Магия прозы Ивана Бунина
Иван Бунин --СОЛНЕЧНЫЙ УДАР--Ivan Bunin --SUNSTROKE
После обеда вышли из ярко и горячо освещенной столовой на палубу и остановились у поручней. Она закрыла глаза, ладонью наружу приложила руку к щеке, засмеялась простым прелестным смехом, — все было прелестно в этой маленькой женщине, — и сказала:
— Я, кажется, пьяна... Откуда вы взялись? Три часа тому назад я даже не подозревала о вашем существовании. Я даже не знаю, где вы сели. В Самаре? Но все равно... Это у меня голова кружится или мы куда-то поворачиваем?
Впереди была темнота и огни. Из темноты бил в лицо сильный, мягкий ветер, а огни неслись куда-то в сторону: пароход с волжским щегольством круто описывал широкую дугу, подбегая к небольшой пристани.
Поручик взял ее руку, поднес к губам. Рука, маленькая и сильная, пахла загаром. И блаженно и страшно замерло сердце при мысли, как, вероятно, крепка и смугла она вся под этим легким холстинковым платьем после целого месяца лежанья под южным солнцем, на горячем морском песке (она сказала, что едет из Анапы). Поручик пробормотал:
— Сойдем...
— Куда? — спросила она удивленно.
— На этой пристани.
— Зачем?
Он промолчал. Она опять приложила тыл руки к горячей щеке.
— Сумасшествие...
— Сойдем, — повторил он тупо. — Умоляю вас...
— Ах, да делайте, как хотите, — сказала она, отворачиваясь.
Разбежавшийся пароход с мягким стуком ударился в тускло освещенную пристань, и они чуть не упали друг на друга. Над головами пролетел конец каната, потом понесло назад, и с шумом закипела вода, загремели сходни... Поручик кинулся за вещами.
Через минуту они прошли сонную конторку, вышли на глубокий, по ступицу, песок и молча сели в запыленную извозчичью пролетку. Отлогий подъем в гору, среди редких кривых фонарей, по мягкой от пыли дороге, показался бесконечным. Но вот поднялись, выехали и затрещали по мостовой, вот какая-то площадь, присутственные места, каланча, тепло и запахи ночного летнего уездного города... Извозчик остановился возле освещенного подъезда, за раскрытыми дверями которого круто поднималась старая деревянная лестница, старый, небритый лакей в розовой косоворотке и в сюртуке недовольно взял вещи и пошел на своих растоптанных ногах вперед. Вошли в большой, но страшно душный, горячо накаленный за день солнцем номер с белыми опущенными занавесками на окнах и двумя необожженными свечами на подзеркальнике, — и как только вошли и лакей затворил дверь, поручик так порывисто кинулся к ней и оба так исступленно задохнулись в поцелуе, что много лет вспоминали потом эту минуту: никогда ничего подобного не испытал за всю жизнь ни тот, ни другой.
В десять часов утра, солнечного, жаркого, счастливого, со звоном церквей, с базаром на площади перед гостиницей, с запахом сена, дегтя и опять всего того сложного и пахучего, чем пахнет русский уездный город, она, эта маленькая безымянная женщина, так и не сказавшая своего имени, шутя называвшая себя прекрасной незнакомкой, уехала. Спали мало, но утром, выйдя из-за ширмы возле кровати, в пять минут умывшись и одевшись, она была свежа, как в семнадцать лет. Смущена ли была она? Нет, очень немного. По-прежнему была проста, весела и — уже рассудительна.
— Нет, нет, милый, — сказала она в ответ на его просьбу ехать дальше вместе, — нет, вы должны остаться до следующего парохода. Если поедем вместе, все будет испорчено. Мне это будет очень неприятно. Даю вам честное слово, что я совсем не то, что вы могли обо мне подумать. Никогда ничего даже похожего на то, что случилось, со мной не было, да и не будет больше. На меня точно затмение нашло... Или, вернее, мы оба получили что-то вроде солнечного удара...
И поручик как-то легко согласился с нею. В легком и счастливом духе он довез ее до пристани, — как раз к отходу розового «Самолета», — при всех поцеловал на палубе и едва успел вскочить на сходни, которые уже двинули назад.
Так же легко, беззаботно и возвратился он в гостиницу. Однако что-то уж изменилось. Номер без нее показался каким-то совсем другим, чем был при ней. Он был еще полон ею — и пуст. Это было странно! Еще пахло ее хорошим английским одеколоном, еще стояла на подносе ее недопитая чашка, а ее уже не было... И сердце поручика вдруг сжалось такой нежностью, что поручик поспешил закурить и несколько раз прошелся взад и вперед по комнате.
— Странное приключение! — сказал он вслух, смеясь и чувствуя, что на глаза его навертываются слезы. — «Даю вам честное слово, что я совсем не то, что вы могли подумать...» И уже уехала...
Ширма была отодвинута, постель еще не убрана. И он почувствовал, что просто нет сил смотреть теперь на эту постель. Он закрыл ее ширмой, затворил окна, чтобы не слышать базарного говора и скрипа колес, опустил белые пузырившиеся занавески, сел на диван... Да, вот и конец этому «дорожному приключению»! Уехала — и теперь уже далеко, сидит, вероятно, в стеклянном белом салоне или на палубе и смотрит на огромную, блестящую под солнцем реку, на встречные плоты, на желтые отмели, на сияющую даль воды и неба, на весь этот безмерный волжский простор... И прости, и уже навсегда, навеки... Потому что где же они теперь могут встретиться? — «Не могу же я, — подумал он, — не могу же я ни с того ни с сего приехать в этот город, где ее муж, где ее трехлетняя девочка, вообще вся ее семья и вся ее обычная жизнь!» — И город этот показался ему каким-то особенным, заповедный городом, и мысль о том, что она так и будет жить в нем своей одинокой жизнью, часто, может быть, вспоминая его, вспоминая их случайную, такую мимолетную встречу, а он уже никогда не увидит ее, мысль эта изумила и поразила его. Нет, этого не может быть! Это было бы слишком дико, неестественно, неправдоподобно! — И он почувствовал такую боль и такую ненужность всей своей дальнейшей жизни без нее, что его охватил ужас, отчаяние.
«Что за черт! — подумал он, вставая, опять принимаясь ходить по комнате и стараясь не смотреть на постель за ширмой. — Да что же это такое со мной? И что в ней особенного и что, собственно, случилось? В самом деле, точно какой-то солнечный удар! И главное, как же я проведу теперь, без нее, целый день в этом захолустье?»
Он еще помнил ее всю, со всеми малейшими ее особенностями, помнил запах ее загара и холстинкового платья, ее крепкое тело, живой, простой и веселый звук ее голоса... Чувство только что испытанных наслаждений всей ее женской прелестью было еще живо в нем необыкновенно, но теперь главным было все-таки это второе, совсем новое чувство — то странное, непонятное чувство, которого совсем не было, пока они были вместе, которого он даже предположить в себе не мог, затевая вчера это, как он думал, только забавное знакомство, и о котором уже нельзя было сказать ей теперь! «А главное, — подумал он, — ведь и никогда уже не скажешь! И что делать, как прожить этот бесконечный день, с этими воспоминаниями, с этой неразрешимой мукой, в этом богом забытом городишке над той самой сияющей Волгой, по которой унес ее этот розовый пароход!»
Нужно было спасаться, чем-нибудь занять, отвлечь себя, куда-нибудь идти. Он решительно надел картуз, взял стек, быстро прошел, звеня шпорами, по пустому коридору, сбежал по крутой лестнице на подъезд... Да, но куда идти? У подъезда стоял извозчик, молодой, в ловкой поддевке, и спокойно курил цигарку. Поручик взглянул на него растерянно и с изумлением: как это можно так спокойно сидеть на козлах, курить и вообще быть простым, беспечным, равнодушным? «Вероятно, только я один так страшно несчастен во всем этом городе», — подумал он, направляясь к базару.
Базар уже разъезжался. Он зачем-то походил по свежему навозу среди телег, среди возов с огурцами, среди новых мисок и горшков, и бабы, сидевшие на земле, наперебой зазывали его, брали горшки в руки и стучали, звенели в них пальцами, показывая их добротность, мужики оглушали его, кричали ему: «Вот первый сорт огурчики, ваше благородие!» Все это было так глупо, нелепо, что он бежал с базара. Он пошел в собор, где пели уже громко, весело и решительно, с сознанием исполненного долга, потом долго шагал, кружил по маленькому, жаркому и запущенному садику на обрыве горы, над неоглядной светло-стальной ширью реки... Продолжение следует https://ilibrary.ru/text/1020/p.1/index.html
***
Ivan Bunin
SUNSTROKE
After dinner, we went out of the brightly and hotly lit dining room to the deck and stopped at the rail. She closed her eyes, put her hand to her cheek with the palm out, laughed a simple, charming laugh — everything was charming about this little woman — and said —
" I think I'm drunk... Where did you come from? Three hours ago, I didn't even know about your existence. I don't even know where you sat down. In Samara? But still... Is it my head that's spinning, or are we turning somewhere?
There was darkness and lights ahead. A strong, soft wind was beating in the face from the darkness, and the lights were rushing somewhere to the side: the steamer with Volga panache was sharply describing a wide arc, running up to a small pier.
The lieutenant took her hand and raised it to his lips. The hand, small and strong, smelled of sunburn. And my heart stopped blissfully and terribly at the thought of how strong and dark she must be all over under this light canvas dress after a whole month of lying under the southern sun, on the hot sea sand (she said she was coming from Anapa). The lieutenant muttered:
- Let's get off...
- Where? — What is it? " she asked in surprise.
— On this pier.
"Why?"
he said nothing. She put the back of her hand to her hot cheek again.
- Let's get off, — he repeated stupidly.
"Oh, yes, do as you like," she said, turning away.
The runaway steamer hit the dimly lit pier with a soft thud, and they almost fell on top of each other. The end of the rope flew over their heads, then it was carried back, and the water boiled with a noise, the gangplank rattled... The lieutenant rushed to get his things.
A minute later they passed the sleepy desk, came out on the deep, hub-deep sand and silently got into a dusty cabby. The gentle climb up the mountain, among the rare crooked lanterns, along the road soft from dust, seemed endless. But now they got up, drove out and rattled on the pavement, here is some kind of square, official places, a tower, the warmth and smells of a night-time summer district city... The cabman stopped at a lighted entrance, behind the open doors of which an old wooden staircase rose steeply, an old, unshaven footman in a pink shirt and a frock coat took his things with displeasure and walked forward on his trampled feet. They entered a large, but terribly stuffy room, hotly heated by the sun during the day, with white curtains drawn over the windows and two unlit candles on the looking-glass, and as soon as they entered and the footman closed the door, the lieutenant rushed to her so impulsively and both of them choked so ecstatically in a kiss that they remembered this moment for many years afterwards: neither of them had ever experienced anything like this in their entire lives.
At ten o'clock in the morning, sunny, hot, happy, with the ringing of churches, with the bazaar in the square in front of the hotel, with the smell of hay, tar and again all that complex and fragrant that smells like a Russian county town, she, this little nameless woman, who never told her name, jokingly called herself a beautiful stranger, left. We didn't sleep much, but in the morning, when she came out from behind the screen near the bed, washed and dressed in five minutes, she was as fresh as at seventeen. Was she embarrassed? No, very little. She was still simple, cheerful and-already reasonable.
— No, no, dear, "she said in response to his request to go on together," no, you must stay until the next steamer. If we go together, everything will be ruined. It will be very unpleasant for me. I give you my word of honor that I am not at all what you might think of me. Nothing even similar to what happened has ever happened to me, and it will never happen again. It's like an eclipse has come over me... Or rather, we both got something like a sunstroke...
And the lieutenant somehow easily agreed with her. In a light and happy spirit, he drove her to the pier-just in time for the departure of the pink "Plane" — kissed her on the deck in front of everyone and barely managed to jump on the gangplank, which was already moving back.
Just as easily, carelessly, he returned to the hotel. However, something has already changed. The room without her seemed somehow completely different than it was with her. It was still full of her — and empty. It was strange! There was still the smell of her good English cologne, there was still her half-finished cup on the tray, and it was already gone... And the lieutenant's heart suddenly contracted with such tenderness that the lieutenant hurried to light a cigarette and walked up and down the room several times.
- A strange adventure! he said aloud, laughing and feeling tears welling up in his eyes. — "I give you my word of honor that I am not at all what you might think..." And has already left...
The screen was pulled back, the bed had not yet been made. And he felt that he simply did not have the strength to look at this bed now. He closed it with a screen, closed the windows so as not to hear the market talk and the creaking of wheels, lowered the white curtains that were bubbling, sat down on the sofa... Yes, that's the end of this "road adventure"! She has left — and now she is already far away, probably sitting in a white glass salon or on the deck and looking at the huge river shining in the sun, at the oncoming rafts, at the yellow shoals, at the shining distance of water and sky,at all this immeasurable expanse of the Volga... And I'm sorry, and already forever, forever... Because where can they meet now? - "I can't," he thought, " I can't come to this city for no reason at all, where her husband is, where her three — year-old girl is, in general, her whole family and her whole ordinary life!" - And this city seemed to him somehow special, a reserved city, and the thought that she would continue to live her lonely life in it, often, perhaps, remembering it, remembering their accidental, such a fleeting meeting, and he would never see her again, this thought amazed and struck him. No, it can't be! It would be too wild, unnatural, implausible! — And he felt such pain and such uselessness of his entire future life without her that he was seized with horror, despair.
"What the hell! — he thought, getting up, again starting to walk around the room and trying not to look at the bed behind the screen. — What's the matter with me?" And what is special about it and what actually happened? In fact, it's like some kind of sunstroke! And most importantly, how am I going to spend a whole day in this backwater without her now?"
He still remembered her all, with all her slightest peculiarities, remembered the smell of her tan and canvas dress, her strong body, the lively, simple and cheerful sound of her voice... The feeling of the pleasures he had just experienced with all her feminine charm was still extraordinarily alive in him, but now the main thing was still this second, completely new feeling — that strange, incomprehensible feeling that had not existed at all while they were together, which he could not even imagine in himself, starting yesterday, as he thought, only an amusing acquaintance, and about which it was no longer possible to tell her now! "And the main thing," he thought, " is that you can never tell anymore! And what to do, how to live this endless day, with these memories, with this insoluble torment, in this God-forsaken town above the very shining Volga, along which this pink steamer took her!"
It was necessary to save oneself, to occupy oneself with something, to distract oneself, to go somewhere. He resolutely put on his cap, took the stick, quickly walked, spurs jingling, along the empty corridor, ran down the steep stairs to the entrance... Yes, but where to go? A young cabman, in a smart jacket, was standing at the entrance, calmly smoking a cigarette. The lieutenant looked at him in confusion and amazement: how can you sit so calmly on the box, smoke and generally be simple, careless, indifferent? "I'm probably the only one who is so terribly unhappy in this whole city," he thought, heading for the bazaar.
The bazaar was already leaving. For some reason, he walked through the fresh manure among the carts, among the carts with cucumbers, among the new bowls and pots, and the women sitting on the ground vied with each other to call him, took the pots in their hands and knocked, rang their fingers in them, showing their quality, the peasants deafened him, shouted to him: "Here are the first grade cucumbers, Your Honor!" All this was so stupid, ridiculous that he ran away from the bazaar. He went to the cathedral, where they were already singing loudly, cheerfully and resolutely, with the consciousness of having fulfilled his duty, then he walked for a long time, circled a small, hot and neglected garden on the cliff of the mountain, above the boundless light-steel expanse of the river... To be continued https://ilibrary.ru/text/1020/p.1/index.html
Другие статьи в литературном дневнике:
