Этюд для скрипки и семи шагов по крыше 1995 - 1996

Я нашел старую пожелтевшую тонкую тетрадку, на обложке которой моей детской рукой написано слово "РОБОЧКА". Надпись сделана, когда, предположительно, мне было три года и "робочек" у меня было несколько десятков. В них были какие-то дурацкие детские стишки, рисунки карандашом и кое-что еще. Сейчас, найдя эту тетрадку, я словно возвращаюсь обратно, но поздно. Все ушло.
Самое раннее детское воспоминание — полтора-два года. Я сижу на кухне на коленях у матери, мать с бабкой пьют кофе. Помню, никуда не денешься...
Зачем я так старательно пытаюсь вспомнить все те события, которые никакого значения для настоящего не имеют, да и были, собственно, безумно давно? Все просто. Это опять та же мысль, которая не дает мне покоя с момента рождения.

Началом начал была некая нежная и тихая музыка, сыгранная, видимо, симфоническим квартетом. Я слышал ее тысячу раз во сне, узнавал всякий раз, но, просыпаясь, забывал. Я научился играть на сотне музыкальных инструментов, но тщетно — музыка не вернулась. Более того, чем больше я старался ее подобрать, тем реже она стала являться мне во сне. А днем на скрипке выходили лишь мертвенные самопародии, и я, нетерпеливым жестом кладя скрипку на стол, шел на балкон курить. Всю свою разумную жизнь я каждый день брал скрипку и каждый день клал ее на стол.
Это переросло в манию. Я ставил на ночь с собой диктофон — не помогало. Нюхал кокаин — музыка не приходила. Вообще, на наркотические вещества музыка отвечала равнодушным отсутствием.
Осень... Осенью я курю "Беломор", чтобы мерзость папирос сочеталась с мерзостью этого времени года. А что делать!
Холодно, противно и идти некуда. Домой? Дома — моя скрипка, Я боюсь ее. А на улице дождь, и люди ходят полурастворенные в нем, лишь я одинокой тенью рыскаю по подворотням, опасливо прижимаясь к стене.
С каждой новой папиросой во рту нарастает вкус блевотины. Курю еще.
Вчера вечером я ехал в метро и слышу:
— Станция "Волгоградский проспект". Осторожно, двери закрываются, следующая станция "Волгоградский проспект".
Проехал минуты три, и правда — станция "Волгоградский проспект". С интересом слушаю голос, объявляющий станции:
— ...следующая станция "Волгоградский проспект".
Станцию "Волгоградский проспект" я проехал четыре раза подряд и только потом услышал: "...следующая станция "Текстильщики".
Я был в полной уверенности, что это было 14 октября. Но что-то у дверей моей квартиры заставило меня спросить у проходящей мимо соседки, какое сегодня число. Так и есть. Восемнадцатое. Четыре дня я ездил куда-то на метро и из всего дня запоминал только, что проезжал станцию "Волгоградский проспект". Я пытался узнать у знакомых, не видели ли они меня за последние четыре дня, но никто ничего не знал. Одному Богу известно, где я был и чем занимался.
Амнезия.
Но вот я беру в руки скрипку, и мелодия летит птицей в небо... разбиваясь вскоре о потолок. Это опять не ЭТА музыка. Я ничего не вспомнил. Кладу скрипку на стол и иду на балкон, на ходу вытряхивая из мятой пачки папиросу!
На балконе холодно, даже огонь на конце папиросы замерз и почти покрывается льдом. Я выкидываю окурок и иду спать в надежде услышать ночью эту музыку.

...Я иду по цветущему холму в направлении черных скал, утопающих в заходящем солнце. На холме у обрыва сидит мальчик, держащий флейту в руках.
— Можешь ли ты мне помочь? — спрашиваю я его.
— Нет, — отвечает он, — тебе не поможет никто, потому что ты забрался туда, куда запрещено заходить людям. Пока ты человек, ты не добьешься своего.
— Тогда хотя бы сыграй мне.
— Тебе это не поможет, но я сыграю...

Утром, проснувшись, я хватаю скрипку, но первая же нота врет, и я понимаю, что это бесполезно. Кладу скрипку на стол и иду курить, совершенно опустошенный.
Заходя в метро, показываю тетушке на контроле свой проездной и замечаю у нее на стекле будки документы каких-то непонятных людей, видимо утерянные. Почему-то мне кажется, что эти люди давно умерли. С таким чувством спускаюсь в метро и иду в институт на занятия, впервые за неделю.
— Здорово, старик, как дела? — спрашивает на бегу однокурсник.
— Живу, как видишь, — отвечаю я и проскакиваю в аудиторию.
Семинар ведет доцент Сытин.
— А что вы можете сказать по этому вопросу? — спрашивает он меня.
Я монотонно и скучно, так же, как и он, отвечаю ему по теме. Придраться не к чему. Он, скрепя сердце, засчитывает ответ. Затем невзначай спрашивает тему прошлого семинара, и все начинается сначала. К концу занятия я довожу его своим пофигистичным видом, и он, дав задание на следующий семинар, уходит на шесть минут раньше, сердито хлопнув дверью.
Следующая лекция есть, но ее как бы и нет. Я знаю наперед, что там будет, и мне неинтересно. Скучно. Еще было бы скучнее, если б так было каждый день, но я в институт езжу редко, когда надо сдавать текущие хвосты, и реже просто так, как сегодня.
Собственно, днем делать нечего. В институт не езжу не потому, что есть чем заняться кроме него, а потому, что там скучно и хочется спать. Весь последующий день сижу в библиотеке или, что реже, гуляю по Москве в поисках непонятно чего.
Езжу по городу с фотоаппаратом и снимаю всякие разности, для себя. За последние четыре года этой деятельности собрал три альбома фотографий, в том числе альбом под названием "Худшее из российской архитектуры ХХ века", куда входит большой раздел "Антология московских помоек первой половины 90-х годов ХХ века". Фотографирую за редким исключением только в цвете, а потом долго любуюсь на результаты проделанной работы. Показал как-то раз все это сестре, но когда она спросила, зачем оно, я не нашел, что ответить, и больше не показывал никому.

Возвращаюсь домой в переполненном вагоне. На станции "Спортивная" (святая станция имени лужниковского рынка) поезд надолго останавливается. Машинист рвет своим голосом связки динамика: "Отпустите двери! Двери отпустите! Если вы не отпустите двери, поезд дальше не пойдет! Это вы должны торопиться, а не я!". Маленький ребенок на другом конце вагона громко и картаво повторяет за машинистом несколько раз: "Отпустите двели!". В конце концов, поезд плавно едет дальше.
Впрочем, на станции "Парк культуры" объявляют, что "поезд дальше не едет, просьба освободить вагоны". Я выхожу из вагона и, видя разномногообразие толпы вокруг, решаю выйти из метро на Остоженку.
В голове засело дурацкое граффити, прочитанное мной недавно неподалеку от метро «Фрунзенская»:

Солнце стало черной дыркой,
Не покатит жизнь вперед,
По техническим причинам
Поезд дальше не пойдет!

Иду по улице, держа фотоаппарат в руках — мало ли что можно встретить на пути. Вдруг здание церкви, где-то довольно близко, привлекает мое внимание. Я спускаюсь в переулок и наконец выхожу к церквушке, точнее к высокому дощатому забору, окружающему ее. На заборе полустертая надпись мелом: "... церковь... Зачатьевского монастыря... 1496"...
Я обхожу забор кругом, пытаясь пройти внутрь, но везде все прочно забито досками, даже пролезть почти невозможно.
И вдруг я останавливаюсь, словно пораженный молнией. Из церкви, забитой и заколоченной, слышна музыка... Моя музыка! Я узнаю ее и прислушиваюсь, даже, против обыкновения, не пытаясь ее зафиксировать в памяти. Не может быть! Эта музыка — наяву! Стою завороженный на одном месте, а люди, столь разные, но при этом всем одинаково безликие, проходят мимо меня, не замечая. Я тоже не обращаю на них внимания и только слушаю, слушаю... Наконец мое внимание отключается от окружающего мира полностью, и я уже не чувствую ничего, кроме Моей музыки.
...Очнулся, когда уже совсем стемнело. Я стою на Остоженке на троллейбусной остановке, а вдалеке видна церковь Зачатьевского монастыря. Я улыбаюсь в ее сторону. Потом прыгаю в троллейбус и через метро "Кропоткинская" еду домой.
...Это сходно с сексом. Ничего подобного больше нигде не существует. Когда слышишь эти звуки, уже не можешь контролировать себя и свое восприятие. Просто летишь в бездну великого счастья, широко раскинув руки. Возможно, это от Бога. Добро просто выплескивается из тебя потоком света и расплавленным золотом украшает серый мир. Может быть, это еще что-то, чего я не могу понять, пока принадлежу человеческому сообществу. Тайна сна... И музыка, моя музыка. Нет мне больше покоя.
После этого дня я совсем перестал ездить в институт и каждый день ездил на Остоженку, пытаясь найти эту церковь. Но бесполезно — она исчезла так же неожиданно, как и появилась.
Я перестал играть на скрипке — это стало бесполезным занятием. Каждая сыгранная на ней нота отдавала вкусом кожзаменителя. Восприятие обострилось — я стал слышать массу звуков, на которые прежде не обращал никакого внимания, стал видеть массу предметов, видеть которые для меня раньше не было вопросом жизни и смерти. Я стал очень мало есть, почти перестал спать и, наверное, вообще бы поселился на Остоженке в каком-нибудь подвале, если бы не одно очень странное и чудесное знакомство в библиотеке...

Она подошла ко мне сама, когда я сидел в курилке и нервно потягивал "Беломор". Заговорила о чем-то со мной, и я понял, что в библиотеке она видит меня постоянно и давно хотела бы поболтать со мной, да вот все никак не удавалось раньше. Она удивлялась моей безграничной работоспособности и хотела узнать, чем я занимаюсь, что для меня может быть так важно.
Я много рассказал ей о русской архитектуре, о тех величайших событиях и явлениях, которые ее породили, и она с интересом меня слушала. Она была первокурсницей МГУ, и ей все еще хотелось все обо всем знать.
— А как ты относишься к музыке? — спросила Наташа (так ее звали).
Этот вопрос застал меня врасплох.
— То есть, как это — отношусь?
— Ну, слушаешь что?
— Я ничего не слушаю. Так, играю иногда для себя на скрипке.
— И что же ты играешь?
Интересно, это допрос?
— Все, что в голову придет.
— А рок-музыку ты слушаешь?
— Я же говорю, что ничего не слушаю. И вообще, честно говоря, плохо представляю, что это такое.
О музыке мы больше не говорили, беседовали обо всем, что нас волновало обоих и, кажется, только благодаря ей я понял, что моя музыка — это еще не все, в мире оказались и другие вещи.
На следующий день мы с Наташей поехали на Патриаршие пруды, чтобы заснять давно планируемые мной кадры этих знаменательных мест. Я объяснил ей, что ценна не только старинная архитектура, но и современная тоже. Ибо когда историки будущего будут восстанавливать помойную сущность городского бытия девяностых, то на чем они будут основываться, как не на первоисточниках? А чем мои фотографии не первоисточники? Я же знаю свое дело!
Мы долго бродили по окрестностям, пока по Малой Бронной не вышли на Никитские ворота. Знакомое место, исследовал я его еще год назад и снял много интересных кадров. "Антология московских помоек" очень сильно пополнилась за счет отснятого материала в дворах от Никитских до Арбата.
Мы идем по Никитскому бульвару и решаем, куда поехать далее, пока не подходим к троллейбусной остановке.
— Слушай, а поехали на Остоженку, — предлагает Наташа.
Я вздрагиваю, как от электрошока. Наверное, это судьба.
— Поехали.
В этот момент подъезжает троллейбус, и пока люди, наполнявшие его пять секунд назад, выходят, я успеваю заметить, что это тот самый троллейбус, на котором я добирался от Остоженки до "Кропоткинской".
Доехав до нужной остановки, мы сошли, и тут я увидел близко-близко ту самую церковь Зачатьевского монастыря. Я быстрым шагом пошел в ту сторону; Наташа следовала за мной.
Так и есть. Тот же забор, через который не перелезть, та же полустертая надпись мелом — все так же. И вот из церкви вновь раздалась музыка — Моя музыка. Я остановился.
— В чем дело? — удивленно спросила Наташа.
— Разве ты не слышишь? — сказал я.
— Ничего не слышу, — ответила она.
— Тогда подожди меня, мне надо дослушать, — произнес я, и мое сознание тотчас отключилось от происходящего, как и в прошлый раз.
Очнулся я на той же троллейбусной остановке, что и прежде. С момента нашего приезда на Остоженку прошло уже полтора часа, и Наташа удивленно смотрела на меня, она ждала объяснений.
— Послушай, ты мне можешь объяснить, что происходит?
— Да, могу. Слушай... Есть одна музыка...
Я рассказал ей все.
Наташа внимательно выслушала меня, но не нашла слов в ответ. Да и не нужен был ответ. Я и сам прекрасно понимал все. Поехали домой мы вместе.

Я и сам не знаю, когда я в нее влюбился. Все произошло слишком быстро. Мы почти каждый день встречались в библиотеке, потом ехали куда-то в центр города, и часто бывало так, что, когда мы шли по какой-нибудь московской улице, откуда-то обязательно слышалась та самая, Моя музыка, но я уже не тонул в ней, как до этого, а просто слушал, испытывая величайшее удовольствие от происходящего.
Это была невероятная, неземная любовь. Такой больше нет на свете. Она не требовала взаимности, не требовала снисхождения. Мне было достаточно просто идти с Наташей по московской улице, не зная куда и не зная даже толком зачем. И везде, где мы шли, мы смотрели по сторонам и, повинуясь необъяснимой силе, выхватывали из единой картины московского пейзажа такое частное, которое самим нам помогало лучше осознать целое. Это было то, чем мы жили, и каждый из нас видел друг друга именно через призму этого почти чудесного мировосприятия.
Фотографий этого периода моей жизни невероятно много — плоды нашей с Наташей изобретательности. Есть и две фотографии, сделанные на Полянке, где она позировала мне сама. В остальном — просто жизнь как она есть.
Уже декабрь. Утром я выскакиваю из дома, на бегу застегивая пальто, и еду в библиотеку, где Наташа должна быть в три часа. Я с переменным успехом конспектирую разные книжки до полтретьего (это трудно — все мысли заняты ей одной). Потом сдаю книжки обратно в фонд и выбегаю. Ну естественно. Ждать еще пятнадцать минут. Закуриваю.
Наташа пришла на три минуты раньше установленного срока, и мы едем фотографировать на Красные ворота.
Первая фотография снята по моей идее. Грязная арка в каком-то доме. По дорожке, уходящей в арку, медленно ковыляет дворник, убирающий огромной лопатой истоптанный грязный снег. Я успеваю достать фотоаппарат и фотографирую сюжет раньше, чем дворник успевает нас заметить.
Второй сюжет мы заметили одновременно. Открытая калитка на противоположном конце улицы, через калитку видно утоптанную дорожку. На дорожке важно расхаживают две вороны, время от времени роясь клювами в снеге. Фотографируем и это.
Фото незаменимо, когда необходимо запечатлеть какой-либо момент, ведь память недолговечна. Стоп-кадр, который отражается на пленке, неповторим, ведь, например, большой дом на Страстном бульваре не будет никогда таким, каким он был 7 декабря 19... года, да собственно, и в любой другой день любого другого года. А сюжетов бесконечное количество, они на каждом шагу, надо только увидеть. Ведь даже многоэтажная новостройка в Митино может стать прекрасной (или, например, безобразной, что, в принципе, одно и то же), если сфотографировать ее под нужным ракурсом и с нужным освещением.
Я общался с одним чудаком, таким же, как и я. Он тоже фотографировал и так же не мог объяснить самому себе зачем. Предметом его вдохновения было отражение в лужах — несколько неожиданная точка приложения сил фотографа, по крайней мере, для меня. Он убеждал меня, что нет ничего важней этого: разве есть что-либо более преходящее, чем нестойкое отражение в луже? Я отвечал, что отражение на сетчатке глаза не менее преходяще, и, по существу, дело вовсе не в нем. Дело в деталях. Из них складывается наша жизнь. А разве что-то может волновать человека сильней?
Я помню, Кортасар писал: “Есть много способов одолевать мучительное Ничто и один из лучших — фотография... с хорошей камерой в руках просто грех, самый настоящий грех упустить короткую вспышку солнечного лучика, рикошетом отлетевшего от старого камня, или девчонку — косы по ветру, — бегущую с булками и бутылкой молока”.
Парнишка получил общественное признание и известен как талантливый фотохудожник. Мы не общаемся.

День печати фотографий (каждый месяц, сразу после выплаты стипендии) всегда для меня был праздником, а для нас двоих стал праздником вдвойне. Как же невероятно и радостно, сдав пленку, через какой-то час времени увидеть результаты своей работы, и при этом всей сразу!
Мы шли по Новому Арбату, держа в руках шесть пакетов с негативами и фотографиями — бесценный груз! — дабы посмотреть, что мы такое сотворили, в спокойной обстановке Наташиной квартиры.
— Думаю, мы молодцы, — заметил я и взял Наташу за руку.
— Очень правдоподобная версия, — ответила Наташа и не стала убирать свою руку из моей. Так мы и дошли до метро — за руку. В метро я обнял ее за плечи — она не отстранилась. "Наверное, она меня тоже любит. Вот здорово!" — подумал я и в этот момент в шуме поезда снова услышал Мою музыку. "Да!" — отвечала мне музыка. "Да!" — повторял я вслед за ней.
Но вот и ее станция. Нам надо выходить, но когда поезд останавливается, моя музыка не покидает меня, она снова остается со мной.
— Послушай, — говорит мне Наташа (в этот момент я отмечаю, что у нее потрясающе красивый голос), — у меня есть одна хорошенькая идейка. Давай заберемся на крышу моего дома и оттуда сфотографируем весь город.
— Замечательная мысль, — отвечаю я, ощущая безумную радость от чувства Наташиной руки в своей и надеясь, что она чувствует то же самое. Я каким-то малопонятным образом реагирую на мир, как бы настраиваясь на нужную мне волну. Я улыбаюсь — и улыбается весь мир. Я вижу весь мир — и весь мир смотрит на меня широко раскрытыми глазами. И музыка.
Мы на крыше. Я выбираю наиболее удачный ракурс, настраиваю фотоаппарат на резкость, щелчок — и Москва с крыши дома на Шаболовке остается запечатленной у меня на пленке. Меня охватывает невероятная радость, я на высоте счастья, музыка поет во мне, распирает меня, зовет. "Да! — поет музыка. — Да, да, да!!!". Я подхожу к Наташе, хочу ее поцеловать, но... она отворачивает голову.
— В чем дело? — не своим голосом спрашиваю я.
(музыка в голове не стихает)
— Прости, но... я не люблю тебя, — извиняющимся тоном говорит Наташа.
Я молчу. Что я могу сказать?
(моя музыка все так же бьется жилкой в голове)
— Тебе, конечно, надо бы объяснить, почему... Но, боюсь, я и сама не знаю...
(музыка в голове становится громче).
— Это во мне дело, а не в тебе. Ты очень хороший, с тобой здорово ездить по Москве и фотографировать, но...
(музыка в голове становится невыносимо громкой, практически заглушает слова Наташи. Я совершенно инстинктивно делаю, один за другим, три шага назад).
— Ты мне показал город, в котором я жила, но которого не видела. Спасибо тебе... Но, понимаешь, с тобой так тяжело говорить...
(мне становится страшно, я делаю еще два шага назад и, оглядевшись, вижу за собой пустоту. Музыка становится еще громче).
— Ты же меня почти не слышишь, да и сейчас, наверное, тоже. У тебя вечно в голове эта твоя МУЗЫКА...
(музыка просто раздирает мое восприятие, я резко оборачиваюсь назад... Все! Не могу больше! Зачем мне все это наказание? Я устал! Все! Все! Все!).
Только сейчас Наташа понимает, что я стою на самом краю крыши.
— Стой! Остановись! Не надо!
— А зачем? — равнодушно отвечаю я и медленно, словно во сне, погружаюсь в пустоту.
...спустя — пять мгновений полета, настоящая свобода. Я лечу, широко раскинув руки над зимней Москвой, и кричу, кричу от счастья! Музыка не исчезла, но стала снова тихой и нежной, принеся мне чувство покоя, не сравнимое ни с чем. Коснувшись земли, я не ощущаю боли; скорее, я просто-напросто попал по адресу — туда, куда меня давно уже звали.

...Я вновь иду по цветущему холму в направлении черных скал, утопающих в заходящем солнце. Но я уже другой. Я получил то, ради чего жил на земле, хотя и не вполне понял, что. Я уже не удивляюсь, что на краю обрыва меня ждет мальчик с флейтой в руке.
— Теперь ты получил, чего хотел? — спрашивает он меня таким голосом, будто не минуло и дня с тех пор, как мы расстались.
— Да. Я вновь обрел Мою музыку. Но я потерял, видимо, что-то.
— О, не огорчайся. Пойдем, я покажу тебе другие мелодии...

*

14 — 31 октября 1995 года.