Еврей

                                                 *   
     «Эх, кто бы отнёс меня, пописать»? – подумал Изя Шматковский, продирая заспанные свои глаза, и приподнимаясь со старого дивана. Этот предмет мебели был таким древним, что хозяин толком уже и не мог вспомнить, откуда и когда в их доме появился  этот «старожил». Вставать не хотелось и, мало того, Изю ужасно клонило в сон, но потуги естественной нужды предопределили дальнейшие его действия.
 
     Израиль Аркадьевич Шматковский встал. Его живописная фигура моментально нарушила, какую-никакую, доселе существовавшую, гармонию комнаты. Верхнюю часть несуразного мультипликационного тела старика обтягивала грязная длинная майка. Вверху она прикрывала впалую волосатую грудь, а в районе живота хозяина - выпячивалась вперёд. Длинные семейные трусы, давно потерявшие свой первозданный вид, дополняли композицию. Всё это бесформенное и бесцветное нагромождение покоилось на тонких костлявых подпорках, поросших редкими, белёсо-кучерявыми волосками.

     Так повторялось изо дня в день, повторялось каждое утро. Сегодняшнее начало дня не стало исключением, оно уже заглядывало в окно, возвещая серым глазом о своём появлении. Зима для Израиля Аркадьевича являлась тем временем года, которое он так не любил, поскольку в этот период особенно обострялись все его застарелые болезни.

     Каждый раз, проходя мимо шкафа с зеркалом, он обычно останавливался, чтобы мельком оценить своё отражение. И каждый раз, неудовлетворительная оценка выставлялась им самому же себе. После этого он шёл в санузел, где имелось ещё одно зеркало, вернее сказать, осколок от него, но там светила лампочка и была возможность получше себя рассмотреть.

     Портрет старого еврея впечатлял! Глаза навыкате всегда слезились, а их нижнее обрамление больше походило на маленькие сизые мешки. В той же цветовой гамме было решено и массивное окончание носа, скрывавшее под собой две волосатые ноздри. Одутловатая нижняя губа напоминала огромного дождевого червя, она так выпирала вперёд, что, по сравнению с верхней, казалось, что этот «червяк», оторвавшись, упадёт вниз. Морщинистый красный лоб резко переходил в багровую массивную лысину. Этот скошенный подъём в сорок пять градусов к макушке придавал всему черепу устрашающий вид авианосца военно-морского флота. Всё выглядело бы именно так, если бы не редкие кучерявые седые волосы по бокам.

     Процедура мочеиспускания длилась весьма долго – аденома простаты давала о себе знать. По этой же причине, выйдя из туалета, Изя, практически, бежал туда уже минут через десять, чтобы возобновить процесс. Так происходило постоянно в течение суток, пик приходился на ночь.

     Умывался Шматковский своеобразно – одной лишь правой рукой, а левая его рука, находилась за спиной и придерживала на спине майку. Для чего?.. Наверное, чтобы не намочить. Тоненькая струйка воды, приятно журча, наполняла его ладонь. Ловким привычным движением он промывал глаза и, затем, этой же влажной рукой проводил по лбу и лысине. Ну, вот, пожалуй, и весь моцион. Ах, да…, губы…, на них всегда оставались крошки от вчерашней вечерней трапезы. Чтобы справиться с этим требовалась ещё одна ладонь с водой. Этой воды, к тому же, хватало и на его двойной подбородок. Зубы, а вернее, то, что от них осталось, Израиль Аркадьевич чистил редко, по всей видимости, экономил зубную пасту и воду. Вот и всё… Утренний туалет закончен. Теперь обязательно посмотреть на счётчик расхода воды. Надев очки, и убедившись, что цифры на приборе не сильно потревожены, Изя успокаивался. Теперь он мог считать себя готовым к дневным мероприятиям.
                                                     *   
     Первым делом, перед тем, как вкусить утреннюю пищу, Израиль Аркадьевич наслаждался процессом одевания себя. В принципе, живя один, он мог вообще не одеваться, ну, кто, в самом-то деле, его увидит?.. Ан, нет. Это было ему нужно и это добавляло, если хотите, смысл его существованию.

     Изя одевался исключительно в своей комнате. В этот раз он натянул на себя бежевые фланелевые брюки с вытянутыми коленками и сильно засаленной задницей, сказывался его постоянно сидячий образ жизни. Кровать Шматковский никогда не заправлял по двум причинам: во-первых, для проветривания, а во-вторых, зачем заправлять, когда вечером, её снова разбирать для сна. Во всём у него присутствовала расчётливость и экономичность, ни к чему попусту расходовать свои силы и своё время. Завершающим предметом одежды для Изи стала его любимая рубашка в полоску, с очень грязным воротником. Он также был противником частой стирки, тут, опять-таки, имелся свой расчёт – экономия стирального порошка, к тому же, до дырок можно достираться…

     Вторым важным делом, перед тем, как вкусить пищу, было обязательное посещение комнаты жены. Это был вечный ритуал, ведь в этой комнате когда-то жила его Бейла… Он постоянно заходил в эту комнату, целовал фотографию жены, разговаривал с ней, случалось, что и плакал.

     Его любимая Бейла умерла три года назад, и забыть её у него никак не получалось. Она была для него всегда опорой и поддержкой. Кто он теперь без неё?.. Так, чахлая олива, на берегу Иордана - в постоянном одиночестве, всеми брошенный еврей…

     Сын Израиля Аркадьевича, Максим – ещё тот, хлыст и прощелыга, задолго до смерти матери, умотал в Израиль, а потом уже окончательно перебрался в Америку. Ждать помощи от сыночка, продолжателя еврейского рода, которого лишь хватало на телефонный звонок своему отцу раз в год, и то, только перед католической пасхой, Изе не приходилось…
                                                     *   
     Оценивающе оглядев себя в зеркало, Шматковский остался доволен собой.
     Он, вдруг, отчётливо вспомнил, как в этой же самой рубашке в полоску, в Бердичиве, он фланировал молодым по брусчатке. От девчонок отбоя не было. Да…, было…, было…, потом Одесса, там и с Бейлой познакомился на Привозе. Она свежей рыбой торговала. Была такая розовощёкая, пышнотелая, ну, просто - цимес. Изя тогда сразу заприметил эту «кровь с молоком». Сегодняшние воспоминания принесли ему одновременно и печаль и радость.

     Израиль Аркадьевич нахмурился и зашёл в комнату жены. Там стоял уже другой диван, над которым, на стене висел старый ковёр с непонятными, вытертыми от времени, орнаментами. У окна примостился фикус, на самом окне болтались пыльные занавески и, конечно же, комод, ну, куда же без него. В этом комоде Бейла всегда хранила свои безделушки, хранила она и деньги, там же, и по сей день хранится бутылочка пейсаховки - изюмной самогонки, которую жене постоянно преподносили её друзья и знакомые. «Белую головку» - русскую водку Бейла никогда не признавала и постоянно использовала её, только, как протирку для лица. В конце жизни даже и умываться перестала. Брала ватку, окунала в водку и обхаживала - свою шею, щёки, и лоб, приговаривая – «…куда уж, лучше, чем эта хлорка из-под крана».

     На комоде в обычной дешёвой рамке стояла небольшая чёрно-белая фотография Бейлы. Изя нежно взял портрет жены, обласкал его руками, несколько раз поцеловал стекло в разных местах. Затем, отведя фотографию на расстояние вытянутой руки, придирчиво осмотрел лицо жены, сморщил лоб, и начал негромкую беседу со своей Бейлой. В конце разговора опять поцеловал портрет и вернул его на место. В конце своего визита, с чувством исполненного долга, Израиль Аркадьевич чинно вышел из комнаты, затворив за собой дверь. Назавтра с утра вся эта церемония вновь повторится, и никак иначе.
                                                     *   
     Кухня была вторым святым местом после комнаты супруги. Шматковский на кухне чувствовал себя словно в раю. Помещение маленькое, но для Изи – уютное, места предостаточно.

     Нет уже Бейлы и нет любимого её кота - Фимы, который ушёл вслед за женой прошлым летом. Изя также очень любил домашнего питомца. Нет, конечно же, жену он любил больше, тут и сравнивать нечего, но Фиму он действительно обожал. Шматковский души в нём не чаял… Вот и плошечки кота в углу остались, из которых Фима постоянно ел и пил. Изя оставил их, как память о своём любимце.

     Последний год жизни Фима очень болел…, его подкосила мочекаменная болезнь. Временами кота так скручивало, что душераздирающий кошачий вой стоял на всю квартиру…, лучше и не вспоминать. Чтобы хоть как-то отвлечься от, нахлынувших на него, воспоминаний,  Изя подошёл к окну.

     Узкая, ведущая в горку, улочка, была заполнена автомобилями, кое-где брели редкие прохожие, голая кирпичная стена соседнего дома – вот и все достопримечательности, которые не принесли Израилю Аркадьевичу должного успокоения. Всё, что он постоянно видел из этого, своего, окна, и являлось только его, Изиной, Москвой… Другой Москвы для него не существовало.
                                                     *
     Шматковский стал ворошить в своей голове старое, вспоминая, когда же они с Бейлой переехали жить сюда, в Москву?.. Это, по его мнению, была одна из немногих ошибок их молодости. Почему же они оставили тогда свою любимую Одессу? Пытались искать лучшую жизнь?.. А, зачем?.. Чего им в родном городе не хватало?.. Уж, лучше бы сорвались, как и все тогда, в Израиль… А?!.. Денег не нашлось… Так этих денег, никогда не будет хватать!.. Большие деньги у кого?.. У проходимцев, которые постоянно стремятся покинуть свою Родину, будто где-то, когда-то и кому-то они будут нужны больше.

     А, что Шматковский? Одно слово – еврей. Его, тогда даже, чуть не посадили, пытаясь сделать из него козла отпущения. Ух…, как же Шматковский ненавидел Москву. Так и не удалось Израилю Аркадьевичу развернуться в этом городе, как смогли это сделать другие приезжие, рвачи, хапуги и взяточники. Себя он к таковыми не причислял.
                                                     *
     В своих воспоминаниях Изя опять вернулся к своему коту. Промучившись с болезнью кота, Фиму решили усыпить. По вызову пришли двое в халатах. Кот, как знал, поджидал их, растянувшись прямо около входной двери. При появлении ветеринаров, Фима даже не пошевелился. После недолгой подготовки, в кота воткнули шприц, после чего тот резко дёрнулся от неожиданности, совершив свой последний прыжок, и, приземлившись, уже больше не шевелился. Пришельцы взяли полторы тысячи рублей и, надев перчатки, положили Фиму в мешок и ушли, пообещав завершить кремацию и погребение животного, согласно оплате… А, где-то через месяц, Изя увидел сюжет по телевизору, в котором сообщалось про подставную фирму по усыплению животных, в услуги которой, входила кремация и захоронение животных. На самом же деле, «котов в мешках» вывозили за город в лес и сбрасывали в одну большую яму. Шматковский долго плакал, чувствуя сердцем, что его Фима где-то, там, в лесу, но поделать ничего не мог…

     После смерти кота, Изя каждый день менял воду и докладывал еду в плошки своего умершего питомца. В то время ему казалось, что кот находится у Бейлы в комнате и стоит его только позвать, как он прибежит…, но Изя ни разу Фиму так и не окликнул.
                                                     *
     Шматковский открыл полупустой холодильник и вынул оттуда, оставшийся от ужина, хвост селёдки. Положил в тарелку и, почерневшие от времени, две варёные картофелины, добавил ко всему ещё горбушку чёрного засохшего хлеба и головку лука. Оглядев свой утренний рацион, Изя вздохнул и повернулся к газовой плите.

     Старый еврей наполнил чайник водой из-под крана и поставил его на конфорку. Шматковскому нравилось это действо. Огонь зажжённой плиты давал и свет, и цвет, и тепло, а звук закипающего чайника наполнял кухню приятным и домашним уютом. Таким же уютом и теплом наполнялась при этом и душа самого хозяина.

     Израилю Аркадьевичу порой казалось, что он вовсе даже и не одинок, и в его доме по-прежнему живёт Фима, который вальяжно дефилирует по комнатам, создавая видимость занятости. А из соседней комнаты доносится приятный приглушённый храп жены, говоря о том, что Бейла жива и невредима, но пока ещё спит. Изя представлял, что жена видит сон про Израиль, в котором она так и не побывала ни разу за всю свою жизнь. Жаль, что жизнь её оборвалась на цифре «75». Изя был ей ровесником, хотя супруга ему часто заменяла даже маму. Такая умная и прозорливая была его Бейлочка.

     Изя всегда признавал главенство жены. Он, хоть и был евреем, но своим поведением и образом жизни напоминал русского, как говорила ему Бейла – «ты, Изя, такой же философствующий лентяй, только, к тому же ещё и пьющий». А это было для него почти оскорблением. Да, Шматковский выпивал, и это в его жизни началось ещё во времена гонений в стране на иудеев. Тогда, мало кого, имеющего в паспорте в графе национальность, галимое - «еврей», брали на работу. Везде отказывали. Вот Изя и выходил из ситуации, а что было ему делать?!.. Он выпивал, но не спился…
                                                     *
     Изя долго обгладывал хвостик селёдки, вспоминая, какой прекрасный фаршмак, рыбное национальное еврейское блюдо, готовила ему жена по праздникам. А маца к Пасхе? … О…, святое лучше и не вспоминать…

     Чай оказался вчерашним, и его оставалось совсем на донышке. Шматковский влил в заварочный чайник свежего кипятку, прикинув, что ещё и назавтра заварки хватит. Достал из холодильника сыр, далеко не первой свежести, с зеленовато-белым налётом, что, в общем-то, не помешало Изе с удовольствием его умять.
 
     У Изи в памяти начали всплывать устойчивые словосочетания - «завтрак туриста», «завтрак на траве», «завтрак у Тиффани»…, свой же скромный завтрак, который подошёл к концу, он решил назвать - «завтрак старого еврея».

     Израиль Аркадьевич встал из-за стола. Посуду он решил не мыть. Пора было собираться в «СОБЕС», орган социальной защиты населения, ему предстояло поменять свою карточку Москвича, закончился срок действия…

     «Удивительно!?.. Неужели о таких, как я, ещё кто-то беспокоится?.. М-да…, неужели мы ещё кому-то нужны…», - подумал старик Израиль Аркадьевич Шматковский, после чего медленно направился к себе в комнату, переодеваться.
                                                    
     февраль 2017