. Обратила внимание сейчас на свои руки и на кухонное пространство вокруг себя – та же история.

Рецепт простой: яблочными дольками – лучше антоновскими, из антоновки самое волшебное пюре получается – наполнить скороварку, примерно на две трети. Засыпать их кружечкой (небольшой, от ликино-дулевского сервиза, это граммов 180) сахарного песку. Закрутить, поставить на огонь, как зашипит, отсчитать пять минут – готово. Переваривать не стоит, иначе пюре становится водянистым и коричневеет. Открывать не сразу, а минут через пятнадцать, за это время пропарить банки. Яблочное пюре – в банки, завинтить. Остыло – в холодильник или гаражную яму. Свекровь хранила дома в шкафу, но случались неудачи – в иных банках пюре плесневело.

На вкус получается – живое яблоко.

Выяснилось, что в доме ни одной стеклянной банки. Порылась по шкафам, отыскала глиняную кринку, объемом примерно с литр. Заглянула внутрь - на дне белые пятна, будто от краски. Попробовала отмыть, запахло смолой – в Новый год у меня в этой кринке стоял букет из сосновых веток. Яблочное пюре получилось с легким смоляным запахом, ну и хорошо, не заплесневеет, смола ведь бактерицидная.

* Антхос – по-древнегречески цветок. Неожиданно поняла, что мне милы греческие слова и неприятны латинские.

Другие статьи в литературном дневнике:

• 10.09.2007. Золотокнижники
• 03.09.2007. Люди и пароходы
• 02.09.2007. Первое сентября