Василий Верещагин. О болгарах и войне с Турцией
…Нет сомнения, что представление наше о положении болгар перед войной было ошибочное.
Если бы в высших школах наших преподавание велось не поверхностно, шаблонно, только для выполнения программы, а консульства наши, не строя из себя дипломатов, занимались собиранием сведений об экономическом положении народонаселения, то мы знали бы, что болгары живут несравненно зажиточнее русских и что стеснение их политической свободы в значительной степени искупается обеспеченностью в материальном, если можно выразиться, в хлебном отношении, чего нельзя сказать о большей половине России.
У меня и в мыслях нет не только восхвалять, но даже оправдывать излишества турецкого режима, понимающего право покорителя в старом, средневековом его смысле и дозволяющего себе пускать в ход очень сильные средства усмирения строптивых, до поголовной резни включительно.
Но, помимо того что средства, практикуемые англичанами, справедливо ставимыми во главе цивилизации, нисколько не лучше, не гуманнее, надобно сказать, что болгары, справедливо рвавшиеся воротить свою политическую свободу, вели постоянные, неустанные заговоры против турецкого владычества, заговоры далеко не платонические, так как время от времени то тут, то там проявлялись серьезные брожения и даже вспыхивали восстания.
Современная цивилизация скандализировалась главным образом тем, что турецкая расправа производилась близко, в Европе, а затем, и средства совершения зверств чересчур напоминали тамерлановские времена: рубили, перерезали горло, точно баранам.
Европа и Россия, конечно, прежде других содрогнулись — откуда уже было недалеко до перехода наших войск через Дунай. Велико было, однако, удивление наших войск, когда они нашли всюду сравнительное довольство, благосостояние и чем дальше, тем больше чистоту, порядок в домах, особенно городских, полные житницы, закрома, набитые всяким добром!
Невольно явилась и стала высказываться мысль, что мы напрасно «кроем чужую крышу, когда своя хата течет»...
Сладость освобождения от турецких чиновников-взяточников, вызвавшая первые восторги, тотчас, говорю, сменилась сдержанностью и недоверием, как только выражения симпатий и дружбы стали сопровождаться шареньем в чердаках и подвалах, самовольной косьбою сена и хлебов, вскрытием запасов про черный день и т.п. Чем дальше, тем хуже, отношения обострялись обвинениями, с одной стороны, в тупости и неблагодарности, с другой — в излишней вольности, по всем частям...
Постоянно всем, вероятно, приходилось видеть, что даже офицерские квартиры в уютных городских домах, безукоризненной чистоты и опрятности — плюнуть негде, жаловались наши, — через несколько часов обращались в настоящие вертепы беспорядочности и грязи, все заплевывалось, покрывалось обломками, объедками, окурками...
Не успеет хозяйка дома прибрать за ушедшими постояльцами, снова все уцелевшее расставить по местам, вышаркать полы, постлать неизбежные половички и проч., как новое нашествие повергало опять все в прах.
Обратная, хорошая сторона наших — незлобивость, добродушие, откровенность решительно не были оценены непривычными к таким качествам в управителях болгарами, хотя и продолжавшими называть нас «братушками», но смотревшими нехорошо, исподлобья, совершенно замкнувшимися от нас в своих тесных, набитых ребятами конурах.
После Стамбулов именно на черте нашей разнузданности разыграл свой эгоистический, против ожидания так долго тянувшийся фарс. Вряд ли он и его последователи серьезно верили в намерение русских прибрать их к рукам, но, видя разгул нашей широкой натуры, указали на него своим, по-своему истолковали его и воспользовались произведенным впечатлением.
Надобно прибавить еще неуверенность, бывшую у болгар, в том, что на этот раз русские братушки доведут дело освобождения от господства турок до конца и что снова не случится того, что бывало после прежних наших войн с турками, когда, заключив более или менее выгодные условия для себя и выговорив на бумаге забвение вин для всех туземцев, зарвавшихся в деле оказания помощи нашим войскам и сопротивления своим, мы уходили, фактически предавая наших сторонников гневу и ярости турок, вымещавших свое бессилие перед нами на них, их семьях, их имуществах.
Можно наверное сказать, что, несмотря на все наши уверения в том, что турки на этот раз будут окончательно лишены власти над страной, болгары, особенно когда первые успехи наши сменились неудачами, побаивались, по старому опыту, что опять дело не дойдет до этого и им придется ограничиться реформами турецкого образца.
Понятно, как это недоверие должно было отражаться на всех мелочах ежедневных отношений, особенно при добродушно-дерзкой несдержанности нашего языка: «подлец, такой-сякой» нередко слышалось в обращении спасителей к спасаемым.
Известен рассказ Ф., наказного атамана донских казаков, о том, как, встретив в каком-то захолустном углу казачка на пикете, он обратился к нему с вопросом: чем он тут питается?
Молчание.
— Что ж ты не отвечаешь?
Молчание.
— Да что ты, глух, что ли?
— Стараюсь, ваше превосходительство! — выпалил наконец воин.
«Беру, что плохо лежит», — нужно перевести это.
Известен также ответ казака офицеру, выговаривавшему ему за то, что он гоняется за хозяйскими гусями.
— Это дикие, ваше высокоблагородие!
И это не выдумка.
«Что твое — мое» широко практикуется казаками в чужой стране, и они твердо уверены, что так должно быть, «что так устроено самим Богом, и вольтерьянцы напрасно восстают против того».
В.В. Верещагин. Скобелев. Воспоминания о русско-турецкой войне 1877-1878 гг.
Другие статьи в литературном дневнике:
